Петар Боянич. Ностальгия, Pothopatridalgia, Меланхолия, Filopatridomania

1,410 просмотров всего, 2 просмотров сегодня

Петар Боянич. Философ. Родился в 1964 году в Белграде. Изучал философию в Белградском универси­тете и Высшей школе социальных наук (ЕНЕББ, Париж), где защитил диссертацию под научным руководством Жака Деррида. С 2009 года возглавляет Центр этики, права и прикладной философии в Белграде, с 2010 года — Институт философии и социальной теории. Преподаёт и сотрудничает с научными центрами в США, Великобритании, Италии, Германии, Хорватии. В область научных интересов входят политическая философия, философия права, феноменология.

НОСТАЛЬГИЯ, POTHOPATRIDALGIA, МЕЛАНХОЛИЯ, FILOPATRIDOMANIA

Если бы я сейчас говорил по-русски или по – английски, вы бы услышали, что моё произношение не совсем правильно, да и мой сербский неважен, в первую очередь потому, что последние пятнадцать лет я ничего не читал на этом языке. Последние несколько лет я пишу на сербском языке, пото­му что у меня увеличивается число зарубежных друзей, которые переводят «мой» сербский на другие языки. Их я всегда благодарю и публично, и част­ным образом за коррекцию моих текстов и моего произношения. Я плохо пишу как по-сербски, так и по-французски, на котором я написал диссер­тацию, или по-итальянски, который я изучал дольше всего. Можно продол­жать в том же духе и говорить о своём неважном немецком, греческом или иврите — вы же должны понять, что всё это я говорю от имени тех (а их число постоянно увеличивается), кто находится в подобном положении, кто живёт, работает и перемещается между различными языками. Все эти языки — мои («мой русский», «мой английский», «моя латынь») и не мои; некоторые из них мертвы, но главное, я нигде не чувствую, что я «у себя» [chez moi — chez soi; sich heimlich fühlen]. Нигде я уже не чувствую себя дома [chez moi; zu Hause sein], и язык уже мне не родина (Heimat; место­пребывание, родная сторона), и нету меня такого языка, по сравнению с ко­торым все остальные языки были бы чужими. Можно было бы продолжать дальше и поведать вам, сколько у меня рабочих виз и различных паспортов (пять лет назад, во французской полиции, в ходе процедуры по получению французского подданства мне задали вопрос, готов ли я с оружием в руках защищать свою будущую родину); можно было бы с точностью назвать тот момент, в который мои дети начали говорить между собой на каких-то дру­гих (неродных) языках; сказать, где они сейчас находятся, а где их мать, моя жена, или наши родители; или попробовать перечислить, в каких точно ме­стах находятся части моей библиотеки или на какие кладбища я хожу.

Прежде чем вместе с вами задаться вопросом, верно ли я описал пор­трет человека, уцелевшего на войне, не эмигрировавшего и не дезертиро­вавшего, не бывшего добровольцем, но и не мобилизованного, хотелось бы указать на то, что подзаголовком к названию данного текста могло бы быть: «О выходе из войны как о вечном возвращении в войну». Моя задача — по­казать различные виды «парадокса» ностальгии, её воинственную натуру, и разъяснить связь этого слова со словом «фрикции», выделенным курси­вом и находящимся во множественном числе (Клаузевиц «возводит» это слово в понятие и использует только в единственном числе; в немецком, так же, как и в русском, оно имеет женский род и означает трение). Носталь­гия (mal du pays или «тоска по родине», как напоминает Владимир Янкелевич¹) является дополнительным элементом, который приводит к трению, срывает военные действия, прекращает войну и приносит мир. И наоборот: возвращение домой является возвращением в новую войну. В историях воз­вращений ещё с Гомера, Вергилия и Данте подразумеваются определённые насильственные действия (Одиссей постоянно совершает убийства на об­ратной дороге), тогда как пребывание в родном краю, в провинции, легко нагнетает мечты о надёжности и безопасности, или поиски ещё одного за­щитника дома, а можно сказать, и поиски правителя и повелителя.

