Александр Пешков. Бродяга

1,400 просмотров всего, 1 просмотров сегодня

Александр Пешков. Писатель. Родился в 1959 году в селе Тальменка Алтайского края. В 1981 году закончил Инже­нерно-строительный институт в г. Новосибирске. По первой профессии — архи­тектор. В разные годы работал инструктором по туризму на турбазах Горного Алтая, каменщиком и монтажником на стройках, стрелком охраны железнодорожного моста через Обь. С 1985 года стал ходить в литературную студию при Алтайском отделении Союза писателей. С 1987 года начал печатать рассказы и повести в жур­нале «Алтай». В 2009 году стал лауреатом Всероссийского литературного конкурса современной прозы им. В. И. Белова «Всё впереди» — 3 место. В 2012 году побе­дитель губернаторского конкурса в прозе, в результате была издана книга повестей и рассказов «Таёжная вечерня».

БРОДЯГА

1

По реке медленно сплавлялись льдины, куряя в чёрную воду отражение луны. Бестолковые стычки их друг с дружкой и с бетонными опорами моста доносились до караульной будки сплошным шершавым гулом.

Виктор распахнул дверь, выпуская запах табачного дыма, тулупной ов­чины и ружейного масла.

Навстречу потянуло влагой и весенней прелью — дышала освобождён­ная река.

Будка охраны моста издали напоминала Виктору стакан в подстакан­нике, накрытый толстой шаньгой. Теперь подстаканники редкость, а в его детстве стояли в каждом доме: лёгкие — алюминиевые, с тонкой впиваю­щейся ручкой; тяжёлые — железные, резные, в виде кремля, с овальными портретами полководцев.

Над городом светился голубой тревожный купол, а здесь, у реки, тиши­на и синяя ночь, разрезанная лучами прожекторов на косые ломти. Конеч­но, тишина от поезда до поезда, но оттого только резче и желаннее.

С моста вынырнула электричка, изгибаясь и блестя оконной чешуей на повороте. Навстречу, пронизав будку яростным лучом, вывалился пасса­жирский. Если поезд идёт медленно, то успеешь разглядеть столики с чай­ными стаканами, расслабленные позы у окна, полуобнаженные женские
руки, поправляющие занавески. Или мелькнёт в курительном тамбуре при­жавшийся к стеклу белый лоб — маятень дорожной бессонницы. А с крыш вагонов слетает белесый дымок, пахнувший углём и чаем.

Взгляд неохотно отпускает последний вагон с красными фонарями, теряющийся в серебристом лесу стальных ферм. Ещё немного, и стихает молоточек чуткого мостового эха.

Выйдя на терраску, Виктор попытался разглядеть внизу, недалеко от аншлага — полосатого столбика запретной зоны, — маленький зарос­ший бугорок. Но взгляд его сносило на залитую лимонным светом протоку, заштрихованную стволами молодых тополей.

В прошлую смену, ясным холодным утром, он заметил идущий из земли дымок. Днём стрелки сходили к тополям и обнаружили землянку. Жителей не застали. В следующей смене караульный опять видел крадущийся дым.

И сегодня, на час ночи, назначили облаву.

2

Виктор захотел представить себе тех, кто засел сейчас в землянке. Не­далеко вокзал, видимо, они пришли оттуда. Вообще, он любил суету вокза­ла. Иногда, после смены, садился на перронную скамью и слушал женский сопричастный голос над головой: «Внимание! Поезд Новосибирск — Таш­кент отправляется с первого пути!» Мимо бежали молодые цыганки с длин­ными плоскими ступнями, держа младенцев у живота смуглыми жилистыми руками. Возле пригородных касс цыганский табор самочинно забил узлами кочевого скарба почтовые тележки. Тут же горели костры, хозяйки ощи­пывали кур на ужин. Живые курицы сидели тесно в ящиках из-под вина, равнодушно стряхивая с голов хлебные крошки.

И ещё недавняя примета вокзала — нищие. Старуха с жестяной баноч­кой, крестящаяся на каждый звук упавшей монетки. Рядом старый таджик, опираясь на чёрную суковатую палку, сгибал голову и спину будто с де­ревянным хребтом. Мальчик в тюбетейке протягивал ладонь прохожим, а в ногах старика, на ярких тряпках, возилась чернявая девчушка, испуганно отвернувшись от незнакомой русской речи. Нищие были и раньше, но тог­да думалось, что они все лентяи. Теперь подавали милостыню не стесняясь, с жалостью и какой-то суеверной тревогой.

