Павле Рак. Кропоткин и современная биоэтика — взаимопомощь как фактор эволюции

1,608 просмотров всего, 1 просмотров сегодня

Павле Рак (Pavle Rak, род. в 1950 г. в Белграде) — сло­венско-сербский писатель и переводчик. Участвовал в дис­сидентском движении в Белградском университете, из-за чего в 1980 году эмигрировал в Париж. Там с Татьяной Горичевой и Борисом Гройсом стал соучредителем журнала «Беседа». В 1990-1991 годах был послушником на Афоне. С конца 1990-х живёт в Словении. Автор нескольких книг, посвящённых православной духовной культуре. В русском переводе издал книгу «Приближения к Афону» (СПб., 1995; М., 2010).

Кропоткин и современная биоэтика — взаимопомощь как фактор эволюции

Дивен Бог в святых своих! Бесчисленны способы прославлять Творца и творение, и каждый человек находит свой. Этим, прежде всего, он гово­рит о себе. Удивительный человек Пётр Кропоткин прославил Творца своей добротой, своим желанием помочь человечеству, но также написав пре­красный гимн самым лучшим качествам его творения. Цель его, наверное, была иной: он был мыслителем, озабоченным человеческими судьбами, во­просами справедливости, организации общества, в котором каждому мож­но было бы жить достойно. Но получилась удивительная картина о том, что справедливые основания жизни заложены в самом творении, что нам сто­ит только присмотреться к природе и учиться у неё. Нечего придумывать, всё уже дано. Надо внимательно наблюдать за тем, как эту высокую науку жизни создают и осуществляют братья наши меньшие (или может быть старшие, более мудрые, ведь между ними мы никогда не встречаем такого оголтелого эгоизма, как среди людей, который приводит к крайней беде и масштабному уничтожению). Наука наших братьев — это наука любви, взаимной поддержки и помощи, и ей нам можно учиться у всех, — от «при­митивных» муравьёв до дельфинов, китов и слонов, «стоящих высоко на лестнице жизни».

Непосредственная цель Кропоткина состояла в обосновании спра­ведливого человеческого общества. Это цель политическая и социальная. Но доброта самого Кропоткина, позволившая ему проникнуть в познание мира животных, сделала своё дело: работа «Взаимопомощь как фактор эво­люции» стала гимном премудрому Промыслу Божию, поскольку показала, что, помогая и служа друг другу, мы можем преодолеть любые угрозы и пре­пятствия. А если мы будем следовать эгоизму сильных и алчных хищников ( борьба всех против всех и успешность самых сильных, как некоторые дар­винисты определяют основной закон эволюции), то под угрозой окажется и само наше существование.

Конечно, в первую очередь учение Кропоткина — это подлинный и благородный анархизм. Анархизм не в смысле бомбометания, как он ча­сто воспринимается его противниками, а анархизм, который проповеду­ет, что никому не нужна сильная, до зубов вооружённая централизованная власть, которая для обеспечения своих непомерных и неразумных (если за скобками оставить хищническую «разумность» общественных парази­тов) расходов воссела на горбу всего населения. Мирную, благополучную, творческую жизнь обеспечивают не силовики, а взаимопомощь целокупного народа, целокупного человеческого рода. Утопия? Конечно, пока не попробовали, пока не осуществили. Но утопия, которая частично осу­ществлялась и в человеческом обществе (об этом Кропоткин подробно пишет), и между животными.

Книгу «Взаимопомощь как фактор эволюции» можно представить как собрание наблюдений, из которого вытекает определённый социологиче­ский вывод. Аналогичным образом можно было бы построить и настоящую статью. Но, на мой взгляд, такой подход был бы не совсем точным. Работа Кропоткина — это не научная монография, где основная идея постепен­но развивается в соотношении с собранными фактами. Он нагроможда­ет факты именно как иллюстрацию выводов, которые делаются автором на другой почве, — в социальной лаборатории, где он работает с особым методом толкования истории на основе единичных наблюдений. Много­численные факты в основном появляются позже, — уже в подтверждение идеи. (Схожим образом будет построена и настоящая статья: вначале мы представим основную идею, а потом дадим слово иллюстрациям, в боль­шей степени их цитируя, а не пересказывая. В пересказе эти прекрасные иллюстрации чаще всего потеряли бы яркость.) Но раз уж книга Кропот­кина является собранием иллюстраций к «заданной» идее, можно на те же самые факты смотреть и как на иллюстрацию аналогичного вывода, только в этот раз уже метаисторического: те же детали из жизни могли бы проде­монстрировать, как на зоологическом и историческом материале прояв­ляется работа Промысла Божия, который, конечно, предшествовал всем фактам. Собрание фактов в таком случае говорит о том, кто в мире испол­няет волю Божию, а кто — нет. Сам Кропоткин вопрос подобным образом не ставил, но мы попробуем это сделать в качестве рабочей гипотезы. Мир Божий устроен так, чтобы исполнение Его заповедей было прямым путём к благополучию человека и животных. И наоборот, каждое отступление от основного требования взаимопомощи и любви отражается на трудно­стях в плане выживания. Грабёж, кража, обман — это мнимый выигрыш, вы­игрыш на короткий срок: виду от этого не будет легче, само его существо­вание окажется под угрозой. В пользу нашей гипотезы о божественном происхождении взаимопомощи говорит ещё и тот факт, что самые яркие примеры взаимопомощи мы находим именно у довольно примитивных ор­ганизмов (пчёлы, муравьи), там, где в высшей степени проявляется Божия рука, а в делах «венца творения», где уже вступают в силу отношения чело­века и дьявола, мы видим всё больше и больше сознательного нарушения принципа взаимопомощи, всё больше цинизма, одним словом, — зла.

