Ральф Уолдо Эмерсон. Природа

14,056 просмотров всего, 10 просмотров сегодня

ПРИРОДА

В этом климатическом поясе едва ли не в любое время года случают­ся дни, когда мир становится совершенным, когда воздух, небесные тела и земля приходят к гармонии, как будто природа решила потешить своё потомство, когда и на этих унылых высоких широтах мы радуемся светозар­ному теплу Флориды и Кубы и нам нечего больше желать, когда всё живое блаженствует, а лежащий на земле скот погружается в глубокие спокойные раздумья. Подобная безмятежность присуща, прежде всего, погожей ок­тябрьской поре, которую принято называть бабьим летом. День всё длится и длится над ширью холмов и прогретых полей. Кажется, что жизни не хва­тит, чтобы пережить один за другим все солнечные часы его. В уединён­ных местах мы не чувствуем себя одинокими. У лесных врат изумлённому обитателю сего мира приходится отказаться от городского понимания ве­ликого и малого, мудрого и глупого. Заплечный мешок привычки спадает с его спины, стоит вступить ему в эти пределы. Здесь присутствует свя­тость, способная посрамить наши религии, и реальность, заставляющая усомниться в наших героях. Здесь обнаруживаем мы, что Природа является обстоятельством, которое умаляет все прочие обстоятельства — подобно Богу судит она всех пришедших к ней людей. Ночью или утром выползаем мы из своих тесных, перенаселённых жилищ и видим, какие величествен­ные красоты нас окружают. С какой охотой бежали бы мы препон, что ли­шают их подлинной силы, расстались с софистикой и сомнениями и дали бы природе войти в нас. Приглушённый лесной свет — вдохновляющий, героический — подобен вечному утру. Издревле ведомые людям чары этих мест овладевают нами. Стволы сосен, тсуг и дубов представляются наше­му изумлённому взору сверкающими клинками. Молчаливые деревья хотят, чтобы мы поселились рядом с ними и оставили помпезную пустяшность былой жизни. Божественные небеса и бессмертная смена времён года не знают ни истории, ни церкви, ни государства. Как легко устремляемся мы навстречу открывающимся далям, будучи поглощёнными новыми кар­тинами и быстро сменяющими друг друга мыслями; воспоминания о доме постепенно вытесняются из нашего сознания, память изглаживается тира­нией настоящего, и мы уже победно ведомы природою.

Эти лечебные чары отрезвляют и исцеляют нас. Эти простые со- присущие нам радости действуют на нас благотворно. Мы возвращаемся восвояси и находим друга в материи, к которой учёный мир с его претен­циозной болтовнёй призывает относиться с презрением. Расстаться с ма­терией мы не можем; душе дорог её старый дом: камень и земля для наших глаз, рук и ног то же, что вода для нашей жажды. Незыблемая вода и холод­ное пламя; какое здравие и какое сродство! Природа, всегдашний старый друг, любезный друг и брат, когда увлечены мы беседой с чужаками, являет нам свой честный лик, берёт нас в оборот и, пристыдив, заставляет забыть о пустяках. Человеческим чувствам в городе тесно. Ежедневно и еженощно покидаем мы свой дом, чтобы напитать глаза горизонтом; простор для нас, словно вода для омовения. Природные влияния разнообразны — от ох­ранительного узилища до самых радостных и самых важных даяний вооб­ражению и душе. Это не только ведро студёной ключевой воды и костёр, к которому спешат продрогшие путники, но и возвышенная мораль осе­ни и полудня. Нас приютила природа, подобно нахлебникам мы питаем себя её кореньями и зерном, на нас взирают небесные тела, зовущие нас к уединению и предвещающие отдалённейшие времена. В синеве зенита романтизм обретает реальность. Если нам суждено быть восхищенными туда, если мы ищем небесного, если нас ждёт встреча с Гавриилом и Ури- илом, из всей обстановки у нас останется лишь небесная высь.