На вокзале встречал Виктор одного старика. У того в деревне — полный сервант грамот, почётный тракторист! А вот бросил дом, сбежал в город и на зиму устроился в привокзальную кочегарку, за литр в месяц. Однажды по радио слушал дедок концерт по заявкам, а там поздравляют его «вре­менно не живущего снами, любящие жена, дети и внуки с днём рождения!» Под любимую песню запыхтел седой бродяга, отошёл сердцем и вернулся.

Но есть на вокзале и постоянные жители: три крупных неразлучных пса — чёрный, рыжий и серый. Бегают они неспешно, вытянув в одну ли­нию голову, спину и хвост. Поджарые, большеголовые, на худых изодран­ных лапах. Морды умные, глаза безразличные. Они презирают людей и не терпят других собак. Потому что иные псы только и мечтают, как бы заползти в чьи-нибудь ворота ласковой скотинкой, на собачьем шпагате, а потом уже штатно тявкать из-под лавки сторожа.

Главная примета бродяг (даже больше, чем запах псины) — это шаль­ной вызов в глазах.

«Давно бичуешь? — спросил Виктор воображаемого жителя землянки. «Я — свободный философ», — уточнил бродяга. «А почему так живёшь?» — «Все живут так, в самоизгнании. Только не сразу понимают это. Я просто раньше ухожу, не дожидаясь, когда выпнет судьба, обстоятельства или указ».

Ночью охотнее откровенничать, будто сняты какие-то дневные тор­моза или цензура белого света. Душа желает примирения.

«У тебя семья есть?» — спрашивает Виктор. — «Не сирота ли я бес­призорная? — переспрашивает бродяга. — Нет, семья была обычная. У отца три сына: двое умных, а третий — талантливый. И как бывает это в интелли­гентных семьях: нарисовал сынок картинку или стишата сочинил, ему уже это в обязанность ставят. Гости приходят, им показывают растущий талант, то есть число спешно измаранных листков. Уверение в таланте изгоняет ре­бёнка из детства. Это начало самоизгнания.

В школе была у нас учительница литературы, она говорила особо ре­тивым: «Я сама русскую литературу на «пять» не знаю!». Под её властной рукой понял я, что талант — это шило в мешке, и колет того, кто несёт его. А ещё мне хотелось её удивить и всё же получить свою пятёрку. Написал я сочинение о человеке, который пошёл против всех. Видел я такой случай на празднике: улица запружена колоннами людей с флагами, со всех сторон гре­мит победная музыка, звенят медали на груди у ветеранов. И вдруг какой-то разлад! Что-то не так. Даже трубы оркестра поперхнулись. Вижу: бежит по обочине немецкий солдат. В день Победы! Ему кричат что-то весёлое, за по­гоны хватают. Мужик-то наш, видно было, что пьяный, форму где-то достал, напялил и ломанулся!.. Удивляло упорство, с каким этот артист из подворот­ни дразнил толпу. На всю жизнь осталось во мне ощущение человека, кото­рый хотел выразить что-то другое, непохожее на желание большинства. Но окружили его, на траву повалили, и били уже мужики молодые, не воевавшие. Если б не милиция, ухайдакали б!.. Литераторша оставила меня после уроков с глазу на глаз и говорит, держа за пуговицу моего пиджачка: «Понимаешь, Витя, это частный случай, а надо обобщать!» И тем вытолкнула мою мысль дальше: обобщать, потом обобществлять, вроде коллективного ведения хо­зяйства душ. Человеку неправильно укажи дорогу, а тупик он сам найдет.

«Дальше институт, — продолжал свой рассказ бродяга, — женился, оба студенты. В театр ходили, жена в буфете бутерброды с колбасой покупала на ужин. Ребенок вскоре родился. Любая его болезнь на бочку с порохом усадит! Ночью жар, перевернулся десять раз, твоё сердце — сто раз за ним. Ручонка лежит неудобно, будто вывихнута, уже мысли страшные — мо­жет, это уже безразличие смерти? И готов был отдать ему свою кровь, свои силы, но горько осекаешься, понимая, что уже передал маленькому всю гниль свою.

