Беседа с Гелианом Прохоровым (Алексей Любомудров)

1,494 просмотров всего, 1 просмотров сегодня

Гелиан Прохоров. Литературовед, культуролог, издатель, переводчик, очеркист, живописец. Родился в Ленинграде в 1936 году. Окон­чил исторический факулыет ЛГУ по кафедре истории средних веков (1965) и аспирантуру ИРЛИ (1968). С 1968 года работает в Отделе древнерусской литературы Пушкинского Дома. В 1977 защитил докторскую диссер­тацию «Памятники литературы византийско- русского общественного движения эпохи Куликовской битвы». С 1992 г. — главный научный сотрудник ИРЛИ. Область научных интересов: древнерус­ская литература и книжность, славянские переводы с греческого, история русской культуры.  Многолетнее общение с Л. Н. Гумилевым оказало влияние на мировоззрение и твор­ческие интересы Прохорова. В семидеся­тые годы учёный предпринял грандиозное изучение византийско-русского обществен­ного движения, преимущественно в аспекте истории культур и цивилизаций. Именно Прохоров впервые в России описал явление исихазма и труды одного из его основате­лей, св. Григория Паламы. Значение идей паламизма для развития русской цивилизации он изложил в двухтомнике «Русь и Византия в эпоху Куликовской битвы» (2000).

Создал и обосновал новую концепцию возникновения сводного общерусского летопи­сания. Вступив в полемику с предшественниками, убедительно показал, как была создана Лаврентьевская летопись. При активном участии Прохорова как организатора, исследова­теля и редактора было осуществлено факсимильное издание древнейшей иллюстрирован­ной Радзивиловской летописи. В 1992 г. совместно с В. И. и Д. В. Чернышёвыми организо­вал издательство «Глаголъ», выпускающее книги по истории и культуре. Один из создателей и член редколлегии журнала «Мѣра».

Сегодня имя Прохорова стоит в ряду крупнейших культурологов — от Шпенглера и Данилевского до Фукуямы и Хантингтона. Он впервые разработал целостную православ­ную культурологию — «крестообразность времени», которая дала ключ к пониманию исто­рико-культурных процессов.

Лауреат Государственной премии РФ (1993). Заслуженный деятель науки РФ (2009). Живописец, автор стихов, очерков и рассказов.

«…УДИВЛЯЮСЬ НЕОБЫКНОВЕННОСТИ ЖИЗНИ»

(С Гелианом Прохоровым беседует Алексей Любомудров)

—   В этом году вы, Гелиан Михайлович, отмечаете своё 80-летие. Чис­ло восемь является символом полноты, завершённости. К этому юбилею вы действительно совершили немало. Интересно узнать, каковы корни ростка, из которого развилось столь плодовитое древо. Расскажите о ро­дителях, о своём роде.

—   Мои предки жили в древнем Мстиславльском уезде, на границе ны­нешних России и Белоруссии. Дед (отец мамы) — из крепостных. Он стал «столыпинским» крестьянином — вышел из общины и получил в надел пу­стошь. Превратил её, можно сказать, в цветущий рай. Служил церковным старостой. Около 1930 года его раскулачили и сослали. Когда вернулся — всё хозяйство было уничтожено.

—    Вы родились в Ленинграде. Как родители оказались в этом городе?

—   Папа, Михаил Ильич, был сначала военным фельдшером, служил в армии. Оказался по делам службы в Ленинграде. Мама, Анна Андре­евна, закончила Хим.-фарм. институт, стала фармацевтом в Смоленске. Была очень трудолюбивая, прилежная, честная, и за хорошую работу её премировали поездкой в Ленинград. Там она и встретила папу. Они гуляли по городу, шли по Староневскому, папа увидел ЗАГС, сказал: зай­дём-ка сюда — и их расписали. Отец снимал комнату в Ленинграде, и вско­ре мама переехала к нему из Смоленска.

Папа демобилизовался и стал заведовать ветеринарной лабораторией. Семья получила квартиру в доме на Тверской, в тупичке около водона­порной станции. Перебрались туда и папины родители, чтобы быть ближе к сыну. В войну этот дом был разрушен бомбой. Чудом осталась цела наша квартира, едва державшаяся на груде развалин. Бабушку с дедушкой сни­мали оттуда по пожарной лестнице… Дед умер в блокаду.