Учение Кропоткина основано на многочисленных личных наблюдени­ях над жизнью животных, а также на превосходном знании научной лите­ратуры. Вывод несомненен: в самом распространённом своём виде теория эволюции оболгала животных. «Я не находил, — хотя и тщательно искал её следов, — той ожесточённой борьбы за средства существования среди животных, принадлежащих к одному и тому же виду, которую боль­шинство дарвинистов (хотя не всегда сам Дарвин) рассматривали, как преобладающую характерную черту борьбы за жизнь, и как главный фак­тор эволюции». Напротив, в жизни животных преобладают жертвенность и солидарность, и для подтверждения идеи о благородстве животных Кро­поткин приводит множество конкретных примеров.

Займёмся ими.

Первое и основное, что говорит против дарвинистской идеи об огол­телом соревновании в мире животных, — это инстинкт общительно­сти. Кропоткин, кажется, идёт мелкими шагами. Он реалист. Дифирамбы по поводу поведения животных неуместны, мы начинаем с малого: речь идёт не об исключительно высоких нравственных качествах, а о злобо­дневной прозе. Животными движет «чувство несравненно более широкое, чем любовь или личная симпатия, — здесь выступает инстинкт общитель­ности, который медленно развивался среди животных и людей в течение чрезвычайно долгого периода эволюции, с самых ранних её стадий и кото­рый научил в равной степени животных и людей сознавать ту силу, ко­торую они приобретают, практикуя взаимную помощь и поддержку, и со­знавать удовольствия, которые можно найти в общественной жизни». В этом нет никакого «романтизма». Конечно, для кого-то выглядело бы эффектнее, «красивее», если бы тварь Божия изначально была наделена любовью и от этой любви не отступала. (Хотя как бы в таком случае было со всей икономией спасения, если бы не было ни грехопадения, ни иску­пления, ни обожения человека и всей твари?) Нет, Кропоткин не роман­тик и не идеолог, а естествовед. Он старается исследовать, как благородные чувства строились и как они действуют в природе. Его подход активный: если знаем механизм определённого явления, легче будет воспроизвести его в жизни человеческого общества.

Итак, начнём с того конца, с которого заходит Кропоткин. Для него актуальна теория Дарвина, которая не только была весьма популярна в на­учных кругах того времени, но ещё и послужила моделью объяснения об­щественных процессов. Сегодня можно сказать, что социал-дарвинизм не потерял актуальности, ведь то, что называется неолиберализмом, поль­зуется весьма схожими категориями всеобщей и беспощадной борьбы за первенство внутри вида, свободной конкуренции, алчности и жадно­сти как двигателями прогресса. Уместно упомянуть и саморегулирование или, скорее, отсутствие регуляции (дозволенность почти всех приёмов в финансовом секторе), вошедшее в основу сегодняшней экономической теории. Кто сильнее, тот и побеждает. Доказательство тому — якобы что и в природе двигателем развития была борьба всех против всех. Так ли оно получается у Дарвина? Нет, — говорит Кропоткин.