Пока я пытался представить портрет человека, будто бы навсегда по­кинувшего войну и страну, которая будто бы воевала (Сербия в качестве альтернативного государства или субъекта не была в течение последних «югославских» войн «на военном положении», никому не объявляла вой­ны, никогда открыто не проводила мобилизацию своих военнообязанных и не капитулировала, а в то же время сербов убивали, сами сербы убива­ли, территория же Сербии сильно сокращалась, а население переселялось и теряло своё гражданство). Вы заметили, что в какой-то момент я пыта­юсь предать свою идентичность и уклониться от собственного патетиче­ского тона (что я-де предал родину и родной дом, начав говорить от своего имени) и что пытаюсь говорить от имени тех, число которых постоянно растёт, и которые живут между рубежами и языками. Может быть, лишь в эту опасную и неизвестную минуту мне удаётся ускользнуть от режима ностальгии и войны, предчувствуя, что в самом деле существует язык между языками, — язык, на котором можно писать, и с которым можно преодоле­вать границы языков и государств. Вернее, речь идёт о языке, отменяющем чужестранность и чужестранцев, с одной стороны, и укоренившиеся поня­тия хозяина и собственности («чувствовать себя везде дома») — с другой.

Осмелюсь настаивать на том, что лишь в этом месте философия, её положение и целесообразность, могут быть сохранены по ту сторону дома или беженства (изгнания). В любом другом положении язык и другие («язык других») возвращают меня домой и принуждают к беспощадным протоколам возвращения: когда отвечаю и обращаюсь к вам в первом лице; когда отрицаю свою ностальгию; когда приношу свои извинения за невладение русским и за то, что я иностранец; когда Ксения, по имени иностран­ка, спрашивает меня: могу ли я говорить о Югославии, или для меня это слишком болезненно [trauma] («болезненно» означает, что югославские события я не смог «переварить» и «воспринять рационально», в отличие, к примеру, от событий в Ираке; вернее, что Югославия мне, конечно, бо­лее близка, но что моя речь не в состоянии «стереть» всё из памяти и на­всегда «отдалить» меня от Югославии); когда в Белграде меня спрашивают, где я был во время бомбёжек города в 1999 году; когда в Сараево не выно­сят моего белградского произношения; когда узнают мой акцент в Париже либо в Риме, Лондоне, Москве… или когда кто-то в «мейле» спрашивает меня: «Где ты сейчас находишься?».

«Парадокс» ностальгии — говорю «парадокс», считая, что вокруг но­стальгии всегда существует какая-нибудь насильственная стратегия (не это ли сущность всякого узла, загадки или парадоксии?) — с большой лёгко­стью показывает Андрей Тарковский². Вы помните, что в заглавии своего кинофильма Тарковский прибавляет букву «h» (Nostalghia), чтобы не дать итальянскому зрителю прочитать его «по-своему»; что в течение фильма постоянно слышен шум текущей воды (которая постоянно куда-то стека­ется, утекает или притекает); и что диалоги Андрея всегда на итальянском, а внутренние монологи на русском языке. С пятнадцатой до семнадцатой минуты фильма Андрей настаивает на том, что поэзию нельзя переводить так же, как и музыку, то есть что никто (в данном случае — итальянцы) ни черта не понимает в России. Когда его подруга пытается сгладить эти слова, замечая, что переводил русского поэта итальянский поэт, и что переводы необходимы для того, чтоб люди знакомились между собой, Андрей спер­ва язвительно замечает, что мы, «бедные» русские, вообще не в состоянии понять Данте, Петрарку и Макиавелли, а затем представляет свой макси­малистский рецепт для совместной жизни и совместного ознакомления: «Надо уничтожить границы [distruggere le frontiere]», «надо уничтожить границы государства [dello stato]». Сначала я думал, что следует опустить эти два предложения («границы» упоминаются во множественном числе, а «государство» в единственном; «уничтожение» — на удивление громкое слово), так как они произвольны и высказаны без какой-либо дополнитель­ной мотивировки. Как увязать и удержать в одном месте рядом друг с другом две позиции — наличия во мне чего-то (например, чего-то «русского»), совсем особого и совсем непонятного для других, и наличия требования разрушить границы и государство? Если бы государство (в единственном числе) не существовало, был ли бы у нас один общий язык и исчезли ли бы тем самым личные воспоминания и ностальгия? Или, наоборот, тосковать по родине означает невозможность вернуться (к примеру, я убежал, и у меня нет документов, чтобы вернуться обратно)? И должен ли я уничтожать все встречные препятствия на обратной дороге? Решение путаницы в этом диа­логе Тарковского можно найти в истории создания дискурса о ностальгии. Начиная с Иоганнеса Гофера и Руссо, и вплоть до Ясперса, Хайдеггера или Фрейда, намечается линия, в которой можно чётко выделить несколько мо­ментов, определяющих облик ностальгии. Я их лишь перечислю:

а)  Ностальгия (подобно аллергии, гомеопатии и т. д.) — это вы­думанное греческое слово и громоздкая этимологическая конструкция (das Heimweh — это новое немецкое слово), которую в своей диссерта­ции на латыни в конце XVII века сформировал Хофер, противопоставляя её также французскому словосочетанию Maladie du Pays.