На третий год семейной жизни взял путёвку на турбазу: проветрить­ся. На берегу горного озера случился эпизодик. Одна женщина скучала на пирсе и наблюдала, как я девиц на лодке катал. Мужики вокруг неё вились, и она вела себя раскованно, но флиртовала, как мне казалось, через силу. Вода плескалась, солнце блестело… Вот всегда так, хочется сказать главное, но топчешься вокруг, в надежде, что оно само придёт на язык. В Библии пропущена, как мне думается, одна строчка: в начале была женщина, всё остальное случилось потом!.. У тебя дальше как было?» — неожиданно спросил бродяга.

«Ты же говорил о себе!» — Виктор глянул на луну в ночном небе, опре­деляя по ее положению, сколько времени ему ещё стоять.

«Потому что я сделал то, — бродяга громыхнул чем-то в своей тёмной землянке, — что не получилось у тебя».

Виктор вспомнил, как уходил из дома после серии нудных скандалов, взяв лишь зубную щётку. Переночевал у холостого друга на полу. Утром надел несвежие носки, и тут же почувствовал, что прихватило горло на сквозняке. Оказалось, что теперь он полностью принадлежал себе: вместе с больным горлом и носками, за которыми раньше следила его жена. И что ещё характерно: с женой жил и мелко изменял ей, когда подворачивалось, но сколько времени был в бегах, ни разу не возникло желание найти жен­щину ради флирта. Эта нерастраченность, кстати, и была причиной скоро­го примирения.

«Ну так вот, на турбазе, — продолжил бродяга с чувством явного пре­восходства. — Вначале женщина мне не понравилась! Такая умная тихуш- ница из бывших отличниц. Замуж, скорей всего, она вышла — будто корень квадратный вычислила! И не тайна в ней, а интригал какой-то неразреши­мый! Не помню даже, как мы в одной палатке оказались. Страсти она не вызывала, но быстро утомила ребусом своей жизни: кто-то любит её, кого не любит она… и что-то ещё неизвестное! Лишь однажды я почувствовал к ней симпатию: наша группа спасалась в дождь под кедром; пили водку из поварёшки по кругу, прижимаясь друг к другу. Промозгло было, ну и затя­нули песняка: о доме, о тех, кто ждёт. Она тоже подхватила, голос оказался сильный и настоящий.

«Любовь — чувство бродяжье, — сказал незримый собеседник Викто­ра. — Поэтому она забирается высоко в горы или далеко за моря, где у при­шельца обостряются слух и зрение. Женщины чувствуют это, душа их — клетка для ловли певчих птиц.

Когда я приехал домой — метаться начал. Ты знаешь, как это случается, будто после озона гор привыкаешь к городскому смогу. Дальше что: раз­вод? — давай попробуем!

Дали нам два месяца подумать. И я бы не разошёлся, как и ты, но талант самоизгнания шепнул: пора! Я даже начал вести дневниковые записи, как историю болезни. По сути, чувство таланта — и есть болезнь. Или кидал­ся к мольберту: заставлял жену позировать обнажённой. Что характерно: я и раньше уговаривал, но согласилась она только теперь. Но женщину не поймёшь даже перед расставанием. Она позировала, гордая, как мрамор Акрополя, и если встал бы вопрос о стыде, то терял его я! Женский ин­стинкт — при пожаре выносить самое дорогое — подсказал: пренебречь телом, которое достанется когда-нибудь другому. Она выбрала душу: не противиться мне в унижении своём.

Чем ближе подходил срок суда, тем более оголтелыми мы становились, будто хотели за два месяца проскочить всю жизнь. И уж если я когда-ни­будь любил её, то наверняка в эти последние дни.

Потом уже, рассматривая этюды, я уловил то чувство, которое мучило меня за мольбертом: она так всегда складывала руки, будто держала невиди­мого младенца. Дерзни мысленно раздеть Деву Марию, и поймёшь мой стыд».

Виктор вышел из будки на смотровую терраску, прошёлся взад-вперёд. Под сапогами повизгивала налетевшая с поездов угольная пыль. Чтобы не устать сильно в ночные часы, важно уловить движение ночи, зарожда­ющийся раскол в её глубине. Ночь — это скелет суток, как утро — мозг, день — кровь, а вечер — болезни суток.

Ночью глаз бережнее относится к тому, что видит. Шипяще двигалась в лунном свете река, как будто плоская пятнистая змея без головы и хвоста. Внизу, между опор моста, петляла дорога с талыми колеями, словно линяю­щие заячьи уши.