—   Когда началась война, вы были пятилетним ребёнком. Что-то запом­нилось?

—   Мы с братиком гостили тогда у маминых сестёр в Белоруссии, куда нас отправили на лето. Немцы быстро наступали, но тётки успели нас вывезти. Помню, ночью добрались до станции. На поезд сесть не удалось — он ушёл переполненный, и его разбомбили. Сидим на станции, возвраща­ется самолёт, который бомбил поезд, низко-низко над путями летит — я видел лицо пилота. Но бомб у него уже не было. Все бросились кто куда, страху натерпелись… Пролетел, не стрелял, всё уже израсходовал.

Нашёлся паровоз, погрузились. В теплушке до Омска ехали целый ме­сяц. Отец был комиссован, и они с мамой выбрались из блокадного города по Дороге жизни. Работали в Новосибирске. В 1944-м все мы вернулись в Ленинград, уже в новую квартиру на углу Фонтанки и Невского. В этом доме, кстати, жил Белинский.

—   В вашей биографии написано, что вы были слушателем Военно-воз­душной инженерной академии имени Можайского. Хотели стать военным?

—   Однажды к нам в школу пришёл полковник, весьма интеллигентного вида, и сказал, что эта академия — лучшее из всех учебных заведений. Мне он очень понравился, я и поступил туда. На шестом курсе, правда, меня ис­ключили из академии и из комсомола и отправили в стройбат. Там на ле­соповале нёс бревно, поскользнулся, здорово ободрал лицо, даже потерял сознание. Меня направили в госпиталь и демобилизовали. Можно сказать, повезло!

—    Причиной исключения было общение с «лагерником» Гумилёвым?

—   Возможно, одной из причин. Я им, помню, с вызовом прочёл Па­стернака, из перевода «Марии Стюарт» Шиллера: «Проверка правды не в голосованьи, / И Англия ещё не Божий мир. / И твой парламент менее вселенной, / И наши дни не будущие дни». Я читал: «И ваш парламент…» Эти строчки их взбесили!..

В 1959 году пришёл поступать в университет, но с характеристикой, которую выдала мне академия, меня не приняли. Там было написано: «По­литики партии и правительства не понимает». Год отработал на стройке, попросил характеристику — говорят, напиши сам, я и написал: «Политику партии и правительства понимает правильно» (смеётся). И меня приняли.

—   Интереснейшая страница вашей биографии — общение с Львом Ни­колаевичем Гумилёвым. Вы по праву считаетесь его учеником и другом, по­святили ему воспоминания, опубликовали переписку. Как познакомились?

—   Оказались в одном поезде! Я ехал со своими друзьями-художниками полазить по Эльбрусу. Дверь купе открыта, по коридору идёт какой-то су­туловатый человек — мы его пригласили. Взяли бутылку вина, завёлся раз­говор. Дорога была долгая… Он собеседник оказался замечательный, чи­тал нам стихи Серебряного века. Помню: вышли с ним покурить на полу­станке, он стал рассуждать, отчего, мол, Александр Македонский полмира завоевал? Почему норманны когда-то всю Европу окружили и все их бо­ялись — а сейчас только селёдку ловят? Говорил о пассионарных толчках, что приходят к народам… Это было сказочно увлекательно!

Так началось наше общение. Он уехал в Кисловодск лечить свою лагерную язву, а потом осенью в Ленинграде пригласил к себе домой. И я ходил к нему на протяжении десяти лет каждую неделю.

—   Давно хотел задать вам деликатный вопрос. В вашем облике есть не­что благородно-восточное. Откуда эти черты?

—   Я сам думал об этом и ответ исторически «вычислил» ! В местах, где жили мои предки, в древности селились татары, пришедшие из Золотой Орды. Многие из них крестились, получали землю. Женились. Кстати ска­зать, родоначальник Глинских, князь Алекса, оттуда родом. И сам Грозный, как известно, прямой потомок Мамая. Я своих земляков, «восточных бело­русов», по этим чертам сразу узнаю.

