Павел Андреев. Правда обмана

1,541 просмотров всего, 1 просмотров сегодня

Павел Андреев. Ветеран Афганской войны. Родился в 1962 году в Казахстане, в семье геологов. Закончил Свердловский горный институт. Участвовал в боевых действиях в Афганистане, был ранен (потерял обе ноги). Работал инженером-геофизиком, занимался бизнесом. Ныне живёт и работает в Екатеринбурге. Пишет рассказы, публикуется на сайтах: www.artofwar.net.ru ;www.okopka.ru.

 

«Писателем себя не считаю. Пишу для себя —
из желания выговориться…» (П. Андреев)

ПРАВДА ОБМАНА

Война — это правда обмана!
Задал вопрос — смотри не ошибись с ответом.

Книжный рынок местные называют «Яма». На ящиках и лотках (кто во что горазд) лежат книги, журналы, альбомы с марками, спичечными эти­кетками, почтовыми открытками. Особняком трутся нумизматы. Знают друг друга в лицо. Ничего не показывают, перешёптываются, обменива­ются номерами телефонов и расходятся. Более общительны коллекцио­неры значков, орденов и медалей. Интересуюсь: что-нибудь про войну в Афганистане есть? «Вон, подойди к тому», — показывают на кекуса довольно зашарпанного вида. Подхожу.

Вытертая китайская ветровка с несмываемым иероглифом во всю спину. Спортивные когда-то плечи. Прямая спина. Ноги — на ширине плеч. Руки не болтаются — прижаты. Голова — сквозь короткий ёжик седых волос виден большой шрам надо лбом. Возраст — лет сорок пять, пятьдесят. Взгляд: первые секунды — внимательный, оценивающий, мгно­венно стекленеющий от родившегося безразличия. Белки глаз жёлтые. Под глазами мешки — почки не успевают прокачивать выпитое. Печень при ходьбе наверняка стучит по коленям. На его лотке вижу образцы ген- штабовских карт, альбомы с чёрно-белыми фотографиями. Беру альбом, листаю. Фотографии — копии, кадры чьих-то историй и судеб. Распеча­таны на хорошем принтере, отретушированы, собраны по тематике: Дже- лалабад, Кандагар, Кабул… Приятно удивила подборка цветных пейзаж­ных слайдов Суруби и Бамиана.

— Что-нибудь ещё про Кандагар есть? — спрашиваю, возвращая про­давцу альбом с фотографиями площади с пушками, элеватором — ещё без позиций батальона, поворотом на Рейгу.

— Есть. Посмотри. Протягивает обычную папку для бумаг с тряпоч­ными завязками.

Обращаю внимание на его руки. Старая золотая модель часов EDOX — время, преобразованное в жизненный опыт? Потёртый кожаный ремешок часов невыгодно подчёркивает тонкое запястье, узкую кисть с длинными пальцами, с коротко обкусанными ногтями. Наколок на кистях рук нет, собственно, как и характерных шрамов от порезов и ссадин. Открыв папку, замираю в удивлении. В ней собраны приказы по армии, боевые распоря­жения по разведке, приказы командиров частей — всё по сороковой армии, с регистрационными штампами и номерами спецотделов, подписями, даже печатями! Документы — копии, но в отличном состоянии! С замиранием сердца начинаю листать. Подшивка собрана по годам. Ищу свой призыв. Джелалабад, Кабул, Газни… Есть — Кандагар! Всего несколько листочков. Начинаю читать и не сразу замечаю руку продавца, протянутую к папке в нетерпеливом жесте ожидания.

— Чё, денег? — спрашиваю раздражённо.

— Десять баксов за листок, — отвечает хозяин клада, не пряча глаза и не смущаясь.

Неплохой бизнес.

— Откуда копии? — спрашиваю.

— Прокурор? — отвечает вопросом на вопрос.

— Нет, просто интересно.

— При выводе кто-то потерял, а кто-то нашёл. Я лишь купил копии. Брать будешь?