Стоит какому-либо природному явлению завладеть нашим вниманием и день уже не кажется нам без благодатным. Падающие в недвижном возду­хе снежинки, каждая из которых сохраняет совершенную форму кристалла; метель и мокрый снег над ширью вод и над равниной; волнующаяся нива; поросшее хоустонией поле, где от обилия цветов начинает рябить в глазах; отражение деревьев и цветов в озёрной глади; мелодичный, влажный и бла­гоуханный южный ветер, обращающий каждое дерево в арфу; потрески­вающие в камине поленья тсуги или сосны, яркое пламя которых придаёт значительность лицам и стенам гостиной — суть музыка и образы древней­шей религии. Я живу на низинных землях, где горизонт не слишком-то ши­рок, и дом мой стоит на краю деревни. Но стоило нам с приятелем выйти на берег нашей речки и взмахнуть веслом, как мы тут же оставили не толь­ко деревню с её пересудами и её обитателями, но и самоё мир деревень и их жителей, и перенеслись в тонкую реальность заката и лунного сияния, слишком яркую для того, чтобы помрачённый человек мог войти в неё без научения и испытания. Мы проницаем телесно эту невероятную красоту, мы погружаем руки в эту стихию цвета, наши глаза омываются этими ог­нями и формами. В мгновение ока приходит отдохновенье, villeggiatura, и начинается царский пир, самый удивительный и самый радостный празд­ник, вечно творимый и взыскуемый неустрашимостью и красотою, силою и чувством. Его прообразуют и сулят эти закатные облака, эти незаметно проступающие, поблёскивающие — каждая по-своему — звёзды. Изящные искусства рано усвоили то, что им надлежит трудиться над приумножением и продолжением этой изначальной красоты. Скудость наших измышлений и безобразие наших городов и дворцов для меня уже не новость. Я слиш­ком много знаю для того, чтоб возвращаться туда. И впредь мне трудно будет угодить. Я наигрался вдоволь. Стал взыскательнее и мудрее. Жить в прежнем мире я уже не смогу; моим церемониймейстером станет селя­нин. Кому открыто больше, чем прочим, кому известны радости и добро­детели земли и вод, растений и небес, и ведомы пути к ним, — тот подлинно богат и благороден. Пока хозяева мира призывают на помощь природу, они могут достичь высот славы. Висячие сады, виллы, беседки, острова, парки и заповедники — суть сильные средства для поддержки их собственной слабости. Средства опасные, делающие землевладельца неуязвимым. Под­купают и зовут они, — не цари и не дворцы, не мужчины и не женщины, — а безмолвные и поэтичные звёзды, эти выразители тайных обетований. Мы внимаем речам богатого человека, наслышаны о его вилле и роще, ви­нах и гостях, но влекут нас только звёзды. И в тихом блеске их нам видится то, что люди пытались воплотить в Версале, на Пафосе или в Ктесифоне. Поистине, без волшебной игры огней на горизонте и небесной синевы все произведения искусства обратились бы в пустые безделицы. Человека, ко­торого принято считать хозяином природы, отличает развитое воображе­ние, и потому богач напрасно корит бедняка за угодливость и раболепие. Ах, когда бы богатые действительно были такими, какими они представля­ются бедным! Засыпающий мальчишка слышит доносящуюся с плаца игру военного оркестра и видит себя в окружении королей, вельможных дам и благородных рыцарей. Эхо рога, скажем, где-нибудь в Белых горах пре­вращает окрестные холмы в огромную эолову арфу, сверхъестественное звучание которой дарит юноше дорийскую мифологию, Аполлона, Диа­ну и божественных охотников и охотниц. Надменная, горделивая красота в единой ноте. Столь же фантастичной рисуется несчастному юному поэту и картина общества; он законопослушен, он уважительно относится к со­стоятельным людям и воображает их — а как же иначе! — сказочно бога­тыми. Рощу за высокой оградой они называют парком, такой роскоши, как у них, он отродясь не видывал, в обществе изысканнейших людей ездят они на своих экипажах на воды и в далёкие города. Рядом с таким воображае­мым поместьем любое имение кажется ему жалким загоном с уродливы­ми лачугами. И, наконец, сама муза предаёт своего сына: дары богатства и утончённой красоты видятся ему осиянными — из воздуха, из облаков, из придорожного леса — горделивым светом, приношением патрициан­ских духов патрициям природы, метою князя власти воздушной.

