Татьяна Ковалькова. Сострадание, «благоутробие» поэзии Михаила Сопина

1,232 просмотров всего, 2 просмотров сегодня

Татьяна Ковалькова.  Журналист, заместитель главного редактора альманаха «Русский Мiръ» по связям с общественностью

 

 

 

 

 

Сопин Михаил Николаевич, 1931 года рождения, по Указу от 04.06.1947 приговорённый к семнадцати годам лишения свободы, реабилитирован не был. Печально известный этот Указ был призван ужесточить меру наказа­ния за грабежи в послевоенное время. Но в реальности он стал порталом, через который великие стройки коммунизма получали бесплатную моло­дую рабочую силу. В частности, дело, по которому проходил Сопин, каса­лось коллективного угона велосипеда. Арестованный 27 июня 1955 года, весь «коллектив» вышел на свободу 27 июня 1970 года (два года скостил Пермский суд). Если расшифровать эти протокольные данные, то получа­ется, что вошли на зону двадцатилетние мальчишки, а вышли сороколет­ние мужчины, проведя самое активное, плодотворное время своей жизни в унижении и полном ограничении возможностей. В хрущёвскую оттепель такие «мелкие» дела, в отличие от дел политических, не были приняты даже к пересмотру. «По истечению срока хранения» они просто уничтожались. И дел таких были миллионы…

Понять, как складывались эти миллионы судеб, можно лишь вобрав эту скорбь целиком. Типичность только усиливает каждую приоткрывающую­ся стороннему взгляду личную трагедию. У этих людей не было, как, ска­жем, у воинов-афганцев, формальных зацепок для объединения в какую-то общественную силу. Все были раздавлены и деморализованы уголовными
статьями, а в глазах обще­ства у них не было шанса даже на крупицу сочув­ствия, ибо, согласно офи­циальному идеологическо­му дискурсу, этих миллио­нов у нас в стране не было.

Михаилу Сопину выпал жребий стать голосом заму­ченной послевоенной юно­сти. Это поколение появи­лось на свет в 1920-1930-е годы в атмосфере великой революционной надежды. Их отцы и матери были полны энтузиазма и веры в строительство новой, справедливой жизни на земле (именно так, на земле, а не только в отдельно взятой России). Молох войны забрал их романтические жизни, а «крошка Цахес» коммунизма узуродовал их детей. Вот с таким метафизическим наследством волевой и умный человек-3К Михаил Сопин, жаждавший познать себя и причины пережи­того бедствия, вошёл в великую русскую литературу. Его поэзия обогатила русский язык не одним неологизмом, но самым востребованным, пожалуй, оказалось слово «одинокость». Иосиф Бродский как-то сказал, что опыт русских в XX веке был совершенно чудовищным: нас выставили на экзи­стенциальный холод бытия ¹. Этот холод точнейшим образом и передаётся словом «одинокость».

Что же удивительного в том, что музой Михаила Сопина стала Мель­помена, в античной традиции — муза трагической поэзии. Обычно её изображали с трагической маской в одной руке и палицей или ме­чом — в другой. Меч был символом неотвратимости наказания за наруше­ние воли богов или, в более широком смысле, — законов бытия, а маска — обобщённый образ страдания. «Своим, земным, живым поющим братьям я улыбнусь незрячей болью слёз…».

Польский поэт Чеслав Милош говорит о том, что поэзия, как сакраль­ное искусство слова, которое берёт начало в сердцевине Всеобщего Бы­тия, «всегда осознавала свою страшную ответственность и всегда верно шла за таинственными печалями великой народной души»².