б)   Ностальгия — в первую очередь болезнь, затем чувство и, наконец, душевное состояние или настроение; изначально относится к родине и отчизне (Pothopatridalgia и Filopatridomania являются неологизмами Цвингера и Хофера), а вскоре начинает означать страстное желание возвратить­ся домой («Ich will heim» — «Хочу домой»), к родителям, близким, детству и т. д. Наконец, Фрейд говорит о пренатальной сепарации, факт, что жен­ский половой орган [das weibliche Genitale] обладает чем-то Unheimliche
(зловещим) для «невротических людей», открывает вход в древнюю отчизну [alte Heimat], к которой стремится весь человеческий род. «Liebe ist Heimweh» («Любовь — это тоска по дому»)³.

в)   Этим недугом болеют сперва швейцарцы, служащие (воюющие) во французской или какой-либо другой армии. Позже, вплоть до конца XIX века (диссертация Ясперса является последней крупной систематиче­ской попыткой исследования ностальгии относительно преступлений и на­силия), показательными пациентами являются девочки, которых родители отдают в различные закрытые учебные заведения либо в чужие дома в ка­честве гувернанток и прислуги. Они же убивают детей, за которыми при­сматривают, поджигают дома, в которых служат, чтобы вернуться домой.

г)   Музыка и разного рода патриотические арии способствуют мас­штабным эпидемиям ностальгии среди солдат, о чём свидетельствуют раз­личные военные врачи и генералы. Руссо, когда пишет о ranz des vaches (пастушеской песне), упоминает недуг, ею вызываемый, который назы­вается Hemvé. Некоторые князья и командующие приговаривали к смерти тех, кто поёт эти песни.

д)   «Ностальгия является видом меланхолии, побуждаемым чувством неловкости в общении с не любящими нас чужими людьми». «Мне пока­залось, что я открыл, — пишет в 1777 году в Encyclopédie, ou Dictionnaire raisonné des Sciences, des Arts et des Métiers⁴Альбрехт фон Галлер, — что одна из причин ностальгии находится в политическом устройстве Швейца­рии. Сюда приезжает мало чужеземцев, и почти никому не удаётся осесть, так как право на жительство [le droit d’y vivre] связано с месторождением и кровным происхождением. <…> Семьи из того же селения (в Альпах) со­четаются браком между собой почти без какого-либо участия чужой крови»⁵.

е)   Единственное средство от этой болезни — возвращение на родину, домой. Различные случаи из ХѴІІІ-ХІХ веков показывают, что для улучше­ния настроения или выздоровления достаточна уже сама мысль о возвра­щении (или же отправлении в обратный путь).

ж)  История ностальгии — это история «случаев», свидетельств, но и ис­поведей. В § 30 Антропологии И. Кант пишет, что один опытный генерал рассказывал ему о ностальгии у швейцарцев. Когда они через длительное время возвращаются в свои, обычно бедные края, то никогда не застают там того, что было во времена их молодости.

з)    Ностальгия — просто вымысел (Nostalgie feinte [nostalgia simulata⁶], как называют её Мезере, или де Саваж в 1763 году, или, позднее, Ж. Старобинский) и исключительно признак наличия какого-то совсем другого заболевания. Ностальгия симулируется солдатами в целях уклонения от службы, а «заразительна» она оттого, что передается через язык (дискурс, дискуссия, слово).