Охранник вернулся в будку. Известный порядок: чайник с водой, флаж­ки в чехле — красный и жёлтый, жестяная коробка с петардами. Ещё есть, не по уставу, осколок зеркала, и Виктор, смотрясь в него, ловил себя на мысли, что всё ещё удивляется форменной шапке, чёрной шинели и стволу карабина, торчавшему из-за плеча. Когда он впервые принёс домой форму стрелка, жена осмотрела её с таким видом, будто провожала мужа на со­мнительное дело: надо же, пошёл в «вохровцы»!

По уговору с ней Виктор получил год времени, чтобы написать книгу. Но хорошо думалось только первые месяцы на мосту. И, как намытый золотой песок, выкладывались дома на письменный стол мятые бумажки записей с торопливым неровным почерком.

Со временем записей становилось всё меньше. Смены четырёхчасо­вых отрезков отрешённости на посту и суеты в караулке разрушали строй мыслей. В любом обществе ревниво относятся к задумчивым: если ты моз­гуешь не на благо коллектива, то постараются распотрошить «левого» мыслителя.

Вскоре он понял, что караульная будка — не выход.

Виктор вспомнил о своём собеседнике из землянки: «Чем дальше за­нялся?» — «Тем же, что и ты, грубой работой».

Действительно, помирившись с женой, Виктор взялся за ремонт квар­тиры, чего она раньше допроситься не могла.

«От квартиры я отказался, вещи все отдал, только ключи ещё носил с собой, — вспоминал бродяга. — Знаешь, такое бывает, как будто забыл что-то нужное. Может, пустяк — пластинку с любимой песней. (Той, что пели в горах под дождём.) Казалось, зачем пластинка? Если даже слушать её не на чем!.. Но решил забрать! Помню, открыл дверь — полокрашен, запах в квартире угарный. Чёрт меня толкнул, пошёл я по краешку, оставляя сле­ды на подсохшей краске. Открыл дверцу шкафа, там почему-то простыни лежали; одна упала, испачкалась. А когда однажды тоска за горло взяла и позвонил жене — она мне эту простынь припомнила!..»

Рассказчик помолчал немного. А Виктор подумал, что напрасно он на­зывает собеседника бродягой.

«После развода хотел уехать на крупную стройку. Но оказался в бригаде пенсионеров и алкашей на реконструкции одного дома-музея. Прельстило меня, что жили в деревне, койка в клубе и вольные хлеба, с утра — гонец в го­род за пивом.

Холопская ностальгия — эти наши усадьбы-музеи! Где-нибудь в Гер­мании дом Баха ничем не отличается от стоящих рядом домиков, и жители под стать своему земляку: заходи на кружку пива. У нас же околевшие рёбра крыши скотного двора и рядом же окрашенные брёвна барского дома.

А привозили дворян-родсгвенников из-за границы, так потеха: не зна­ли, где стол накрыть. Решили в саду принять, потому как в дубовой столовой, при настоящих хозяев ах, должно быть, ноги дрожали.

Работал потом художником. Своя комната: краски, кисти и тишина. Выдаёшь плакатным пером четырёхзначные цифры достижений народного хозяйства, а сам мысленно их на исторические даты переводишь. Однажды написал 1380 тонн, а в графе «продукция» забылся: «Куликовская битва». Начальство во мне видело только один, нужный им, талант. Двигаться везде предлагали. Но главный мой талант поперёк вставал».

«Это писательский?» — спросил Виктор.

«Нет, для того закупориться надо. А я только тем и занимался, что из­гонял себя. Был я даже бухгалтером. Загадочная профессия. Вроде евнуха при социалистической казне! На бумаге, каку дверей гарема, какие богат­ства блюдёт! А самому там побывать, только если воровски, не иначе.

Как попал в бухгалтеры? Пришла разнорядка на завод: послать на кур­сы повышения квалификации в Ленинград. А в бухгалтерии — половина в декретном, остальные зашиваются; я уговорил начальника, взял этюдник и махнул на берега Невы. В группе оказался единственный мужик, выбра­ли старостой. Хорошая гостиница, ресторан, петербуржские отражения в зелёной меланхоличной воде каналов. Ходили мы на экскурсии, в театры, я везде своим мадамам ручку подавал. Заботился. Потом начальник теле­грамму прислал, мол, срочно возвращаться. Это чтобы экзамен не сдавать. Но я уже решил бросить свой завод.

Помотался, пока деньги были, потом решил на папоротнике зарабо­тать, но в бригаду не взяли, а в одиночку пролетел.