Моральная ответственность создателей новых Эдемов и Темпе, не всег­да очевидна, материальный же пейзаж всегда доступен нашему взору. Со­всем не обязательно посещать озеро Комо или Мадейру. Мы придаём слишком большое значение красотам отдельных мест. В любом пейзаже нас восхищает, прежде всего, линия соединения неба и земли, а ею можно любоваться не только с вершины Аллеган, но и с ближайшей горки. Над самым невзрачным и заурядным общинным выпасом кружат те же необык­новенные ночные светила, что и над Кампанией или над мраморными пу­стынями Египта. Взвихрённые облака и краски утренней и вечерней зари преображают ольху и клёны. Разница между пейзажами невелика, но со­зерцатели их могут разительно отличаться друг от друга. И более всего в любом пейзаже нас поражает то, что он всегда красив. Природу нельзя застать врасплох. Она прекрасна во всём.

Впрочем, когда ведёшь речь о том, что учёные именуют natura naturata или пассивной природой, очень легко лишиться доверия читателей. Прямо говорить о ней, соблюдая меру, крайне сложно. Попробуйте порассуж­дать о «предмете религии» в случайной компании. Стеснительный человек не станет выражать соответствующих чувств, не связывая их возникнове­ние с некой тривиальной необходимостью: мол, он решил проверить свою лесную делянку, взглянуть на тучную ниву, привезти из дальних земель не­кое растение или минерал или, скажем, он держал в руках ружьё или удоч­ку. Думаю, эта стыдливость имеет благую основу. В природе дилетантизм никчемен и бесплоден. Бродящий по полям хлыщ ничем не отличается от своего бродвейского собрата. Человек по природе своей охотник или лесовик, и справочник, основанный на свидетельствах лесорубов и индей­цев, мог бы занять в лучших книжных салонах почётное место рядом с раз­ного рода «Гирляндами» и «Венками Флоры»; но обычно — либо потому, что мы слишком неуклюжи для столь деликатной темы, либо по какой-то иной причине — пишущие о природе страдают выспренностью. Фриволь­ность — самое неподходящее приношение Пану, которого в мифологии следовало бы представить самым целомудренным божеством. Памятуя о поразительной размеренности и дальновидности времени, я стараюсь не быть легкомысленным, однако не могу отказать себе в праве снова и сно­ва возвращаться к этой давней теме. Множество ложных церквей служит укреплению истинной религии. Литература, поэзия, наука — дань людей этой непостижимой тайне, что не оставляет равнодушным или безучаст­ным ни одного здравого человека. Природа любима лучшим в нас. Любима как Божий город, хотя в нём — или, скорее, поскольку в нём — нет жителя. Нет под солнцем ничего, на что походила бы вечерняя заря — она ждёт человека. И красота природы неизбывно будет казаться нереальной и драз­нящей, пока на пейзаже не появятся ничем не уступающие ему самому че­ловеческие фигуры. С появлением подлинно людей восторг перед приро­дою исчезнет. Если царь во дворце, кому интересны стены? Когда же нет его, в доме, полном слуг и зевак, мы отвращаем свой взор от их лиц и укре­пляем себя открывающимися нам в полотнах и в архитектуре образами ве­ликих людей. Критикам, ставящим интересы дела выше красоты природы, следовало бы знать, что наше стремление к живописному неотделимо от протеста, вызванного лживостью общества. Пал человек, но не приро­да, — она служит своего рода дифференциальным термометром, позволя­ющим определить наличие или отсутствие в нас божественного чувства. Мы почтительно взираем на неё вследствие своей болезненной тупости и себялюбия, по нашем же исцелении она выкажет нам своё почтение. Вид бурного ручья может вызвать у нас чувство стыда, однако если тече­ние нашей собственной жизни исполнится подлинной силы, ручей будет посрамлён. Всполохи пламени, а не отблески солнечного или лунного света угадываются в нашем рвении. Однако ищущий собственной выго­ды человек может изучать природу и эгоистически. Самолюбие обращает астрономию в астрологию, психологию — в месмеризм (нам откроется, куда подевались наши ложки), анатомию и психологию — во френологию и хиромантию.