— Да, возьму вот эти три. За 1982 год, по Кандагару.

Так я приобрёл на «Яме» ещё одну версию своего прошлого — официальную.

Чтение документов я отложил на вечер, чтобы в тишине и одиночестве окунуться в мир прошлого. Долгожданный вечер настал. Сажусь на кухне за стол, закрываю плотно дверь. Беру из холодильника бутылку водки, уже нарезанную и разложенную по тарелке селёдку. Аккуратно нарезаю лом­тиками чёрный хлеб. Сервирую стол — вилка, нож. Что ещё? Так — стопку! Теперь всё — готов к погружению.

Основательно усаживаюсь за столом. Беру в руки листок. В левом верх­нем углу штамп: копия № 2; регистрационный № 3205; дата — 2.10.1982 г.; войсковая часть — полевая почта 71176. В правом верхнем углу: секретно; экземпляр № 2; серия «ВН». В верхней части листа, по центру: командиру 70 ОМСБР; боевое распоряжение по разведке 40 армии №2/0110; команд­ный пункт — 6 километров юго-западнее Кабула, время — 20:00, дата – 28.9.82 г.; карта (масштаб) — 1: 200 000, издание 1980 года. Ниже идёт маши­нописный текст.

В течение августа – сентября сего года основной приток караванов с вооружением отмечался на Восточном (провинция Пактия) и Южном (провинции Кандагар и Гильменд) направлениях. Караваны двигаются как днём, так и ночью. В целях сохранения живучести мятежное руковод­ство приняло решение дробитъ караваны на мелкие – два-пять живот­ных с восемью-пятнадцатью сопровождающими и охраной. Крупные караваны в настоящее время, как правило, не идут. В тактике пере­движения караванов отмечены случаи, когда небольшие по составу (два- три вьючных животных) идут после двенадцати часов дня в жаркое время суток, когда применение авиации затруднено. В утренние часы движение караванов значительно снижено.

Проведено ряд мероприятий по усилению охраны государственной границы в провинции Кандагар (активно оказывает помощь погранич­никам местное население), улучшена охрана Кветта – Кандагарского направления.

Группировки мятежников выявлены:

в провинции Кандагар – шестьдесят один отряд общей численно­стью до трёх тысяч мятежников;

в провинцииЗаболъ – одиннадцать отрядов численностью до девять сот тридцать пятъ человек;

в провинции Гильменд – тридцать шесть отрядов общей численно­стью до тысяча пятьсот сорок человек.

Командующий армией приказал:

Разведку в зоне ответственности бригады вести во взаимодействии с органами оперативно-агентурных групп армии, 2 РПП 1853 орадб ОСНАЗ, 2 АК ВСДРА, ХАД Царандой с задачами:

основные усилия разведки сосредоточить на выявлении маршрутов доставки вооружения, вскрытия перевалочных баз и складов, своевре­менно уничтожать их. Особое внимание маршрутам: Кандагар, Чаман; Лашкаргах, Кушки;

Для разведки караванов с вертолётов иметь разведывательную группу со старшим офицером-разведчиком;

Силами разведывательной роты устраивать засады на вероятных маршрутах доставки оружия и боеприпасов…¹

Осень 1982 года — это же двадцать лет назад! Попытки прокрутить ленту воспоминаний в обратном направлении до конца так и не удаются. Фигурки не двигаются задом наперёд, как в кино, если пустить ленту вос­поминаний не с того конца. Прошлое в лучшем случае оказывается разо­рванным на куски, смонтированные в произвольном порядке. Но внутри каждого отрезка ещё можно сохранить нормальную последовательность событий. Время в этих «фильмах о прошлом» всегда идёт вперёд, никогда не останавливается, не поворачивает вспять. Воспроизведение легко можно повторить, и эпизод каждый раз начинается с одного и того же момента. В своей переоценке воспоминаний я, как биржевой маклер, пускающий в оборот всю свою будущую прибыль, начинаю обращать вни­мание на новые детали, почти не оставившие следа в моей памяти…

Три дня назад мне стукнуло двадцать лет! Кто знал, что мне придётся встречать свой двадцатый день рождения на пакистано-афганской гра­нице? Раннее утро — часов пять. Солнце только встало, но уже приятно греет замёрзшую за ночь спину. Я лежу в ложбинке, спрятавшись за клад­кой из камней, осматриваю окрестности в оптику прицела. Замаскировался так, что ни одна собака не найдёт — даже ротный! Который день смотрю один и тот же фильм про пустыню.