Голодный, в рваной рубахе, набрёл на монастырь. Как говорил Христос: «Нищие у вас всегда будут», а что Его боле не увидим, так сразу на то вни­мания не обратили. Меня приняли трудником. Место Божье — предгорья, красота! От бывшей обители одни развалины. Единственное уцелевшее здание — колхозная пилорама. Восстанавливать начали четверо монахов из центральной России. Первым делом срубили крест с треугольной кры­шей — голубец. Смолили крышу, вели кирпичную кладку. Мой реставраци­онный навык пригодился. Ещё нам помогали сельский учитель со старухами.

Обитали мы в одной избе-келье, житие киновитное. Монашескую тя­жесть всяк взваливал на себя сам. Старший монах, Евагрий, седой, с крупны­ми бороздами морщин на лбу, взял надо мной опеку. Второй — мужичонка мелкий, бородка жидкая, плечи всегда подняты, а руки, если не в работе, то болтаются, как на смазанных шарнирах. Он, если осерчает днём на колхоз­ных безруков, то за полночь поклоны будет бить перед иконой. Третий монах был молодой, Иоанн, грудь широкая, борода чёрная, женщины засматрива­лись, а он себе на уме, как мне казалось. Четвёртый — тихий, горестный му­жик, всё хотел обет молчания сотворить. Объяснял мне, что молчанием душу углубляешь, как русло заиленной реки. Но оторваться нам особо не давали: то колхозные мыки, то из города понаедут охочие до святых мест.

Варила нам старуха из деревни. Помню, отпахал я первый день, сел за стол, а в щах только капуста отварная. Говорю: мол, работников так не кор­мят! Пост был. Оно бы ладно, но без водки совсем стало в тягость…»

Виктору не понравился тон бродяги. Сам он думал, что монастыри и церкви — это как бы родимые пятна на русской земле. Бывало, всматри­ваясь в сиротливые купола, в кирпичные узоры и арки, он рисовал образ своего дома, где бы хотелось ему жить.

«Короче, сталя тяготиться святым житием, — продолжил бродяга. — Отец Евагрий чувствовал моё настроение, соглашался, мол, странники тоже Богу нужны. А я это понял по-своему. Поджёг колхозную пилора­му. Председатель вызвал милицию. Дознание. А Евагрий грех мой по своей душе размазывает. Тогда я сам признался. Дело замяли. Церковники запла­тили за головешки и забрали на свой двор: деревенские не хотели возиться.

Меня отпустили с миром. После монастыря пустил я душеньку во все тяжкие. Пил, аж со свистом. Знаешь, в том есть особое удовольствие: на­браться святости, а потом мордой в грязь. Уничижение какое-то библейское!

Потом работал в театре, рабочим сцены. Там я попал на один нескон­чаемый спектакль. Мотив его: «На свете правды нет, но нет её и выше!» Моя душа, мой талант не хотели мириться с той ролью, в которую меня впихнула жизнь.

Однажды поехал театр на гастроли. Услышал я название города, и вспомнил полузабытый эпизод на берегу горного озера. Я ведь в реги­стратуре турбазы паспорт Елены видел: фамилия обычная, замужем восемь лет, детей нет. И адрес простой.

Наверно, многие мужчины, неудовлетворённые своей жизнью, огляды­ваются на свои «отростки судьбы». И большинство из них начинались с жен­щины. Какая встреча в прошлом могла бы повернуть к лучшему его жизнь?

Хожу вечером по её городу и думаю. Вспоминаю, как однажды меж туристов зашёл разговор о детях. Лену спросили, она смутилась и ничего не ответила. А когда я о своей дочери говорил, то в лицо моё всматривалась странно, будто что-то знакомое выискивала.

И уже по-другому виделся наш роман. Бывают женщины — оторвут­ся, чтобы подурить там, где их никто не знает. Лена же играла эту роль не «с жиру», а через силу: без страсти и объяснений.

Словом, нашёл адрес, сел на лавочку возле дома и детей всех взглядом ощупываю. Волнение напало. Чудится, мальчик на меня похож: такой же смуглый, сероглазый. Поджало сердчишко.

До вечера просидел. И дождался-таки её! Шла она, энергичная, моло­жавая, уверенная в себе. Знаешь, когда женщина по сторонам не смотрит, настырных не чувствует.