Многое осталось невысказанным, однако не будем медлить и восхва­лим Природу Созидающую, natura naturans, непосредственную причину, о которой возвещают все формы, что несутся перед нею снежной лавиной; оставаясь сокрытой, гонит она пред собою (древние порою представляли природу в образе Протея, морского пастуха) стада и тьмы во всём их неопи­суемом многообразии. В творениях заявляет она о себе: от частиц и спи- кул — трансформация за трансформацией — переходя к высшим сораз­мерностям, от совершенства к совершенству, без тычков и скачков. Толика тепла или движения — единственное, что отличает голые, ослепительно белые и смертельно холодные полюса земли от плодородных тропиче­ских зон. Изменения осуществляются без насилия, что обусловлено двумя кардинальными обстоятельствами: бесконечностью пространства и беско­нечностью времени. Геология приводит нас к мысли о секулярности при­роды, отучает от детских оценок и, открывая собственные дали, заставляет отказаться от Моисеевой и Птолемеевой схем. Вне перспективы все наши знания условны. Теперь нам ведомо долготерпение эпохи формирования камня и эпохи его разрушения, когда тончайшая внешняя чешуйка перво­го лишайника распалась и обратилась в почву, отворив тем самым двери далёким Флоре, Фауне, Церере и Помоне. Как далеко ещё до трилобита! Как фантастичен квадрупед! Как бесконечно далёк человек! И, тем не ме­нее, все они явятся в своё время, и людские расы начнут сменять друг друга. От гранита до устрицы путь неблизкий, тем более, до Платона и до про­поведи о бессмертии души. Но всё исполнится в точности, ибо у первого атома две стороны.

Движение или изменение и тождество или покой суть первая и вторая тайны природы: Движение и Покой. Весь свод её законов может уместить­ся на ногте или на печатке кольца. Кружащий по поверхности речки пузырь открывает нам секреты небесной механики. Любая ракушка на берегу — ключ к ней. Размешивая круговыми движениями воду в чашке, мы начина­ем понимать, как формировались простейшие раковины, постепенное же, год за годом, прибавление материи ведёт к появлению предельно сложных форм; и, тем не менее, сколь ни искусна природа, она бедна настолько, что от начала и до конца мира пользуется одним и тем же — но двусторон­ним — материалом, обеспечивающим всё её фантастическое многообра­зие. По воле её сложены звезда и песчинка, огонь и вода, дерево и человек, но материал у всего один, и свойства он выказывает одни и те же.

Природа всегда последовательна, хотя нам представляется, что она нарушает собственные установления. Она соблюдает свои законы, пусть нам и кажется, что она их преступает. Вооружает и оснащает животное, чтобы то могло найти на земле своё место и свою жизнь, и одновременно вооружает и оснащает другое животное, враждебное первому. Простран­ство разделяет тварей, но, одев птицу в перья, природа дарит ей известную вездесущесть. Движение может быть направлено только вперёд, однако ху­дожник возвращается к основам и сызнова — но уже на другом краю — ис­пользует первичные элементы, ибо в противном случае всё рухнет. Когда взираешь на её работу, кажется, что видишь систему в переходном состо­янии. Растения — молодая поросль этого мира, сосуды здоровья и силы, однако они продолжают неустанно тянуться вверх, к сознанию; деревья — несовершенные, укоренённые в земле люди, оплакивающие свою неволю. Животное — совсем недавно явившийся соискатель более высокого по­рядка. Люди, при всей их молодости, едва вкусив из чаши мысли, превра­тились в распутников; клёны и папоротники пока непорочны, однако, вне всяких сомнений, придя к сознанию, и они впадут в буйство. Цветы столь явно принадлежат молодости, что мы, взрослые люди, понимаем: эти пре­красные поколения имеют отношение не к нам, наше время прошло, на­стало время детей. Цветы оставили нас, и мы с нашими нелепыми нежными чувствами превратились в старых холостяков.

Вещи настолько точно соответствуют одна другой, что любой объект позволяет искусному наблюдателю предсказать состав и свойства любо­го другого объекта. Научись мы видеть, осколок камня из городской сте­ны с необходимостью удостоверил бы нас в существовании как города, так и человека. Названное тождество делает всех нас едиными и обраща­ет в ничто огромные промежутки на принятой нами шкале. Мы говорим об отходе от естественной жизни так, словно искусственная жизнь не яв­ляется в то же самое время и жизнью естественной. Самый галантный лакей в дворцовом будуаре обладает животной природой, он груб, первобытен словно белый медведь, исполненный собственной силы, и при этом — аро­мат духов и любовные письма тому не помеха — непосредственно свя­зан с горными цепями Гималаев и осью вращения земли. Памятуй люди о том, насколько они природны, их отношение к городам не было бы столь суеверным, ведь они, похоже, полагают, что там их не найдёт эта ужасная или благодатная сила, забывают, что и города зиждет она. Природа, что создала каменщика, создала и дом. Все мы наслышаны о жизни в деревне. Спокойствие и отрешённость природы вызывает у нас, вечно недовольных и раздражённых созданий с раскрасневшимися лицами, зависть, и кажет­ся, что стоит нам поселиться под открытым небом и начать питаться ко­реньями, как и мы сподобимся подобного же величия; но будем же людь­ми, а не сурками, и тогда дуб и вяз с радостью помогут нам, пусть при этом мы даже восседали бы на покрытых шёлковыми коврами креслах из слоно­вой кости.