Шелест эфира неожиданно прерывается щелчками. Гера сигналит мне, проверяя, вижу ли я цель. Опаньки, что я вижу?! Те же и она, входит дрях­лый посол: «Графиня, вам вести из Рима прислал ваш покорный слуга…» Афганец весело крутит педали шанхайского велосипеда. В прицел вин­товки я рассматриваю двигающуюся маленькую фигурку велосипеди­ста. Ошибки нет — он едет прямо на меня. Отвечаю на условный сигнал. Три раза нажимаю на клавишу, переключаясь с приёма на передачу. Вижу, вижу, вижу… Трудно не заметить одинокую фигуру в белой чалме на пустой дороге. Первое живое существо в пределах досягаемости, за тридцать часов ожидания. Вот облом! А я, наивный, надеялся здесь отсидеться, в этой яме.

На войне нет места для наивных и непосредственных. Что-нибудь одно — либо безразличное созерцание, либо контроль над телом, напол­ненным здоровыми рефлексами, но без мыслей и чувств. Какие к чёрту эстетические созерцания! Рефлексы задавили наивные чувства. Человек перестал звучать гордо. Пропущенный через призму прицела, человек пуст и ничтожен, как этот велосипедист в пустыне. Люди на войне — это не то, что когда-то раньше называлось человеком. У них нет бессмертной души, только тело — пустая оболочка. Война разлагает душу. То есть распад души человека есть условие того, чтобы возникла война. Война — это распад, обращение внутреннего во внешнее.

У каждого разное отношение к тому, что он называет внутренним. Например, для меня внутреннее — это что-то наивное и недоразвитое во мне, детское и неоформленное. Для туркмена Мухамеда внутреннее — это боязнь остаться сержантом Советской Армии Абдуллой. Пытаясь что-то сказать по-русски, Мухамед сначала напряжённо думает. Наблю­дая за ним, можно даже увидеть движение его губ, когда он переводит свои мысли с туркменского на русский. Он мысленно произносит гото­вую фразу. Проверяя правильность её произношения, незаметно для себя шевелит губами. Убедившись в точности перевода, важно её произносит. Его тут же со смехом поправляют. «Э-э, у меня говор такой, да…», — отве­чает туркмен, мысленно проклиная себя за то, что русский язык такой богатый, а он такой бедный. Живёт в Мухамеде маленький туркменский басмач, и выдавить его наружу Мухамед никак не может — не выходит басмач наружу, не хочет, чтобы над ним все смеялись и называли сержан­том Абдуллой.

На самом деле Мухамед — это кличка от фамилии Мухамедов, а имя его было Италмаз. Буквальное значение имени — «и собака не возьмёт». Считалось, что ангел смерти обходил стороной дом, где новорождённому дали подобное имя. Как правило, так нарекали ребёнка, рождённого после умерших в младенчестве братьев.

После ашхабадской учебки Мухамедов отказался быть сержантом – год бегал с земляками рядовым, пока взвод не попал в задницу под Лашка- рёвкой. «Спокойно!» — кричал взводный, думая, что выглядит уверенным в этой неразберихе всеобщей паники. В чём он мог быть уверен? Ничто не определённо в бою. Да что могло быть определённым в тот момент для двадцати двух человек, которых кинжальным огнём опрокидывают в арык? Когда смерть плюётся в тебя свинцом, все те вещи, в которых ты так был только что уверен, кажутся просто глупостями!