В работе «Происхождение человека» (1871) Дарвин показал, как «в бесчисленных животных сообществах борьба за существование между отдельными членами этих сообществ совершенно исчезает, и как, вместо борьбы, является содействие (кооперация), ведущее к такому развитию умственных способностей и нравственных качеств, которое обеспечива­ет данному виду наилучшие шансы жизни и распространения. Он указал, таким образом, что в этих случаях „наиболее приспособленными“ оказы­ваются вовсе не те, кто физически сильнее или хитрее, или ловче других, а те, кто лучше умеет соединяться и поддерживать друг друга, как сильных, так и слабых, — ради блага всего своего общества». Вот великая тайна вы­живания и развития вида. Кропоткин продолжает: «Как фактор эволюции, т. е., как условие развития вообще — она, по всей вероятности, имеет го­раздо большее значение, чем взаимная борьба, потому что способствует развитию таких привычек и свойств, которые обеспечивают поддержание и дальнейшее развитие вида, при наибольшем благосостоянии и наслажде­нии жизнью для каждой отдельной особи, и в то же время, при наименьшей бесполезной растрате ею энергии, сил.

<…> Первое, что поражает нас, как только мы начинаем изучать борьбу за существование, как в прямом, так и в переносном значении этого выра­жения, это — изобилие фактов взаимной помощи, практикуемой не только в целях воспитания потомства, как это признаётся большинством эволюцио­нистов, но также и в целях безопасности особи и добывания ею необходимой пищи. Во многих обширных подразделениях животного царства взаимная помощь является общим правилом. Взаимная помощь встречается даже сре­ди самых низших животных, и мы, вероятно, узнаем когда-нибудь от лиц, изучающих микроскопическую жизнь стоячих вод, о фактах бессознатель­ной взаимной поддержки, даже среди мельчайших микроорганизмов».

А вот как Кропоткин защищает от распространённой клеветы мило­го и любимого им воробья: «…как охотно каждый из них делится всякой находимой им пищей с членами того общества, к которому он принадле­жит <…> Правда, воробьи с чрезвычайной щепетильностью охраняют свои владения от вторжений чужаков; так, например, воробьи Люксембургско­го сада в Париже жестоко нападают на всех других воробьёв, которые пы­таются, в свою очередь, воспользоваться садом и щедростью его посети­телей; но внутри своих собственных общин или групп они чрезвычайно широко практикуют взаимную поддержку, хотя иногда дело и не обходит­ся без ссор, — как это бывает, впрочем, даже между лучшими друзьями». Если всё это перевести на язык межчеловеческих отношений и посмо­треть с точки зрения этики, то выходит, что бедные воробьи не дотягивают до императива, сформулированного Кантом: поступай так, чтобы твоё по­ведение могло стать всеобщим принципом. Да, они охотно делятся внутри своей группы, а чужих сурово отгоняют. Но скажем честно — большинство «добрых» людей делают то же самое: в любом межнациональном или меж­региональном споре тянут одеяло на себя и «свою» группу. Охотно ве­рят пропаганде собственных властей, да и сами готовы врать, если вступят в разговор с иностранцами. В среде своих они «добрые», а по отношению к чужим, — уже как придётся. Справедливость справедливостью, но почти все, и почти автоматически, взвешивают, что будет полезно для «нашего дела». Но чего в воробьиных общинах нет, а у людей повсеместно наблю­дается, это страшная и беспредельная алчность и грабёж по отношению к «своим». Если даже какой-то воробей и съест в два или три раза больше других, это в два или три раза. И этим он доволен. Ау людей некоторые счи­тают, что заслуживают и в миллион раз больше других, да и тогда, когда под себя подгребли миллиардные капиталы, и дальше готовы отнимать у бедня­ка его скромный кусок. До такого воробьи не додумались или, скорее, они эту стадию развития давным-давно преодолели. Не усвоив общественные инстинкты, они как вид не выжили бы. А человеку пока всё равно, — пусть пропадёт всё пропадом. Не только «чужаков», но и весь собственный вид, а с ним и всю планету человек ради собственной «выгоды» толкает в про­пасть. В мире нечеловеческом так ведут себя, кажется, только растения, борющиеся за доступ к солнцу, обрекая своей «жадностью» на гибель или жалкое прозябание меньших сородичей.

Не одни воробьи, а множество животных, даже если они ведут себя «не универсально», могут быть примером для человека. «Коршуны также охотятся за быстрою скопою-рыболовом и отнимают у неё наловленную ею рыбу; но никому ещё не приходилось наблюдать, чтобы коршуны дра­лись за обладание похищенной таким образом добычей». Так сплошь и рядом. Человек со своей «аристократией», «олигархами» или «эли­той» — назовите как хотите — далеко позади животных.