³Поэзия богемы, а в русской культуре поэзия Серебряного века (за ис­ключением «Цеха поэтов») утратила эту способность. Она ушла в облась подсознания. «Эти педантичные экзерсисы у девятисот девяноста девяти поэтов из тысячи не привели ни к чему, кроме языковых открытий, заклю­чающихся в неожиданных сочетаниях слов, но не являвшихся выражением внутренней, ментальной или психической деятельности. В итоге, достойная сожаления потеря ориентации вырыла пропасть между поэтом и великим родом людским…». После двух мировых войн, концлагерей и газовых камер взросла новая поэзия «на руинах». Наши поэты-шестидесятники — Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина и иже с ними — цеплялись за паттерны Серебряного века, главным образом затем, чтобы оправдать свое привиле­гированное положение, так не вяжущееся с коммунистической идеологией. Это выглядело оппозиционно, передово, но по сути являлось отражением духа новой, уже советской буржуазии, с её ощущением собственной исклю­чительности, элитарности. Флёр «тонких душевных переживаний» на фоне материального благополучия был уместен в свете новой политики партии и правительства после XX съезда (1956) по созданию «социализма с человеческим лицом». Поэтому всё, что могло дать даже намёк на его нечеловече­ские черты, пресекалось на корню. Главным редакторам толстых журналов «в штатском» не требовалось директив сверху для того, чтобы не печатать таких авторов, как Михаил Сопин или Варлам Шаламов. У них срабатывало «классовое чутьё»: не свой. Сколько можно писать о войне и лагерях, — от­говаривались они. Живя в ином измерении, они не могли понять, что пере­житое на той войне не есть просто тема, это место рождения принципи­ально новой литературы, эсхатологической по сути, вернувшейся к своим классическим, мистериальным корням. Новые поэты воссоединились с «ве­ликой народной душой» и сумели стать Вергилиями в Дантовских кругах ада.

Я –
Зыбкость сугробов,
Накат раскалённой волны.
Я — детская обувь
На мёртвых дорогах войны.
Я — стон измождённых
В застенках,
В рудничной пыли.
Я — вопль нерождённых
В раздавленном Чреве Земли.

Личный опыт страдания в поэзии Михаила Сопина превозмогается. Его поэзия — это, несомненно, ещё и путь саморазвития, восхождения от силы к силе.

То в пламень чувств,
То в стылый веря разум,
Юродствуя,
Сметая алтари,
Стремясь со злом —
В себе!
Покончить разом,
Мы столько бед успели натворить.

В авторском предисловии к своей второй книге «Обугленные веком», изданной в Архангельске в 1995 году по рекомендации критика Вадима Кожинова, он так написал об этом опыте:

«Мы входили в жизнь без идеологических шор, с широко распахнутыми глазами от бомб 1941 года. Мои откровения не давались мне через ло­зунги и декреты. Всегда через личные потери, через страдания. Мы ис­кали в правителе высшего судию, а находили в рабе палача. Мы жаж­дали от сильного покровительства, а находили в слабом садиста. Мы искали в незнакомом друга, а находили в кровном врага… Мы со­бачьими глазами просили у общества участливой нежности, а обще­ство обеспечивало нас ненавистью по высшей категории. Материн­скую ласку, друта, любимую, свободу, пайку и махорку нам годами заменяла ненависть. Так было до тех пор, пока я однажды не увидел, что ненависть плачет беспомощными слезами… Почему? Потому что наша ненависть являла собой бессмысленную, щенячью форму само­защиты, рассчитанной на милосердие, от обнажённой общественной дикости. Мы входили в мир без идеологических шор и уходим из жизни без политических иллюзий. Именно это укрепляет меня в убеждённости:   рано или поздно, при мне это произой­дёт или без меня, если нена­висть способна заплакать по­каянными слезами, Родина неизбежно обретёт челове­ческий облик. Так думаю. Над этим работаю».

Начать с себя. Как писал в другом месте Михаил Сопин, «выдав­ливать раба по капли в себе, а не в другом», — разве это правиль­ный призыв для поэта-фронтовика? Имидж автора стихов о войне или клише «поэт-фронтовик» за Сопиным закрепились после первых публикаций в Вологде его стихов о войне. Только такие сти­хи бывшего зэка были допущены цензурой. Сопин был безмерно рад и такому. Он приехал в Волог­ду из Перми, где его не печатали совсем (отчего, по свидетельству жены Татьяны Сопиной, он предпринял попытку самоубийства). В 1990-е годы едва возникший интерес к поэту-фронтовику был потерян, и его перестали печатать вторично. В общественном сознании поэтому он закрепился как автор стихов о войне, хотя и весьма своеообразный, ибо заговорил очень ярко и выразительно о человеческих потерях страны-победительницы. Наиболее полно эта мысль раскрыта в поэме «Агония триумфа».