Два последних момента, творящие великую историю этого образа, сле­дует всегда мыслить вместе и всегда одновременно в тот момент, когда Ан­дрей Тарковский произносит слова: «Никто меня (нас) не понимает» или «Надо разрушить границы». Существует что-то деланное и патетическое, что-то «фальшивое» в ностальгических протоколах. Но было бы всё-таки недостаточно ностальгию как силу воображения просто переместить в ли­тературу или свести к пустой химере. Попытка Канта высвободить но­стальгию из её пространственного измерения, экономически определить её и совсем отдалить от патрии (не только возвращение на родину при­водит к смерти, но и patria иЫ bene (где хорошо, там и родина), — Кант таким образом противостоит идее XIX столетия о европейце, который жаждет золота, работает на другом континенте и ждёт не дождётся возвра­щения в родные края⁷) фатально деградирует у Хайдеггера, у его учеников и в разного рода влияниях, которые герменевтика оказала на новое прочтение древних текстов. Речь идёт не только о сведении Хайдеггером всего к ностальгии, об открытии скрытой ностальгии [verborgene Heimweh] или о повторяющемся строгом сочетании Heimweh с Heimat (с почвой, домом или корнями), но и о настаивании на важности «близости» и «особенности», а затем и об истовом повторении никогда не деконструированной гумбольдтовской идеи о неразлучности языка [Sprache] и родины [Heimat], Мне кажется, что знаменитая гумбольдтовская фраза из письма к Шарлотте в 1827 году «Die wahre Heimath ist eigentlich die Sprache» («Истинная ро­дина есть подлинный язык») со всевозможными её версиями от Арендт до Деррида обрела бы своё достойное продолжение в речи Хайдеггера по по­воду семисотлетия его родного города Месскирх: « Unsere Sprache nennt den Zug zur Heimat das Heimweh» («Наш язык называет тоской по родине стремление к родине»), В силе языка, в силе нашего языка называть сло­вом «ностальгия» наше собственное стремление (нем. Zug — это рывок, резкий, сильный, внезапный рывок) к родине. Следует признать страсть, с которой Андрей одновременно исключает другие языки и защищает свой внутренний русский язык. Это та же сила, которая призывает разрушать границы.

Хотелось бы обосновать идею того, что это возвращение Хайдеггера (вместе с Гёльдерлином) в Альпы и Швейцарию всегда приводит к воз­вращению признаков родины, а затем и военной формы, то есть что но­стальгия возобновляет отвращение и военную неопределённоетъ. Кроме того, мне кажется, что несколько главных оборотов хайдеггеровского дис­курса о Heimat остаются в списке ностальгии и порождают или предпо­лагают насилие. Иначе говоря, настаивание Хайдеггера или Андрея на не­переводимости языка и на «частном языке», на диалекте и идиоме (значит, на родных краях) находится в созвучии с различными теориями о чужой «неповторимости», о теориях чужестранца у Лиотара, Левинаса или Делёза. Когда Делёз говорит, например, что ни один писатель не чувствует себя на своём языке дома, что каждый язык, включая даже родной, для него чужой, он парадоксально повторяет позицию и Хайдеггера и Андрея о том, что в нас существует что-то исключительно «наше» (непереводимое, неповто­римое, неразделимое с другими, некоммуникабельное и непредставляемое). Быть чужим или быть другим подразумевает наличие родины (скажем, су­ществование Израиля у Левинаса или наличие какой-нибудь собственной воображаемой территории вне государственных границ) — даже ког­да объявляется, что время дома уже прошло (Т. Адорно, 1944). Подобно тому как фраза «Никто меня (нас) не понимает» (которая включает фра­зу «Хочу домой») порождает различия и чужих людей, подобно тому, как незнакомец непременно создаёт вокруг себя незнакомых людей, и фраза «Надо уничтожить границы» (которая также может включать фразу «Хочу домой», то есть не хочу никаких препятствий на обратной доро­ге домой) предполагает, что мир должен быть большим домом, а мы всегда и везде дома. Философы или деятели науки (интеллигенция) — это может послужить в качестве заключения — должны превращать мир в дом, так как, по словам Новалиса, «философия — истинная ностальгия, жажда чувство­вать себя везде дома» («Die Philosophie ist eigentlich Hiemweh, ein Trieb, überall zu Hause zu sein»).

Мне кажется, что философия как таковая могла бы в будущем осво­бодиться от подобных чудовищных построений и снова найти своё место среди домов и на улицах, при условии, что она постоянно будет раскры­вать и признавать свою выраженную и подразумеваемую ответственность за различные войны и насилие в ходе истории.