Встаю, и навстречу иду. Она с ходу хотела обойти меня, как столб, в сво­ей внутриладной манере, но я нахально преградил дорогу. Глаза подняла — строгие, стойкой сиреневой кожей под нижними веками. Испугалась! Мой костюмчик оглядела, поняла сразу. Но молчит.

Я говорю: «Случайно приехал в ваш город, домой не прошусь…» Она перебила: «Подожди меня в сквере, я скоро».

Вышла минут через десять и уже взяла себя в руки: «Где ты остановил­ся?» — «В гостинице». — «У тебя временные трудности? — голос пытается естественным сделать. — Может, деньги нужны, на первое время?..»

Должно быть, подумала, что я просто сшибаю. Заехал по старой памя­ти: возьму и свалю. Глазами такси уже ловит, деньги приготовила, всё пыта­ется в тон семилетней давности попасть.

Но тут я влепил дуплетом, что-то обидно стало за свою непутёвую жизнь: «Я на ребёнка хотел посмотреть».

Как она побледнела! Губы сжала. Мне её жалко стало, но выворачиваю себя подлого: «Поедем со мной!»

В номере гостиницы я дал мужикам денег и выпроводил гулять. Зашли.

«Не хочешь показать? — спрашиваю. Она молчит. — Смотришь на мои временные трудности? А может, это ты мне судьбу сглазила? Взяла часть меня и перенесла в своё гнёздышко» — «Чего ты хочешь? Зачем тебе мой ребёнок?» — У меня хватило выдержки не ляпнуть, что и мой тоже! «Дай, — говорю, — фотографию мужа посмотреть». — «Нет с собой». — «Как нет? Любимых мужей в кошельке носят! Кто он?» — «Хороший чело­век». — «Чем занимается?» — «Он музыкант» — «Прекрасно. И у ребенка есть слух?» — «Есть». — Ей ненавистен был мой допрос. Она встала, подо­шла к окну и поглядела на улицу через шторы.

«Пора домой? Семья ждёт? Ужин ещё не готов?» Отпустить бы её с бо­гом, но сам не свой говорю: «А ещё одного родить не хочешь?..»

Она отскочила к двери. Я ей: мол, до завтра! Остановилась. Подхожу, расстегиваю кофту. Она в ознобе шепчет: «Зачем тебе это, зачем? — По­том отчётливо: — Дверь закрой». Я говорю: «Сама».

Повернулась, сильная, гордая. У неё есть большее, что искупит униже­ние, а у меня — только гадость и злость. Кинул в голую спину кофту: «Уходи!» Лена спокойно привела себя в порядок. Говорит: «Давай, я тебе билет возьму на завтра» — «Бери, — отвечаю. — Куда хочешь, туда и поеду. Мне всё рав­но». Она смотрит на меня с таким ласковым сожалением. Чувствуется, хочет по-хорошему сладить, но не даёт себе волю раскиснуть. Железная женщина!

Наутро принесла билет, увезла меня, пьяного со вчерашнего, на вокзал, и усадила в поезд до моего родного городка. Помнила тоже. Ещё прово­днику денег дала, чтобы кормил… Вот так и спалил душу!»

«Так», — рассеянно повторил Виктор, давно уже перебирая в памяти свою историю с Леной, на каком-то семинаре в Минске он отгадал, чего хочет от него женщина, но не решился и сплавил её товарищу по группе.

— Эй, уснул, что ли?!

Виктор очнулся от крика: по железной лестнице поднимался сменщик.

3

Закурили на терраске.

– Ну, как? — бодро спрашивал напарник. Хотя и так видно: будка, рель­сы и мост целы. Просто его время уже пошло, и ему хотелось подольше говорить с Виктором, смягчая таким образом переход к самым длинным и нудным ночным часам.

Возле караулки стоял уже жёлтый фургон с синей полосой — для до­бычи.

Виктор сдал карабин в оружейную комнату и пошёл на кухню ставить чайник. Была надежда, что ему после смены не придётся идти на облаву. Но начальник команды Батов, сутулый мужик с четырьмя пальцами на ле­вой руке, сказал терпеливо:

– Поешь горяченького и пойдём. Ты нашёл землянку — тебе и пока­зывать!

Батов прошёлся по коридору, азартно скрипя портупеей. В былые вре­мена — рассказывали старожилы — он выгонял нарушителей из охранной зоны моста тем, что ставил ручной пулемёт на нос катера и мчал на штор­мовой волне вдоль опор, разбрасывая мелкие лодки рыбаков.