«Возьмите, например, одно из бесчисленных озёр русских или Си­бирских степей, раннею весною. <…> Везде жизнь бьёт ключом. Но вот и хищники — „наиболее сильные и ловкие“, как говорит Гекели, „и идеаль­но приспособленные для нападения“, как говорит Северцов. И вы слышите их голодные, жадные, озлобленные крики, когда они, в продолжение целых часов выжидают удобного случая, чтобы выхватить из этой массы живых существ хотя бы одну беззащитную особь. Но лишь только они прибли­жаются, как об их появлении возвещают дюжины добровольных часовых, и сейчас же сотни чаек и морских ласточек начинают гонять хищника. Обе­зумев от голода, он, наконец, отбрасывает обычные предосторожности; он внезапно бросается на живую массу птиц; но, атакованный со всех сто­рон, он снова бывает вынужден отступить. В порыве голодного отчаяния он набрасывается на диких уток; но смышлёные общительные птицы бы­стро собираются в стаю и улетают, если хищник оказался рыбным орлом; если это сокол, они ныряют в озеро; если же это коршун, — они поднима­ют облака водяной пыли и приводят хищника в полное замешательство».

«Болотный куличек славится своей бдительностью и уменьем делать­ся вожаком более мирных птиц. Близкий предыдущей „переводчик“, ког­да он окружён товарищами, принадлежащими к более крупным видам, предоставляет им заботиться об охране всех, и даже становится довольно боязливою птицею; но когда ему приходится быть окружённым мелкими пташками, он принимает на себя, в интересах сообщества, обязанности часового и заставляет себя слушаться».

«Сокол свил своё гнездо на верхушке одного из тех глиняных мина­ретов, которых так много в каньонах Колорадо, а колония ласточек жила непосредственно пониже его. Маленькие миролюбивые птички не боялись своего хищного соседа: они просто не позволяли ему приближаться к своей колонии. Если он это делал, они немедленно окружали его и начинали го­нять, так что хищнику приходилось тотчас же удалиться».

В таком виде нам предстаёт основная идея Кропоткина. Взаимопо­мощь есть один из существеннейших способов выжить. Но если мы обра­тимся к конкретным примерам взаимной помощи, то картина значительно меняется. Скоро начинает бросаться в глаза, что инстинкт не ограничи­вается обеспечением простого выживания — общества или индивидуума, не имеет значения. Даже у маленьких насекомых, которых мы склон­ны рассматривать как «примитивные организмы», мы находим образцы поведения, вполне заслуживающие высокую моральную оценку. «Основ­ною чертою жизни многих видов муравьёв является тот факт, что каж­дый муравей делится и обязан делиться своей пищей, уже проглоченной и отчасти переваренной, с каждым членом общины, предъявляющим на неё требование. Два муравья, принадлежащие к двум различным видам или к двум враждебным муравейникам, будут, при случайной встрече, избегать друт друга. Но два муравья, принадлежащие кодномуи тому же муравейни­ку или к одной и той же колонии муравейников, всегда подходят друг к дру­гу, обмениваются несколькими движениями щупалец, и „если один из них голоден или чувствует жажду, и в особенности, если у другого в это время зобик полон, то первый немедленно просит пищи“. Муравей, к которому таким образом обратились с просьбой, никогда не отказывает; он раздвига­ет свои челюсти и, придав телу надлежащее положение, отрыгивает каплю прозрачной жидкости, которая слизывается голодным муравьём. <…> Если бы какой-нибудь муравей с полным зобиком оказался настолько себялю­бивым, что отказал бы в пище товарищу, с ним поступили бы как с врагом, или даже хуже. Если бы отказ был сделан в такое время, когда его сородичи сражаются с каким-либо иным видом муравьёв, или с чужим муравейни­ком, они напали бы на своего жадного товарища с большим ожесточением, чем на самих врагов».

Всё описанное можно понять как выражение основного инстинкта сохранения рода. Теперь посмотрите, что идёт дальше: «Но если бы му­равей не отказался накормить другого муравья, принадлежащего к враже­скому муравейнику, то сородичи последнего стали бы обращаться с ним, как с другом». Здесь, если это трактовать как обычай помочь другому, ко­нечно, речь также идёт об основном инстинкте сохранения, но появляется и совсем иной принцип. Инстинкт велит смотреть на чужака как на врага. Но иногда инстинкт бывает одолён чувством жалости к страдающему вра­гу! Циник бы сказал: муравей, неразумная тварь, просто ошибся. Да, ошиб­ся? Но зачем «ошибка» продолжается? Зачем однажды накормленные вра­ги, да не только они, но и их сородичи, умеют во вражеском стане отличить друга и к нему обращаться по-дружески? Значит, ошибки не было, а явное благодеяние порождает явную благодарность!