—    Ощущаете ли в своей натуре эту кровинку евразийскую?

—    Не знаю… Просто отношусь с любовью к этим людям.

—   У Гумилёва предки тоже ведь из татар!

—   Да, Ахматовы… У него, может быть, проявлялась и кров­ная привязанность. Но у него ведь была и целая большая идея Евразии.

—   Вот и перейдём к идее Евразии. Лев Николаевич Гу­милёв выстраивал потрясающе интересные гипотезы, я пом­ню аншлаги на его лекциях. Но и споры вокруг его идей велись немалые. Разделяете ли вы мысль Гумилёва о «сим­биозе» Руси и Орды, о едином государстве и отсутствии кон­фликтности между двумя этно­сами? Ведь он очень благодуш­но смотрел на эпоху, когда Русь была частью Золотой Орды.

—   Пожалуй, он действи­тельно переслащивает эти от­ношения. Они были страшные, особенно в начале завоевания — сколько погибло людей, сколько памятников культуры! И потом, в XIV- XV веках, всё-таки на Руси жила очень большая церковная идея, что мы должны освободиться. Никуда не делось опасение, что ордынцы при­дут снова, опять пожгут все монастыри. Но, конечно, когда люди жи­вут долго вместе, что-то родственное между ними возникает. У нас ведь столько фамилий происхождения магометанского. Но идиллии не было.

—   А идею пассионарносги, как объясняющую историю этносов, вы на­сколько принимаете?

—   В какой-то части. Гумилёв побудил меня размышлять, и благодаря ему я пришёл к идее крестообразности времени, к понятию о духовно-исто­рической ориентации народов. Русский народ возник, конечно, при пере­ориентации с Прошлого на Вечность. Каки все почти европейские народы. Англичане сплавились из таких вот враждующих родов. И французы, и по­ляки… Христианство обладает этногенетической силой. Мусульманство — нет, оно консервирует родовые отношения. А христианство сплавляет.

Несомненно, происходит пассионарный толчок. Лев Николаевич счи­тал, что эти источники, эти дуновения энергии — чисто природные, кос­мические, ведь Земля носится посреди космоса. А я думаю, что какое-то энергетическое обогащение происходит в первую очередь при ориента­ции этноса на Господа Бога, на вечную жизнь.

—    То есть не физическое, а метафизическое?

—    Точно. На этом мы с ним разошлись.

—    Был ли Гумилёв православным?

—   Несомненно. Он же мой крёстный! Кстати, когда в 1966 году отпе­вать Анну Ахматову отказались другие священники, именно я пригласил батюшку, который и совершил обряд, — отца Василия Бутыло.

—   Что вас привело в церковь? Когда усвоили христианское мировоз­зрение?

—   Христианство я начал воспринимать с юности. У меня ведь бабуш­ка, папина мама, была верующая, у неё иконка висела. В блокаду ходила в Князь-Владимирский собор. Умерла на 101-м году жизни.

Опять же большую роль сыграл Гумилёв. Я чувствовал, что у меня все измерения, так сказать, плоскостные, а у него есть ещё вертикалъ. Верти­каль, благодаря которой он и выжил в лагерях, направленная к Богу, к Духу истины. Вот, чувствуя свою в этом отношении какую-то неполноценность по сравнению с ним, я и попросил его стать моим крёстным. Крестился студентом, в 1962 году.

—    Конечно, тайно?

—   Нет, но было это не в Питере, а в Гатчине — просто мой знакомый батюшка, тот самый Василий Бутыло, служивший в Павловском соборе Гатчины, назначил день и пригласил в свой храм.

—    Имя святого покровителя сознательно выбирали?

—   Да, крестился в честь Григория Паламы. Но я не знал тогда, что есть и святой Гелиан! Моя мама была химиком, родился я 20 марта, солнце — Гелиос! — сияло в этот день. И она придумала мне это имя, даже не подо­зревая о том, что 22 марта — память Сорока мучеников, одного из которых звали также — Илианос по-гречески. Если 6 я знал — крестился Илианом! Ну, теперь у меня два святых покровителя, я обоих и поминаю.