Итак, зачем мне понадобилось «трение» [Friktion] Клаузевица, чтобы описать способ воздействия ностальгии? Клаузевиц впервые упомина­ет слово Friktion в письме будущей жене (от 29 сентября 1806 года). Там он рассматривает проблемы в командовании Прусской армией, возникшие у одного из военачальников, Г Шарнхорста, которого же сам Клаузевиц вы­деляет как самого талантливого. Командующий оказался полностью парали­зован и недееспособен под влиянием постоянной «фрикции», обусловлен­ной разноголосицей мнений, говорит Клаузевиц. Г. Шарнхорст не в силах противостоять «фрикции», «производимой» различными советчиками в штабе или в его кабинете, не может принимать решения, не может сдви­нуть с места «военную машину». Данный пример предоставляет Клаузеви­цу возможность вообразить себе грандиозного полководца, побеждающего силой воли все встречные препятствия, всё трение разнообразных элемен­тов (множества). Значит, всё то, что приостанавливает «продвижение» во­йны, все препятствия и проблемы, не позволяющие развиваться военным действиям, парадоксальным образом мешают военачальнику, прерывают войну, и тем самым, наверное, приносят мир. В главе седьмой «Трение на вой­не» — своей книги «О войне» — Клаузевиц пишет:

«Трение — это единственное понятие, которое в общем отличает дей­ствительную войну от войны бумажной [ was den wirklichen Krieg von dem auf dem Papier unterscheidet]. Военная машина — армия и всё, что к ней относится, — в основе своей чрезвычайно проста, и потому кажется, что ею легко управлять. Но вспомним, что ни одна из её частей не сделана из целого куска; всё решительно составлено из отдельных индивидов, из которых каждый испытывает трение по всем направлениям»⁸.

Вопреки Клаузевицу, но и благодаря ему, — если хотим каким-нибудь способом прекратить войну или помешать ей, нам придётся, кажется, как можно более усложнить дело и постоянно подключать новые элементы в игру или на сцену. Надо также особое внимание уделить тому что Клау­зевиц называет «бумажной войной». Ностальгия — одна из главнейших «фрикций», и она препятствует наступательной войне, временно отменяя её, открывая простор для обороны. Солдаты думают о родном доме, и мож­но представить себе, как они постепенно возвращаются на родину и рас­ходятся по домам. Но существование собственного дома уже предполагает готовность защищать его — обеспечить дорогу домой, разрушая препят­ствия и границы на этом пути, защищать (вместе с другими) «принцип дома» от менее ностальгически настроенных нападающих и т. д. Существо­вание собственного дома или «ностальгия на бумаге» предполагает и дом, который уже не дом, непрерываемые столкновения внутри него и невоз­можность воевать за него. Это причина того, почему словосочетание Кла­узевица «бумажная война» парадоксальным образом, как призрак чистой войны и в то же время «фрикция», может вызвать и наладить мир. Я всё- таки не думаю, что возможно предотвратить войну, если она идеализиру­ется, если постоянно возникают её конструкции и планы, или если о ней постоянно пишут. «Бумажная война» должна в первую очередь мысленно призывать воспоминание о том, что происхождение ностальгии — в мелан­холии и в ничтожности интеллигенции (учёных) [mysery of schollers]⁹, и что существует нерасторжимая связь между ностальгическими солдатами и так называемыми знатоками, оправдывающими право на войну и убийства.

Петар Боянич. Ностальгия, Pothopatridalgia, Меланхолия, Filopatridomania.// «РУССКИЙ МIРЪ. Пространство и время русской культуры» № 9, страницы 245-252

Скачать текст

 

 

Примечания

 

1. Jankélévitch V. L’irréversible et la nostalgie. Paris: Flammarion, 1974. P. 276.
2. «Я хотел рассказать о русской ностальгии — том особом и специфическом для нашей нации состоянии души, которое возникает у нас, русских, вдали от родины. <…> Я хотел рассказать о роковой привязанности русских к своим национальным корням, к своему прошлому, своей культуре, к родным местам, близким и друзьям». А. Тарковский. Запечатленное время. М., 1985.
3. Freud S. Das Unheimliche und andere Texte. Paris: Gallimard, 2001. S. 112-113.
4. Энциклопедия, или Толковый словарь наук, искусств и ремесел (фр.).
5. См.: Ernst F. Vom Heimweh. Zürich: Fretz & Wasmuth Verlag, 1949. S. 116-117.
6. Bunke S. Heimweh. Studien zur Kultur- und Literaturgeschichte einer tödlichen Krankheit. Freiburg, Berlin, Wien: Rombach Verlag, 2009. S. 116-117.
7. Pinel P. «Encyclopédie Méthodique. Médicine» (1821 ), Nostalgia. Storia di un sen- timento, ur. Antonio Prete. Milano: Raffaello Cortina Editore, 1992. S. 70.
8. Клаузевиц К. О войне. М., 1994. С. 106.
9. Burton R. «Love of Learning, or Overmuch Study. With a Digression of the Misery of Schollers, and Why the Muses Are Melancholy», The Anathomy of Melancholy, 1621.