Под стать командиру вооружился и старшина Носов, тоже из старых стрелков, известный своим изобретением: на посту одевал брезентовый дождевик, цеплялся его петелькой за толстый гвоздь в углу будки и отлич­но спал. Держали его, несмотря на частые залёты, потому что был он лю­бимцем у генерала, начальника охраны дороги. Железнодорожный генерал приезжал сюда, на вольный речной простор, чтобы душу отвести: выпивал на бережку, потом шёл на своё место — крутой скалистый обрыв. За ним следовал только старшина с баяном. Играл он мастерски! Генерал втяги­вал грозными ноздрями обскую ширь, ронял тяжёлую руку с золотовязье- вой нашивкой на рукаве и затягивал одну и ту же песню: «Есть на Во-олге утёс-с…»

Виктор отваривал пельмени и слышал из комнаты отдыха, как стрелки читали какую-то прокламацию в стихах. Но смог разобрать только отдель­ные фразы: «Чтоб министрам дал по шапке!.. Чтоб народ скорей вздох­нул!..» Одобрительный смех. «Перестань свою царицу развозить по загра­ницам!» Понятно, к Горбачёву челобитная.

В углу громыхнула пустая банка из-под краски. Это старшина закрыл дырку из подполья. Виктор выловил пельмени в тарелку, банка сдвинулась еіце, мелькнул зелёный кошачий глаз. Виктор отодвинул банку, и на свет вылез рыжий котяра, обиженно жмурясь помятой мордой.

Но вот Батов скомандовал: «Пора!», и они пошли. Ночной холод, охотничий азарт, тяжесть оружия дулом в темноту, всё это выстроило их в колонну, с почти строевым шагом.

Впереди шёл Виктор. Следом — Батов и старшина. Замыкали два мента, делая вид, что они идут только зафиксировать результат.

Тихо приблизились к полынному бугорку с торчащим обломком трубы. Фонарём осветили низкую дверь без ручки.

Батов пнул её и, отскочив, крикнул:

—   Выходи, зараза!!

Дверь спружинила — открывалась наружу. Из-за косяков посыпалась земля. Но внутри молчание. Покричав ещё: «Выходи, окружены!» — по­рядки наступающих смешались. Менты отошли, не мешая, мол, ваша тер­ритория, вы и воюйте.

Глядя на чужую дверь, Виктор вспомнил, как однажды сломали замок его квартиры. Нагло, средь бела дня, выломали ломиком. Вечером, увидев изна­силованную дверь, за которой случайно не оказалась дочь, он почувствовал тошноту бессильной ярости. И понял, что раны болят даже на двери.

Батов обнял старшину за плечи:

—   Надо брать штурмом!

—   Да что у меня, лоб шире? — вскипает старшина лёгким перегаром.

Потом он вскарабкался к трубе, провёл ладонью на ней: «Тянет!» До­стал из кармана пакетик с порохом.

Батов одобрительно кивнул: «Давай!»

После минутного ожидания в землянке грохнул взрыв. Дверь сама приоткрылась, и в земляную нору ввалились штурмующие, вспарывая те­мень лучами фонарей. Никого не было. Пахло глиной, порохом и рыбой. На полу валялась сорванная печная дверца.

Виктор выбрался наружу, будто очнувшись, с удивлением спрашивая себя: что его заставило ворваться в чужое жилище? Хотелось увидеть сво­его двойника или изгнать из себя глупый бродяжий дух? Но на душе стало спокойней. Он осветил на ладони прилипшую кашу. Видимо, попал в опро­кинутый ужин хозяев. Виктор пошёл к протоке, чтобы смыть неприятную слизь, и услышал всплеск. На том берегу, оставив на лимонной глади чёр­ный зигзаг, два человека выбрались из воды и выжимали одежду.

—   Вот они, уходят!

Подоспевший Батов ничего лучше не придумал, как громко свистнуть им вслед:

—   А, чёрт с ними, не стрелять же!

—    Пошли, — заторопили менты, отряхивая шинели. — Землянку зава­лить трактором — и всё!

В последний раз Виктор глянул на пустой берег протоки. Подумал, чувствуя озноб, будто сам окунулся недавно в ледяную воду: где-то сегодня приклонят они свои бедовые головушки?..

Александр Пешков. Бродяга. // «РУССКИЙ МIРЪ. Пространство и время русской культуры» № 9, страницы 462-472

Скачать тексты