—   Григорий Палама — знаменитый учитель исихазма. Когда возник ваш интерес этому движению и его бытованию в Восточной Европе? Как родилась тема, ставшая главной в ваших исследованиях?

—   Поступив на истфак, вначале я занялся археологией, ездил в экс­педиции. Однажды вместе с Львом Николаевичем поехали на Каспий, где обследовали подводную часть Дербентской крепости. Хотелось посмо­треть на то, что описывали арабские географы. Мы закончили курсы аква­лангистов, погружались под воду.

И вот в ходе этих экспедиций и благодаря этим древним описаниям я вдруг осознал, насколько важная вещь литература. На втором курсе я пе­решёл на кафедру истории средних веков. Изучая историю Византии, стал вникать в исихастские споры между Варлаамом и Паламой, — между об­винителем и защитником исихастов. Вот тогда-то понял, насколько важен был исихазм для сохранения вертикали, для возможности общения с Бо­гом. Занялся византийско-русскими отношениями того времени.

—   Вам не чинили препятствий? Ведь эта тематика тогда никем в России не изучалась?

—   Абсолютно никем. На истфаке кафедрой заведовал византолог Г. Л. Курбатов — умный, хороший, «не вредный», он не мешал мне в моих штудиях. За рубежом наследием Паламы тогда занимался богослов, патро­лог отец Иоанн Мейендорф, я познакомился с его трудами, а потом и с са­мим автором.

Со второго курса стал ходить на заседания древнерусского секто­ра ИРЛИ, выступил с докладом, и Д. С. Лихачёв пригласил в аспирантуру. С тех пор я — в Пушкинском Доме.

—   Судя по вашим опубликованным рассказам, занятия чистой наукой расцвечивались разного рода опасными приключениями. После переписки с Солженицыным и хранения сам-издатовских рукописей за вами стали следить, устраивали обыски, вызывали на допросы…

—   Да, меня вызвал кэгэбэшник, стал вербовать. И тут я вспомнил ин­струкции опытного в таких делах Лихачёва. «Я во сне разговариваю, тайны могу выдать, и вообще человек ненадёжный», — вот так, «прикидываясь дурачком», я и отбивался от них. Это было в 1970-е.

—   Ваша статья «Культур­ное своеобразие эпохи Кули­ковской битвы», приурочен­ная к её 600-летнему юбилею, сделала ваше имя знаменитым в кругах национально ориен­тированной общественности.

Помню, многих вдохновляли ваши чеканные строчки и вы­воды: православие «дало Руси духовные силы пережить сво­их поработителей, сбросить их иго, воссоединиться и стать величайшей Россией». По сути же статья являлась полемикой с Д. С. Лихачёвым. «Предвоз- рождение» — это ведь его тер­мин. Он говорил, что в культу­ре Древней Руси зарождались начатки индивидуализма, на­чиналось осознание ценности личности, но секуляризации культуры и расцвета гуманиз­ма так и не произошло. В от­личие от западного Ренес­санса. В ответ вы предложили для той эпохи свой термин — «православное возрождение», и показали, что это было время духовного расцвета Руси.

Вы сказали о важнейшем значе­нии идей и практики исихазма для развития русской цивилизации. Я тогда наизусть выучил и цитировал ваши строки: «В критический для страны мо­мент не гуманисты с их холодными рассуждениями, а исихасты с их горячи­ми молитвами оказались близки народу, жаждавшему жить».

—   Ну, в общем, так оно и было. Но сознательной полемики с Лихачё­вым не было. Я писал о том, о чём писал…

—   Дмитрий Сергеевич для многих остаётся человеком-загадкой. Спо­ры вокруг его фигуры ведутся до сих пор, упомяну лишь шокировавшую многих монографию вашего коллеги Д. М. Буланина «Эпилог к истории русской интеллигенции». Мне врезался в память эпизод: однажды я прово­дил в Пушкинском Доме очередную «пасхальную» конференцию, большие красивые афиши о мероприятиях Светлой седмицы не уместились на доске объявлений и их повесили на стены вестибюля. 90-летний Д. С. Лихачёв, едва войдя в институт, собственноручно принялся срывать их со стен, слов­но ему кололи глаза пасхальные приветствия; меня тогда поразила эмоцио­нальность этого действия. Вы близко знали академика, скажите, можно ли называть Лихачёва православным человеком?