Близкий пример касается пчёл: «они вовсе не отличаются кровопро­литными наклонностями и любовью к бесполезным битвам, которыми многие писатели так охотно наделяют всех животных. Часовые, охраня­ющие вход в улей, безжалостно убивают всех пчёл-грабительниц, стремя­щихся проникнуть к ним; но пчёлы-чужаки, попадающие по ошибке, оста­ются не тронутыми, в особенности, если они прилетают обременённые запасом собранной цветочной пыли, или если это — молодые пчёлы, кото­рые могут легко сбиться с пути. Таким образом, военные действия сводятся к строго необходимым». По отношению к чужакам практикуется строгое обнаружение и различение их намерений, и действия в их адрес соверша­ются не автоматически, а с «гуманной» разборчивостью.

В мире насекомых нет автоматизма, сколь бы это ни противоречи­ло общепринятому мнению. Существуют инстинкты, противоположные инстинкту общности. Как и среди людей, между прочим. Разница между людьми и насекомыми только в том, что в человеческом мире эти инстин­кты, разрушающие взаимопомощь, превалируют. Поэтому у пчёл реже случаются общественные катастрофы. «Общественность пчёл тем более поучительна, что хищнические инстинкты и леность продолжают существо­вать среди них и вновь проявляются каждый раз, когда тому благоприятству­ют обстоятельства. Известно, что всегда имеется некоторое количество пчёл, которые предпочитают жизнь грабителей трудолюбивой жизни рабо­чего; причём в периоды скудности, как и в периоды необычайного изобилия пищи, число грабителей быстро возрастает. Когда жатва кончена и на наших полях и лугах остаётся мало материала для выводки мёда, пчёлы-грабитель­ницы появляются в большом числе: с другой стороны, на сахарных планта­циях Вест-Индии и на рафинадных заводах Европы грабёж, леность и очень часто пьянство становятся обычным явлением среди пчёл. Мы видим, таким образом, что противообщественные инстинкты продолжают существовать среди пчёл, но естественный подбор беспрерывно должен уничтожать их, так как в конце концов практика взаимности оказывается более выгодной для вида, чем развитие особей, одарённых хищническими наклонностями. „Наиболее хитрые и наиболее бесцеремонные“, о которых говорил Гекели, уничтожаются, чтобы дать место особям, понимающим выгоды общитель­ной жизни и взаимной поддержки». Можно представить, как процветало бы человеческое общество, если бы вело себя приблизительно так же! Ко­нечно, не имеется в виду уничтожение грабителей, но их полная изоляция и нейтрализация — что было бы довольно легко осуществить, лишь бы воз­никло настоящее желание, присущее всему обществу. Но нет, нам важнее свободная конкуренция.

Разумеется, не только среди муравьёв и пчёл, но и у других живых существ отмечается наличие как дружественного, так и эгоистического поведения. Например, Кропоткин упоминает об «эгоистках-гусынях, от­дающих на произвол судьбы сирот, оставшихся после убитой подруги, и ря­дом с ними — других гусынь, которые заботятся о таких сиротах и плавают, окружённые 50-60 малышами, о которых они заботятся, как будто все были их родными детьми».

Можно пойти дальше, приводя множество нравственно «чистых» примеров, когда никто ни у кого ничего не отнимает, а все лишь друг другу помогают. «Даже такие сварливые животные, как крысы, которые вечно грызутся между собою в наших погребах, достаточно умны, чтобы не толь­ко не ссориться, когда они занимаются грабежом кладовых, но чтобы оказывать помощь друг другу во время своих набегов и переселений. Извест­но, что они иногда даже кормят своих инвалидов». Где тут закон эволю­ции, согласно которому сильные обязательно обрекают на гибель слабых, и только так обеспечивается развитие вида? Где тут доморощенное ницше­анство крыс. Где крысы набрались христианской морали?

«Бобровая, или мускусная крыса Канады (наша ондатра) и выхухоль отличаются высокою общественностью. Одюбон с восхищением гово­рит об их „мирных общинах“, для счастья которых нужно только, чтобы их не тревожили». Подобно всем общительным животным, они жизнера­достны, игривы, легко соединяются с другими видами животных и вообще о них можно сказать, что они достигли высокой степени умственного раз­вития. При постройке их поселений, всегда расположенных на берегах озёр и рек, они, по-видимому, принимают в расчёт изменяющийся уровень воды, говорит Одюбон; их куполообразные жилища, сбитые из глины с ка­мышом, имеют отдельные уголки для органических отбросов; а их залы, в зимнее время, хорошо устланы листьями и травою: в них тепло, но в то же время они хорошо проветриваются. Что же касается до бобров, которые, как известно, одарены чрезвычайно симпатичным характером, то их по­разительные плотины и поселения, в которых живут и умирают целые поколения, не зная других врагов, кроме выдры и человека, представляют поразительные образцы того, что может дать животному взаимная помощь для сохранения вида, для выработки общественных привилегий и для раз­вития умственных способностей».