Этим определяющим тождеством пронизаны все сюрпризы и контра­сты отдельного предмета, им же характеризуется и любой закон. В голове у человека весь мир; вся астрономия и химия таится в его мысли. Посколь­ку в мозгу его запечатлена история природы, он и пророк, и открыватель её тайн. Любой известный естествознанию факт прежде своего реального подтверждения был кем-то предсказан. Человек не смог бы завязать шнур­ки, если бы законы, что связывают такие далёкие луну, растение, газ и кри­сталл, не выражались для него в конкретной геометрии и арифметике. Здра­вый смысл внемлет себе и мгновенно оценивает результаты химического эксперимента. Тот же здравый смысл, что и у Франклина, Дальтона, Дэви и Блэка, занимался систематизацией, которую он же теперь подтверждает.

Тождество является выражением упорядоченного покоя, противодей­ствие также связано с упорядоченностью. Астрономы говорят: «Дайте нам материю и чуточку движения, и мы создадим вселенную. Одной материи мало, нам необходим и импульс, толчок, который вызовет движение тела и породит гармонию центробежной и центростремительной сил. Исходя из сделанного единожды броска шара, мы сможем проследить за развитием всей этой гигантской системы». «Крайне неразумный постулат, — отвеча­ют метафизики, — делающий неизбежным следующий вопрос. Не станете же вы утверждать, что вам известен генезис броска и его длительность?» Между тем, не дожидаясь дискуссии о том, что правильно и что неправиль­но, природа даровала оный импульс, и шары покатились. Ничего особенно­го, просто толчок, но астрономы были совершенно правы, придавая ему та­кое значение, ибо следствия его бесконечны. Этот выдающийся исходный толчок передаётся посредством всех шаров системы и всех атомов каждого шара, всех видов живых существ, посредством истории и поведения каждо­го индивида. Усиление соответствует порядку вещей. Ни одно существо, ни один человек не будет послан природою в мир без некоторого избытка присущих им качеств. Планете придаётся определённый импульс; каждое создание наделяется силой для прохождения своего пути, подталкивает­ся в нужную сторону; при этом всегда и во всём видится едва приметная щедрость, малая кроха избытка. Не будь электричества, воздух стал бы затхлым; без отстаивания же мужчинами и женщинами своей правоты, без пыла и фанатизма мы лишились бы волнения и уменья. Чтобы пораз­ить цель, мы всегда метим выше цели. Каждое действие сопряжено с пре­увеличением. Когда же приходит в мир видящий всю мелочность игры муж печальный и зоркий, что отказывается принимать в ней участие и раскры­вает её тайну, — что происходит тогда? Неужто птичка улетает? О, нет, сторожкая Природа посылает новые — формы ещё совершеннее, а юноши еще царственнее — воинства, с малой толикой избытка наделяет их силою для скорейшего достижения ими своих целей и позволяет немного сойти с их собственного пути; тогда для одного или двух поколений игра начина­ется сызнова. Пленённое собственными чувствами, послушное всему, что оно видит и слышит, не умеющее сравнивать и оценивать свои ощущения, склонное к обособлению, но не к обобщению милое проказливое дитя, которое можно осчастливить свистулькой или раскраской, оловянным солдатиком или имбирным пряником, радуется всему новому и, наконец, засыпает, утомлённое нескончаемым приятным безумием дня. Меж тем, кудрявое неразумное дитя с ямочками на щеках отвечает целям Природы. Она испытывает каждую способность и обеспечивает этими установками и усилиями симметричное развитие телесной основы, которое важно на­столько, что передоверить его Природа не может никому. То сияние, тот переливчатый ореол, которым окружены для ребенка все игрушки, учит его правильному восприятию; дитя обманывается во благо. Обретение жизни и сохранение жизни сопряжены с одними и теми же навыками. Стоики вольны говорить всё, что угодно, но мы едим не ради блага жизни, а един­ственно потому, что еда вызывает у нас аппетит. Растение — будь то цветок или дерево — приносит не одно семя, но наполняет воздух и землю обили­ем семян: тысячи погибнут и тысячи упадут в землю, сотни взойдут, десят­ки достигнут зрелости, чтобы хотя бы одно из них могло прийти на смену родителю. Расчётливое изобилие видится во всём. Кажущийся чрезмерным страх, за которым прячутся живые существа, что ёжатся от холода и вздраги­вают при виде змеи или внезапном звуке, не только порождает пустые тре­волнения, но и защищает нас, по меньшей мере, от одной по-настоящему серьёзной опасности. Влюблённые ищут в браке счастье и полноту жизни, не думая при этом о будущем, природа же таит в их счастье собственную цель, а именно, продление или вечность рода.