—   Ну, мне трудно судить. Конечно, в глубине, в основе он сочувство­вал православию. Ведь он любил древнерусскую культуру, как же без это­го. Но публично демонстрировать веру остерегался. Помню случай: я еще студентом из любви к нему послал по почте открытку, где поздравлял с Рождеством Христовым, за что получил от него строгое предупрежде­ние: «никогда больше не делайте этого».

—   Вы — автор интереснейшей теории, которую назвали «крестообраз­ность времени». Горизонталь «прошлое — будущее» пересекается с верти­калью «миг — вечность», образуя крест. В этих координатах проходят свой исторический путь народы и цивилизации. А куда, по вашему ощущению, сейчас идёт Россия? Ведь культура, наука, образование разрушаются. Чем это закончится?

—   Я не пророк… Кто-то из старцев сказал: «Народ, не думающий о небе, недостоин жить на земле». Но, может быть, какая-то часть народа прошла уже это дно, начинает интересоваться прошлым. Поднимемся мы или нет? Не знаю. Я думаю, что если когда-нибудь пойдём вверх, — будет больше благородства, возобладают интересы национальные. Тогда, между прочим, мы совпадём во многом со староверами. Они удивительный народ! Такое чудо: в наши дни — живая Древняя Русь. Богатая, действующая, ум­ная, плодовитая: у них по 15 детей в семье — обычное явление.

—   Иногда складывается впечатление, что нынешняя наша церковь слишком забюрократизирована, не всегда способна живо реагировать на события, достучаться до ума и сердца народа. Епископы, иерархи, клир для многих представляются неким замкнутым миром. Не кажется ли вам, что маловато миссионерской работы, и редко встретишь подвижника-свя- щенника, который нёс бы людям живое слово Истины?

—   Я не решусь критиковать церковь… Пожалуй что, я вас понимаю. Вот, кстати, скажу ещё про никоновскую реформу. Когда я вхожу в свой Андре­евский собор, вижу, как появляется настоятель… в императорской коро­не! Её ещё митрой называют. Никогда в Византии патриархи и тем более священники не носили митры. Сохранилась масса миниатюр: тогда были только священнические одежды. А сейчас — по сути императорские. На­чалось это, когда турки разгромили империю. Находясь под властью турок, патриарх стал как бы министром людей, исповедующих православие (греков, болгар, сербов), обрёл имперские функции. Они и нарядились как императоры, стали носить фелонь — императорскую одежду. И священно- монахи ввели в моду головной убор турецких офицеров — чёрный коте­лок без полей, чтобы подданные чувствовали, что это власть. В XVII веке греки принесли всё это нам. Никону-дурачку это так понравилось — вот и переняли стиль новогреческой подтурецкой церкви.

—   Как относитесь к католической вере, к католикам?

—  Всё зависит от человека (улыбается). Я был дружен с ныне уже по­койным Томашем Шпидликом — чешским кардиналом, крупным специа­листом по православию при папе Римском. Меня пригасили в Рим, месяц жил, работал, заканчивал там перевод Дионисия Ареопагита.

—  Вы один из организаторов и постоянный участник ежегодных кон­ференций по истории христианской духовной практики, проводимых католической коммуной Бозе в Италии. Вы, кажется, участвовали в раз­работке идеологии этих встреч?

—  Вначале да. Мы делали это вместе с настоятелем общины, отцом Энцо Бьянки. Я предлагал темы очередных съездов. Потом как-то предло­жил тему «Осень Древней Руси». Её утвердили, но наши церковники меня обругали за это название: мол, что за «осень» такая. С тех пор меня пере­стали привлекать к планированию.

Бьянки был студентом экономического факультета, и как раз в это время проходил Второй Ватиканский собор, где православных признали христианами (смеётся). А он прочёл Нила Сорского и очень полюбил его и всю православную культуру. Интерес общины к исихастской традиции, к монашеству — всё это развивалось с 70-х годов. Бьянки ушёл как пустын­ник и стал жить в брошенной деревне. Потом к нему стали приходить дру­гие. История повторилась, почти как у нас: отшельник — скит — киновия. Там у них замечательно. Есть своё издательство, выпускают книги о стар­цах, о православной духовности. Каждый год езжу к ним на конференции, был уже, наверное, раз двадцать.