Среди животных встречается много явлений, не имеющих отношения к инстинктам выживания и продолжения вида. Речь уже идёт не о простой необходимости, а об избыточном ощущении, — об удовольствии быть вме­сте, о радости жизни, которая состоит не в накоплении денег (или их эк­вивалента в жизни животных), а в совместных движениях, пении, игре. Конечно, есть игра, которая является частью обучения детёнышей, и такая игра вполне совместима с идеей «междоусобной борьбы». Но совместные полёты птиц (не в целях сезонных переселений) или их совместное пе­ние — здесь уже нет никакой борьбы, никакого соревнования. Это чистое удовольствие быть вместе и наслаждение дружбой.

«Поселения „луговых собак“ (Cynomys) в прериях Северной Амери­ки представляют одно из самых привлекательных зрелищ. Насколько глаз может охватить пространство прерии, он везде видит маленькие земляные кучки, и на каждой из них стоит зверёк, ведущий самый оживлённый раз­говор со своими соседями, путём отрывистых звуков в роде лая. Как только подан кем-нибудь сигнал о приближении человека, все в одно мгновение ныряют в свои норки, исчезая как по волшебству. Но, как только опасность миновала, зверки немедленно выползают. Целые семьи выходят из своих нор и начинают играть. Молодые царапают и задирают друг друга, ссорятся, грациозно становятся на задние лапки, тогда как старики стоят на страже. Целые семьи ходят в гости друг к другу, и хорошо протоптанные тропинки между земляными кучами показывают, что такие посещения повторяются очень часто».

«Тем не менее, мне приходится повторить относительно сурков то же, что я сказал о пчёлах. Они сохранили свои боевые инстинкты, которые и проявляются у них в неволе. Но в их больших сообществах, в общении с вольной природой, противообщественные инстинкты не имеют почвы для своего развития, и в конечном результате получается мир и гармония».

После всего сказанного никак не удивляет то обстоятельство, что у животных мы находим такие вроде бы чисто «человеческие» явления, как спорт и игра: «Общительный гриф — одна из самых сильных пород кор­шунов, — получил самое своё название за любовь к обществу. Они живут огромными стаями, и в Африке попадаются горы, буквально покрытые, в каждом свободном местечке, их гнёздами. Они положительно наслаж­даются общественной жизнью и собираются очень большими стаями для высоких полётов, составляющих своего рода спорт. „Они живут в большей дружбе“, говорит Ле Вальян, и „иногда в одной и той же пещере я нахо­дил до трёх гнёзд“. Коршуны Урубу в Бразилии отличаются, пожалуй, ещё большей общительностью, чем грачи, говорит Бэтс».

Сокол пустельга (Tinnunculus cenchris) «в степях южной России… ведёт (вернее, вёл) такую общительную жизнь, что Нордмал видал его в больших стаях, совместно с другими соколами (Falco tinnculus, F. oesulon и F. subbuteo), которые собирались в ясные дни около четырёх часов попо­лудни и наслаждались своими полётами до поздней ночи. Они обыкновен­но летели все вместе, по совершенно прямой линии, вплоть до известной определённой точки, после чего немедленно возвращались по той же ли­нии и затем снова повторяли тот же полёт».

«Молодые выводки собираются тогда в сообщества молодёжи, в ко­торые обыкновенно входит по нескольку видов. Общественная жизнь практикуется в это время главным образом ради доставляемого ею удоволь­ствия, а также, отчасти, ради безопасности. Так мы находим осенью в наших лесах сообщества, составленные из молодых кедровок (Sitta coesia), вместе с синицами, зябликами, корольками, пищухами и зелёными дятлами. В Ис­пании, ласточки встречаются в компании с пустельгами, мухоловками и даже голубями».

«В сущности, гораздо легче было бы описать все виды, ведущие изо­лированную жизнь, чем поименовать те виды, которых молодёжь состав­ляет осенние сообщества, вовсе не в целях охоты и гнездования, а лишь только для того, чтобы наслаждаться жизнью в обществе и проводить вре­мя в играх и спорте, после тех немногих часов, которые им приходится отдавать на поиски за кормом».