И только с началом 2000-х, выйдя на просторы интернета, куда поэт мог выложить самые разнообразные тексты, он обрёл настоящего чита­теля. На его персональной странице на сайте областной Вологодской областной научной универсальной библиотеки, в разделе «Выдающиеся люди Вологодского края», значатся 75 публикаций, посвящённых его твор­честву. В основном это газетные и журнальные статьи вологодских авторов, но есть несколько восприемников его поэзии в Белгороде, Москве, Петер­бурге. Там из множества свидетельств складывается образ цельного, глубо­кого человека, спонтанного русского характера и очень верного сердца.

Онтологическое одиночество, постигнутое им через опыт смерти, ос­вободило душу, сделало её зрячей. Сопин имел эсхиловский опыт умира­ния и воскресения, поэтому его поэзия чиста, как колодезная вода. В неё страшно окунаться — глубока водица и холодна. Но вода эта живая. Она производная от исполненного нравственного закона.

Вода, вода…
Гляжу в тебя,
Гляжу до головокруженья,
И забываю счёт годам
От сопричасности к движенью.
Как будто я тебе сродни,
Но до поры очеловечен.
Как будто бы я сам родник,
Из этой вечности возник,
По ней иду,
И путь мой вечен.

Он как будто заглянул за предел нравственного совершенства, увидел там образ совершенного Человека и сравнил с собой. Поэтому так часто в его стихах звучит тема прощения: он просит прощения у людей, земли, всякой твари.

Частыми являются и обращения к душе своей. «Не вой, душа. Нач­нём с начала…», «Душа, душа, ты — почта полевая, со всей России боль к тебе идёт…», «Пока живёшь, душа, люби — холмы в пути или равнина. Ты не могла хранить обид, и потому сама хранима…». Поэт беседует с ду­шой, как с отдельной от себя личностью, он чувствует её самостоятельную жизнь. То голос разума призывает её быть бдительной, то голос сострада­ния утешает её и укрепляет в испытаниях, то вдруг весёлый голос предла­гает разделить с ней радость бытия. Душа для Сопина — не фигура поэти­ческой речи. Он — совершенный реалист, который видит разные уровни реальности, в том числе и метафизический. Многосоставность личности человека для него очевидна. Опытным путём он обнаружил место, где кро­ется зло. Он обнаружил причину зла и с тех пор стал бороться за добро в человеке. Цельность его натуры не принимает полуправды, не мирится с ней, и в то же время он по-отечески жалеет людей. Это есть признаки подлинной религиозности (лат. religare — воссоединять, или religio — со­вестливость, благочестие, благоговение). Он не был церковным челове­ком ни тогда, когда это каралось, ни потом, когда это стало поощряться в обществе. Но «Дух смирения, терпения и любви» пронизывает всю его поэзию, и в этом смысле она подлинно христианская. И даже не частый ропот лишь подтверждает это живое религиозное чувство, вершиной которого является сострадание ко всему живому.

Я, наверное,
Сердцем ущербен:
Каждой кляче,
Уставшей в степи,
Каждой
В осень рыдающей вербе
Я готов
Свою жизнь уступить.

Примечательно, что слово «сострадание» в церковнославянских пе­реводах Библии неоднократно переводилось как «щедроты» (на иврите у этих слов общий корень). Речь идёт о щедрости, сострадании на такой глубине милующей любви, которая охватывает всё существо Бога и призва­на охватить и существо, «нутро» человека. Сострадание Господне, а с ним и спасение, «милость», «помилование» — тому, кто всем своим существом способен отозваться на боль и невзгоды другого человека. В православной гимнографической традиции это высшее сострадание обозначается сло­вом «благоутробие». В нравственном отношении это качество стоит выше деятельного добра, которое таит в себе опасность гордыни и самодоволь­ства. Однако прекраснодушие, рождаемое созерцательной бездеятельно­стью, тоже опасно. Опыт личного страдания оберегает Михаила Сопина от этих соблазнов. Он — поэт Божьей милостью, и его дело — слово.