—  Вы осуществили грандиозную работу — перевели с древнегрече­ского корпус сочинений Дионисия Ареопагита с толкованиями Макси­ма Исповедника. И попутно установили автограф древнего переводчика Дионисия на славянский — сербского инока Исайи. Очень интересна научно-творческая кухня, поделитесь какими-нибудь историями.

—  Был такой русский учёный А. Ф. Гильфердинг. Его как дипломата послали в Сербию чиновником. А он стал ездить по разрушенным тур­ками монастырям, церквям, собирал рукописи. Вернувшись, он подарил Императору 101 сербскую рукопись ХІІІ-ХѴІ веков. В том числе список Дионисия Ареопагита, как он думал, XV века. Его поместили в Публич­ную библиотеку. Я, взглянув на этот список, на его водяные знаки, отнёс его к началу 1370-х годов. Посмотрел особенности, и возникла мысль: не автограф ли это? Созвал специалистов, стали изучать. Так и установили переводчика. Произошло маленькое чудо: был такой Герман Гольц, немец­кий профессор, который тоже занимался Ареопагитом. Он получил грант, и мы издали рукопись фототипически, в пяти томах. И вовремя, потому что затем манускрипт стали реставрировать, срезали заметки на полях, замазали чем-то текст — в общем, испортили.

—   Вы занимались историей славянских миссионерских азбук. На чьей вы стороне в спорах о том, кто изобрёл глаголицу? Некоторые полагают, что св. Кирилл?

—   Указать трудно, но с большой вероятностью это всё-таки святой Иероним Стридонский, уроженец Далмации. Глаголица — родная сестра коптского и армянского алфавитов, и была создана для славян. Это моя тео­рия. Мои коллеги-австрийцы думают, что св. Кирилл изобрёл глаголицу — но этого быть не может. Он, конечно, автор кириллицы.

—   Вы прославились изданием русских летописей, уточнили их хроно­логию, создали новую концепцию сводного общерусского летописания. Расскажите об этой работе.

—   Лаврентьевскую летопись, куда входит знаменитая «Повесть вре­менных лет», почему-то никто внимательно не смотрел. Она кончается 1315 годом — вот и решили, что в это время был составлен список. Мне удалось установить, что часть рукописи, в которой говорится о татаро-мон­гольском завоевании, полна неоднократных переделок. Листы вынуты, пе-

реброшюрованы. Этот рассказ весь сделан «при помощи ножниц и клея», как компиля­ция из прежнего ле­тописного повество­вания. Стало ясно, что создан текст не в 1315, а в 1377 году (до Кули­ковской битвы остава­лось всего три года), и являлся он своего рода антитатарской пропагандой.

«Лаврентий мних», завершив 20 марта 1377 г. написание лето­писи, названной впо­следствии по его имени, сделал к ней большую приписку. Однажды, когда я работал над текстами в Ватиканской библио­теке, меня осенило: приписка — это же ямбические греческие стихи! Надо только расставить их по строчкам. Получается, нижегородский писец Лаврентий, как и его современник серб Исайя на Балканах, имел представление о греческом стихосложении и, начиная свою знаменитую приписку, старался подражать 12-сложным ямбам писцов-греков.

Что меня до сих пор удивляет — почему на эти известнейшие рукописи никто до меня не посмотрел в таком ракурсе.

—   В 1990-е годы вы стали одним из организаторов издательства «Гла­голъ» и религиозно-философского журнала «Мѣра». Расскажите об этих проектах.

—   Мы задумали и осуществили их вместе с Василием Ивановичем Чернышёвым. Дело было так: сын Чернышёва Дмитрий учился у меня, был сту­дентом. Однажды встретились с ним в метро, и он сказал: папа хочет делать издательство и журнал. И мы вместе их и создали. Чернышёв оказался ве­ликолепный организатор!