«В настоящее время нам известно, что все животные, начиная с мура­вьёв, переходя к птицам и кончая высшими млекопитающими, любят игры, любят бороться и гоняться один за другим, пытаясь поймать друг друга, лю­бят поддразнивать друг друга и т. д. И если многие игры являются, так ска­зать, подготовительной школой для молодых особей, приготовляя их к над­лежащему поведению, когда наступит зрелость, то наряду с ними имеются и такие игры, которые, помимо их утилитарных целей, вместе с танцами и пением, представляют простое проявление избытка жизненных сил — „наслаждения жизнью“, и выражает желание, тем или иным путём, войти в общение с другими особями того же, или даже иного вида. Короче гово­ря, эти игры представляют проявление общительности в истинном смысле этого слова, являющейся отличительной чертой всего животного мира».

Возможность спорта, игры, удовольствий… да, «именно — удовольствий, так как чрезвычайно трудно определить, что сводит животных вместе: по­требность ли во взаимной защите, или просто удовольствие, привычка чув­ствовать себя окружённым своими сородичами. Во всяком случае, наши обыкновенные зайцы, которые не собираются в сообщества для совместной жизни и даже не одарены особенно сильными родительскими чувствами, тем не менее не могут жить без того, чтобы не собираться для совместных игр. Дитрих Де-Винкелль, считающийся лучшим знатоком жизни зайцев, описывает их как страстных игрунов, которые так опьяняются процессом игры, что известен случай, когда разыгравшиеся зайцы приняли подкравшу­юся лисицу за товарища по игре».

«В Европе трясогузки, не только гоняются за теми хищными птица­ми, которые могут быть опасны для них, но также и за ястребами рыболо­вами — „скорее для забавы, чем для нанесения им вреда“, говорит Брэм. В Индии, по свидетельству доктора Джердона, галки гоняются за коршу­нами (Gowinda) „просто для развлечения“; а князь Вид (Wied) говорит, что бразильского орла, urubitinga, часто окружают бесчисленные стаи туканов („насмешников“) и классиков (птица, находящаяся в близком родстве с на­шими грачами) и издеваются над ним. „Орёл, — прибавляет Вид, — обык­новенно относится к подобным надоеданиям очень спокойно; впрочем, от времени до времени, он таки схватит одного из пристающих к нему на­смешников“».

Одному зоологу «пришлось наблюдать бесчисленное стадо чакаров, по­крывавшее всю равнину, но на этот раз не разбитое на отделы, а разбросан­ное парами и небольшими группами. Около девяти часов вечера, «внезапно вся эта масса птиц, покрывавшая болота на целые мили кругом, разразилась могущественной вечернею песней… Стоило проехать сотню миль, чтобы послушать такой концерт. К вышеприведённому можно прибавить, что чакар, подобно всем общительным животным, легко делается ручным и очень привязывается к человеку. О них говорят, что „это — очень миролюбивые птицы, которые редко ссорятся“, хотя они хорошо вооружены и снабжены довольно грозными шпорами на крыльях. Жизнь сообществами делает, од­нако, это оружие излишним».

«Жизнь сообществами была бы совершенно невозможна без соот­ветственного развития общественных чувств, и в особенности если бы из­вестное коллективное чувство справедливости (начало нравственности) не развивалось и не обращалось в привычку. Если бы каждый индивидуум постоянно злоупотреблял своими личными преимуществами, а остальные не заступались бы за обиженного, никакая общественная жизнь не была бы возможна. Поэтому у всех общительных животных, в большей или мень­шей степени, развивается чувство справедливости». Нравственность на­ходится ещё на шаг выше от социального поведения, подчинённого игре или удовольствиям. Это уже высшая «надстройка» в поведении животных. В нравственности нет прямой необходимости обеспечить выживание вида, нет даже никакого получаемого удовольствия, а часто бывает одна тягота. «Если какой-нибудь ленивый (или молодой) воробей пытается овладеть гнездом, которое вьёт его товарищ, или даже украдёт из него несколько соломинок, вся местная группа воробьёв вмешивается в дело против лени­вого товарища; и, очевидно, что если бы подобное вмешательство не было общим правилом, то сообщества птиц для гнездования были бы невозмож­ны». «Стансбюри видел слепого пеликана, которого кормили, и при том хорошо кормили другие пеликаны рыбой, принося её из-за сорока пяти вёрст».