Поэт — глашатый Высшей воли.
Всё, что вверялось лично мне,
Я говорил по Божьей воле Глухой,
Бесчувственной стране.

В его слове личное страдание преодолено: ни тени осуждения, озлоб­ленности, мстительности. Не возникает извечных скучных вопросов «кто виноват?» и «что делать?». Это очень русская черта, точнее, лучшая черта русского характера. Именно способность к состраданию порождает прощение.

За всё, что выстрадал
Когда-то,
За всё, чего понять не мог —
Две тени —
Зэка и солдата —
Идут за мною Вдоль дорог.
После боёв Святых и правых
Молитву позднюю творю:
Следы моих сапог кровавых
Видны —
Носками к алтарю.
Есть в запоздалом разговоре,
Есть смысл:
За каждый век и год,
Пока не выкричится в горе,
Пока не выплачется в горе,
Любя, душа не запоёт.

Опыт Михаила Сопина бесценен для поколений, вступающих в жизнь в эпоху глобального мультикультурного тоталитаризма. Он — полноцен­ный человек, то есть цельная личность, сохранившая чистоту. В контексте надвигающегося царства «мёртвых душ», точно описанного основателем русского метафизического реализма Юрием Мамлеевым в своих последних романах, особенно в романе «После конца», его пример стояния в правде чрезвычайно актуален. Мысль его лишена дуалистической советско-анти­советской растерзанности. Она прокладывает новый, третий путь, кото­рый вполне укоренён в традиции русского бытия. Без акта покаяния невоз­можно изменение социального устройства, но для этого общество должно ощутить себя народом. Покаяние же без сострадания — невозможно. Так поэт и мыслитель Михаил Сопин выходит к ещё одной глобальной для себя теме — теме Родины. Ей посвящена чуть не треть его текстов. Но в его гражданской лирике нет сиюминутных политических смыслов. Понятие «родина» Сопиным недвусмысленно отделено от понятия «государство». Поэтому так пронзительны лирические обращения к ней. Во многих тек­стах сквозит тревога за судьбу исторической родины — России. Но в итоге своих размышлений на эту тему поэт поднимается до планетарного мас­штаба. Ему приоткрываются законы живой земли — Родины всего челове­чества. И поэтому строки его звучат пророчески:

Боль безъязыкой не была.
Умеющему слышать — проще:
когда молчат колокола, я слышу звон осенней рощи.
Я помню —
в зареве костра гортанные чужие речи,
что миром будет править страх,
сердца и души искалечив.
Так будет длиться — к году год,
чтоб сердце праведное сжалось.
Любовь
навечно отомрёт, и предрассудком станет жалость…
Но дух мой верил в Высший суд!
Я сам творил
тот суд посильно,
чтоб смертный
приговор отцу
не подписать рукою сына.

Татьяна Ковалькова. Сострадание, «благоутробие» поэзии Михаила Сопина // «РУССКИЙ МIРЪ. Пространство и время русской культуры» № 10, страница 281-289

Скачать текст

 

 

Примечания

1. Фрагмент интервью из документального фильма «Прогулки с Бродским» (режис­сёр Елена Якович, 1994): «Мы увидели абсолютно голую, буквально голую основу жизни. Нас раздели и разули и выставили на колоссальный экзистенциальный хо­лод. И я думаю, что результатом этого не должна быть ирония, результатом этого должно быть взаимное сострадание. И этого я не вижу ни в политической жизни выраженным, я не вижу этого в культуре. И это тем горше, особенно когда это ка­сается культуры, потому что, в общем, происходит такое… самый главный человек в обществе – это человек более или менее остроумный и издевающийся. И это мне колоссально не нравится».
2. Милош Ч. Свидетельство поэзии. Шесть лекций о недугах нашего века. М., 2013. С. 30.
3. Милош Ч. Свидетельство поэзии. Шесть лекций о недугах нашего века. М., 2013. С. 31.