Одним из крупных проектов издательства стал выпуск Радзивилов- ской летописи. Здесь опять помогла случайность. Нам, сотрудникам древ­нерусского отдела, дали Государственную премию за серию «Памятники литературы Древней Руси». Я был в Москве на вручении. Зашёл в зал к ки­ношникам. Рядом со мной сидел такой «шкаф»-бизнесмен. Разговорились, я сказал, что вот, мол, много лет ждёт издания древнейшая летопись, как бы издать. Он только спросил: «Сколько?» — и отстегнул несколько тысяч! Великолепно подготовили факсимильное издание, печатали в Финляндии.

Там же, в издательстве «Глаголъ», выходят книжицы из задуманной мной серии «Древнерусские сказания о достопамятных людях, местах и со­бытиях» .

—    Когда вы решили выпускать «Мѣру», какую цель ставили?

—    За всё хорошее! (улыбается).

—   Хороший лозунг! Помню, там были интересные публикации цер­ковно-исторического, и более широкого, историко-культурного плана. А почему названия журнала и издательства в церковнославянской графике, через ять и с ером?

—   Стремились показать, что мы не ограничены реформой языковой. Это отнюдь не только церковнославянская орфография — так в России писали до революции. Это русский язык до советской реформы… Однаж­ды я был в Америке, вдруг меня спрашивают, а «Мѣра» ещё выходит? По­разительно, я был удивлён, что там знают этот журнал.

У меня дома есть ещё рукописный «Домашний журнал» — стихи, рас­сказы, рисунки. Вышло пять номеров. Делался он для семьи. Я побуждал дочерей писать, рисовать. Там есть рассказы мои, жены и наших знакомых. Например, записанный мной рассказ Н. А. Мещерского о том, как в 1930 году академик А. С. Орлов «разоблачал» арестованного Николая Петровича Лихачёва.

—   Надо бы издать ваш журнал, это же интереснейшая вещь. Я знаю, что выставки ваших картин проходили в Пушкинском Доме, в музее Достоев­ского, в Пушкинских Горах. В одном из своих стихотворений вы, наблюдая за случайными попутчиками, признаётесь: «И мне хочется всех их нари­совать, /Ия опять удивляюсь / Необыкновенности жизни». Как родилось увлечение живописью и когда впервые взяли кисть?

—   Ещё в школе. Приехал из Москвы дядя, папин брат, и, видя, что я ри­сую, купил мне в магазине краски. Потом, уже учась в академии Можайско­го, часто ходил по музеям, букинистическим магазинам, очень любил живо­пись и литературу. В музее-квартире Исаака Бродского, однажды, смотрю, симпатичная девушка копирует портрет. Познакомился — оказалась сту­дентка Академии Художеств. Так появился круг друзей-художников. Я сам стал писать, рисовать. В основном темперой. Мне было тогда лет двадцать…

—    Сколько же у вас картин?

—    Стен квартиры не хватает! (улыбается).

—    Гелиан Михайлович, кто ваш любимый писатель?

—    Достоевский.

—    А из поэтов?

—    Да всех люблю… хороших!

—   Сегодня на дворе 2016 год, за окном март солнечный, столь редкий в Питере… Что вы посоветуете «юноше, начинающему житьё», молодым русским мыслящим людям?

—   Как специалист по древнерусской литературе, я хотел бы, чтобы её читали. И понимали связь Руси Древней с Россией новой. И помнили, что рядом с нами — самая реальная Вечность, и связь с ней терять нельзя ни в коем случае.

—    Русская земля постоит ещё?

—    Несомненно.

—    Век-другой, или…

—   Бог даст — до конца времён. С тех пор как Адам и Ева вкусили от дре­ва познания добра и зла, люди блуждают умом, сами решают, что есть зло, а что добро. Выбирают между прошлым, моментом, будущим — и отказы­ваются от вечности-в-настоящем. Если откликнемся на евангельский при­зыв и обратимся умом к Вечности, то снова вернёмся к Богу. И тогда круг времён завершится…

—    Замечательно побеседовали. Спасибо вам!

—    И слава Богу.

Беседа с Гелианом Прохоровым (Алексей Любомудров). // «РУССКИЙ МIРЪ. Пространство и время русской культуры» № 10, страница 175-186

Скачать текст