Посмертное почтение у обезьян идёт ещё дальше, в нём трудно оты­скать хоть какую-то пользу для общества: «Даже орлы не решаются на­падать на обезьян. Наши поля они всегда грабят стаями, причём старики берут на себя заботу о безопасности сообщества. Маленькие ти-ти, дет­ские личики которых так поразили Гумбольдта, обнимают и защищают друг друга от дождя, обвёртывая хвосты вокруг шей дрожащих от холода сотоварищей. Некоторые виды с чрезвычайной заботливостью относятся к своим раненым товарищам, и во время отступления никогда не бросают раненого, пока не убедятся, что он умер, и что они не в силах возвратить его к жизни. Так, Джемс Форбз рассказывает в своих „Oriental Memoirs“ („Записках о Востоке“), с какой настойчивостью обезьяны требовали от его отряда выдачи им трупа одной убитой самки, причём это требование сделано было в такой форме, что вполне понимаешь, почему „свидетели этой необычайной сцены решили впредь никогда не стрелять в обезьян“».

Итак, мы прошли длинный путь от инстинкта выживания, через игру и забаву, до жертвенности и благоговения перед мёртвыми членами общи­ны. А сейчас несколько слов о доводах Кропоткина, которые он адресу­ет нашему человеческому виду. Основной касается принципов эволюции и довольно просто выражается: «„Избегайте состязания! Оно всегда вредно для вида, и у вас имеется множество средств избежать его!“ Тако­ва тенденция природы, не всегда его вполне осуществляемая, но всегда ей присущая. Таков лозунг, доносящийся до нас из кустарников, лесов, рек, океанов». Принцип этот является основой выживания в мире Божием. Когда мы говорим «основой», то имеем в виду буквально то, на чём стоит жизнь, что получается и регулируется более или менее автоматически.

Высшие ценности, «надстройка», этика, удовольствие, игра — это уже результат развитой чувствительности. В этике играет роль не столь­ко жизненный прагматизм (цели выживания), сколько «проигрышное» сострадание. «Сострадание необходимо развивается при общественной жизни. Но сострадание, в свою очередь, указывает на значительный общий прогресс в области умственных способностей и чувствительности. Оно является первым шагом на пути к развитию высших нравственных чувств и, в свою очередь, становится могущественным фактором дальнейшей эво­люции». На следующем шаге можно продолжать и длить созидание даль­ше, входить в мир жизненной радости.

Как случилось, что человек забыл то, чему его научила природа, что ему ежедневно показывают сотни и тысячи видов животных? Неужели дьявол обольстил его одного? Нет, в мире животных тоже есть и жадные, и себялюбивые, и ленивые. Но их количество минимально, и их способ поведения не поощряется. Только в человеческом обществе, сегодня осо­бенно, всячески поддерживаются соревнование, борьба, конкуренция, уничтожение друг друга. Успех человека — это поражение его ближнего. На этом принципе строятся не только политика и экономика (т. е. то, что людям позволяет выжить), но и искусство (в живописи и музыке посто­янно проходят конкурсы, в которых надо «побеждать», в кинематографе чудовищное количество ненужного насилия, прямо насаждающего опре­делённый менталитет, когда насилие становится чем-то «нормальным»). А в наивысшей степени соревнование, унижение другого, более слабого, является сущностью спорта, которым одурманено сегодняшнее человече­ство. В спорте впрямую употребляется военная, кровожадная риторика. Как далёк сегодняшний человеческий спорт от того, что можно наблюдать у животных. Прежде всего, человеческий спорт отличается ненужным на­силием, ненужным причинением другому телесной или душевной боли. Но именно спорт сегодня является моделью общества. Быть победителем во всём и всегда — вот идеал, которому учат всех от стара до млада. Конеч­но, есть люди сопротивляющиеся, которые поняли, к чему их призывают, и предпочитают радость совместной жизни и взаимопомощь. Поэтому всё, что мы пишем о Кропоткине и животных, ещё имеет смысл. В противном случае можно было бы погасить свет и закрыть лавочку. Навсегда.

Приближаясь к концу обзора, мы оставили непрояснённым его начало: к кому относятся слова «Дивен Бог в святых своих!»? Кто его больше про­славил? Мудрый и добрый человек Пётр Кропоткин, написавший о совер­шенстве творений Божиих, или сами эти творения — своими действиями, своим поведением? И тот, и те! Премудрость Божия заключается в том, что где бы он ни был, в ком бы он ни был, он дивен! Наше дело — открыть для себя его красоту. Оценить её в другом. Поддерживать друг друга. Увидеть, что Бог прославился в Петре Кропоткине, и в бесчисленных животных, ко­торым он предложил самый прекрасный путь развития, как вида, так и от­дельно взятых существ: путь взаимной помощи.

Павле Рак. Кропоткин и современная биоэтика —
взаимопомощь как фактор эволюции. // «РУССКИЙ МIРЪ. Пространство и время русской культуры». Мiръ животных. Тематический выпуск , страницы 215-227

Скачать текст