Искусность, с которою сотворён этот мир, сказывается и на разуме и характере человека. Вполне здравых людей не существует, каждому из нас до известной степени присуще безрассудство; кровь приливает к голове, способствуя сохранению человеком того, что природа приняла близко к сердцу. Великие цели никогда не ставятся под сомнение, однако сводят­ся к соответствующим масштабу их поборников частностям, что вызывают ещё более ожесточённую брань. Не менее замечательна незыблемая вера каждого человека в значительность своих дел и слов. Поэт или пророк це­нит высказываемое им куда выше, чем любой его слушатель, иначе он хра­нил бы молчание. Сильный и самодовольный Лютер, не обинуясь, заявляет: «Сам Бог не может обойтись без умных людей». Категоричность противо­речивых трактатов Якоба Бёме и Джорджа Фокса — свидетельство эгоизма их авторов; Джеймс Нейлор страждет, ибо желает, чтобы ему поклонялись, как Христу. Ныне каждый пророк отождествляет себя со своими мыслями, освящающими его сапоги и шляпу. Но то, что не нравится здравомысляще­му человеку, приводит в восторг простолюдина, влекомого неистовством, остротой и шумихой. Подобное порою случается и в частной жизни. Пыл­кий молодой человек ведёт дневник, которому в часы молитвы и покаяния он доверяет самое сокровенное. Стоя на коленях в полуночный час или на восходе утренней звезды, перечитывает он эти страницы, что так горьки и сладостны для него, и омывает их слезами; священные, слишком хороши они для этого мира и вряд ли их возможно открыть даже самому близкому другу. Это дитя, рождённое душою и, пока не перерезана пуповина, питае­мое её жизненными токами. Но однажды — и не без колебаний — молодой человек решится посвятить в свою великую тайну друга и раскроет пред ним свой дневник. Неужто эти строки не опалят его душу? Но, нет, бес­страстно просмотрев дневник, дражайший друг непринуждённо сменит тему разговора, донельзя уязвив тем самым своего собеседника. В написан­ном сомненья нет. Безумные дни и ночи, ангелы тьмы и ангелы света тём­ными знаками запечатлели себя на страницах этой залитой слезами книги. Скорее, ум или сердце друга всему причиной. Так, стало быть, и друга нет? Юноше пока невдомёк, что свои глубокие переживания мы не всегда умеем выражать словами; открытие же того, что мудрость может говорить други­ми языками и служим ей не только мы, что истина будет высказана в любом случае и в этой связи нам не следует горячиться, возможно, поубавит в нас огня. Человек говорит до той поры, пока собственные слова не начинают казаться ему пристрастными и несовершенными. Они пристрастны всег­да, пусть говорящий и забывает об этом. Но едва человек освободится от бессознательности и односторонности и осознает свою предвзятость, как посрамлённый он замолкнет. Впрочем, что может написать тот, кто в этот момент не думает об истории мира, или сделать тот, кто не считает свой труд значимым? Быть может, труды мои суетны, но вершить их безнаказан­но я смогу лишь в том случае, если не буду считать их таковыми.

Природа же словно насмехается над нами, она ведёт нас всё дальше и дальше, но никуда не приводит; она изменяет нам. Обетование предваря­ет действие. Мы существуем в системе приближений. Одна цель порождает другую, такую же временную; о полном или окончательном успехе не мо­жет идти и речи. Природа — наш стан, но не наш дом. Мы едим и пьём, понуждаемые голодом и жаждой; однако хлеб и вино, как ни смешивай их и как ни готовь, оставляют нас голодными. То же самое можно сказать о наших науках и искусствах. Наша музыка, наша поэзия, наш язык суть приближения, но не свершения. Жажда богатства обращает его искателя в глупца и низводит планету до уровня огорода. Чего же он ищет? Он все­го лишь хочет защитить разумное и прекрасное от уродства и пошлости. Но сколь же трудоёмкий метод для этого избран! Какие, оказывается, нуж­ны средства для того, чтобы ничто не могло помешать беседе! Каменный дворец, слуги, стойла, кони и экипажи, банковский капитал и закладные, международная торговля, имение и особняк на берегу моря — и всё это ради обычной беседы, пусть даже глубокой, возвышенной и духовной! Но разве её не могут вести и нищие бродяги? Нет, кто как не они пытаются последовательно уменьшать трение колёс жизни, что, как им представля­ется, обеспечит таковую возможность. Беседа, личность — вот заявлен­ные цели; богатство хорошо, покуда оно используется для удовлетворения основных жизненных потребностей, прочистки дымоходов или смазки скрипучих дверей, когда оно позволяет собрать друзей в тёплой и тихой комнате или завести отдельные детскую и столовую. Изначальные цели — мысль, достоинство и красота; но даже у людей, не лишённых мысли и до­стоинства, может болеть голова, они могут промочить ноги или потерять в зимнюю пору массу драгоценного времени, ожидая, когда же, наконец, прогреется их комната. К несчастью, усилия, направленные на избавление от неудобств подобного рода, сопряжены с концентрацией на последних; прежние цели уступают место названному стремлению к уменьшению тре­ния. Богатство смехотворно; в Бостоне, Лондоне и Вене, что правят ныне едва ли не всем миром, живут и властвуют богатые люди, народ же состоит не просто из людей, но из людей бедных, которые пока не разбогатели; богатые люди смешны, ибо вся их надсада, их пот и неистовство ни к чему не ведут и сделанное ими не стоит и гроша. Они походят на человека, ко­торый прерывает общую беседу, чтобы произнести слово, но тут же забы­вает, что именно он хотел сказать. И всюду с болью видим мы одно и то же: целей нет ни у общества, ни у народов. Неужели в своём величии и силе природа требует от человека столь непомерной жертвы?

Разумеется, мы обманываемся не только в жизни, обманчивым пред­ставляется нам и облик внешней природы. Леса и воды льнут к нам и манят нас, но остаются при этом недосягаемыми. Названная неудовлетворён­ность преследует нас повсюду. Нежные и прекрасные перистые облака, без­мятежно парящие в небесной выси, кажутся не столько приметой места и часа, сколько прообразом нездешних исполненных радости кущ и са­дов. Сколь ни странна подобная ревность, но поэт чувствует себя поте­рянным. Ему мало сосны, реки, поросшего цветами берега. Природа для него не здесь. И то и это — не более чем оконечность, слабое отражение или отголосок былого триумфа, о блеске и великолепии которого нам говорят окрестные поля или темнеющий за полем лес. Представление окончено — всё дышит покоем. Какую даль, какие тайники неописуемых сокровищ и красот раскрывает пред нами вечерняя заря! Но кто может взойти туда и прикоснуться к ним? Таки будут они веки вечные снова и сно­ва спадать с небесной тверди. Среди мужчин и женщин, как среди немых деревьев, — всегдашние отдалённость и отделённость, но никак не сопутствие и не полнота. Так, значит, красота неуловима и недостижима ни в лю­дях, ни в пейзаже? Дева, прежде казавшаяся влюблённому далёкою звездой, лишается в его глазах былого очарования, стоит ей принять его предложе­ние и сойти с небес.

А это повсеместное проявление исходного импульса, выражающееся в лести или укорах столь великого множества благонамеренных созданий? Уж не издёвка ль это? Неужто нас не возмущает навязанное нам предназна­чение? Неужто мы форель, которую ловят руками на мелководье, или по­смешища природы? Одного вида небес и земли достаточно, чтобы исчезло любое раздражение, чтобы умиротворённые мы стали мудрее. Умному чело­веку природа видится безграничным обетованием, не требующим поспеш­ного изъяснения. Секрет её сокрыт. Многое прознал волшебством Эдип и, казалось, ум его вмещал все тайны. Но, увы, те же чары лишили его искус­ности: он не мог произнести ни слова. В своём непреодолимом движении описывает она орбиту, уходящую вглубь незамутнённой радугой, но никто пока не мог отправиться вслед за нею и вернуться назад — это не под силу и архангеловым крылам. И кажется нам, что действия наши определяются и управляются не нашими решениями, но чем-то куда более серьёзным. Каждое мгновение нашей жизни мы ведомы духовными силами к благой цели. Мы не можем препираться с природой или вести себя с нею так же, как ведём себя с людьми. Сравнив её силы с нашими, мы вполне можем по­чувствовать себя игрушкой в руках неумолимой судьбы. Но если вместо того, чтобы отождествлять себя с работой, мы ощутим действующую в нас душу Работника, утренняя тишь поселится, прежде всего, в наших сердцах, непостижимые химические силы и силы гравитации, а за ними и силы жиз­ни, предсуществующие в высшей их форме, мы откроем в самих себе.

Мысль о нашей беспомощности в цепи причин и следствий беспоко­ит нас постольку, поскольку мы придаём одному из состояний природы, а именно Движению, слишком большое значение. Но где колесо, там и тор­моз. При любом превышении предела импульса Покой или Тождество ис­подволь начинают требовать компенсации. По всей земле на широких полях её растёт Черноголовка, называемая также self-heal или «самоврачеванием». Сон помогает нам избавиться от невнятицы дня, исполненно­го раздражения и яри, и, хотя мы неизбывно увлечены частностями, а не­редко и порабощены ими, в каждый опыт нами привносятся владеющие нами от рождения универсальные законы. Вечные воплощения последних, существующих в сознании как идеи, окружают нас в природе мудрой дан­ностью, раскрывающей и излечивающей людское безумие. Наша привер­женность частному порождает в нас сотни пустых надежд. Нам кажется, что изобретение локомотива или воздушного шара станет началом но­вой эры; новый двигатель вызывает к жизни старые соблазны. Говорят, электромагнитные силы позволят вырастить салат за то время, пока будет готовиться ваше жаркое; таков современный символ наших намерений и устремлений, цель уплотнения и ускорения объектов; но в любом слу­чае мы не выигрываем ровным счётом ничего, поскольку провести приро­ду невозможно: протяжённость человеческой жизни — семьдесят салатов, как бы быстро или медленно эти салаты не росли. Тем не менее, названные соблазны и несуразности представляются нам не менее значимыми, чем реальные побуждения. Но, ведь, не потому отстаиваем мы свои позиции, что это сулит нам победу. Знание того, что мы проходим все уровни бытия от центра до полюсов природы и в любом случае примем свою мзду, при­даёт смерти ту значительность, о которой философия и религия в получив­шем широкое распространение учении о бессмертии души пытались гово­рить слишком поверхностно и буквально. Реальность превосходит любой рассказ о ней. Здесь нет ни гибели, ни разрывов, ни использованных ша­ров. Божественный круговорот никогда не прекращается и не замедляет­ся. Природа — воплощение мысли, что вновь становится мыслью, подобно тому, как лёд становится водою и паром. Мир — осадок разума, свободная же мысль — его вовеки неуловимая летучая фракция. Отсюда сила и интен­сивность воздействия природных, как неорганических, так и органических, объектов на разум. Человек темничный, человек кристальный, человек ве­гетативный обращается к человеку олицетворённому. Сила, для которой количество ничего не значит, что остаётся одной и той же и в целом и в ча­сти, сообщает утру свою улыбку и каждой капле дождя дарует чистейшую свою сущность. Каждое мгновение и каждая вещь учат нас, ибо нет фор­мы, которая не была бы исполнена мудростью. Кровью течёт она в наших жилах, сводит нас болью, тешит нас радостью, в дни уныния и скорби или в дни вдохновенных трудов становится нашим покровом, но сколько ещё минует лет, прежде чем нам откроется подлинная её сущность.

© Предисловие и перевод Александра Чеха.

Ральф Уолдо Эмерсон. Природа. // «РУССКИЙ МIРЪ. Пространство и время русской культуры». Мiръ животных. Тематический выпуск , страницы 247-258

Скачать текст