Жизнь неопределённа — сама её природа неопределённа. И разум­ный человек всегда остаётся неуверенным. Жизнь полна неуверенности, полна неожиданностей — в этом её сила! Не цепляйся за определённые вещи, цепляйся за жизнь — за неопределённости. Никогда нельзя прийти к моменту, в который ты смог бы сказать: «Теперь я уверен». Если ты гово­ришь, что уверен, ты просто объявляешь о своей смерти — ты совершаешь самоубийство. Если бы каждый из нас знал, что может с ним случиться, жизнь превратилась бы в мёртвый механический процесс. Но жизнь — не механический процесс, она не может быть безопасной. Поэтому спа­сение там, где нет уверенности. Хочешь жить — двигайся в направлении, в котором растёт твой страх!

Взводный наверняка это знал, но это понимание ничего не изме­нило. Уверенность просто закрыла ему глаза на опасность. Он стал глупым и неразумным в своём желании победить. В своей глупости он почувствовал себя в безопасности — все идиоты чувствуют себя в безопасности. Какая в бою может быть безопасность? По-настоящему же живой человек всегда чувствует себя в небезопасности. Не опасность губит людей на войне — люди на войне гибнут в поисках безопасности! Только способность воз­держаться от поисков безопасности в минуты опасности и есть умение держаться за жизнь.

Страх — самый сильный наркотик, который использует человече­ство. Самый глупый человек на свете испытывает те же чувства, что и самый умный. Когда взводного ранило, Мухамед начал орать как резаный. Когда такое слышишь, понимаешь что кому-то хуже, чем тебе и невольно успокаиваешься. Особенно когда кричат на туркмен­ском. На самом деле Мухамед отдавал команды, но никто, кроме него самого, об этом не знал. Духи, слыша крики, даже опупели от непо­нятою Трудно отрицать тот факт, что Мухамеду своими криками уда­лось получить от духов передышку. Пока противник в растерянности соображал, что ему делать со взводом русских, которыми командует туркмен, мы все действовали так, как нам подсказывали собственные рефлексы. Взвод мгновенно рассеялся в поисках укрытий, словно тара­каны под струёй дихлофоса. В итоге получилась грамотная перегруп­пировка, и даже какая-то система огня появилась! Никто бы не узнал об этой туркменской народной хитрости, если бы комбат, увидев раненного взводного отдельно от взвода, не вышел на связь. Мухамед оказался рядом с радистом. Услышав по рации крики, комбат попросил связиста передать ларингофон туркмену. Надо отдать должное комбату, перебивать докладчика он не стал. Прослушал комментарии на русско- туркменском языке. Попросил дать послушать перестрелку. Послу­шав наш «горох» на фоне духовских залпов, перекатал что-то в своей голове и коротко скомандовал: «Слышь, Абдулла, принимай командо­вание. Собери людей, усиль огонь в направлении прорыва и группами выводи взвод по арыку. Мы тебя прикроем». Интуитивный ум комбата потеснил рефлексы перепуганного туркмена.

Вообще на войне всего две категории умных людей: люди, думающие рефлексами, и люди с интуицией. Когда человек умён и не знает о том, что он умён, — это один вариант, это думающий рефлексами человек. А ещё могут быть люди, которые умны и знают о том, что они умны. Это другой вариант — это люди с интуицией. Они утратили наивность по поводу беспричинности всего происходящего. Если у человека лопнула голова, он упал и умер — значит, его убили. И не важно, что не было слышно выстрела, — просто ты оказался к цели ближе, чем к самому стрелку. Ничего без причины не бывает. Реальный мир — это то, что находится здесь и прямо сейчас. Его нужно воспринимать. А особенно его нужно ощущать. Реальный мир — это первичное переживание. Это не свист пули, которая пролетела. Это не звук выстрела, который можно и не услы­шать, — пуля летит в голову быстрее звука. Реальный мир — это чёткое понимание того, что будь ты сейчас на месте стрелка, сам в себя ты бы не промахнулся. Понимание этого и есть интуиция! Ты падаешь быстрее, чем понимаешь, что в тебя сейчас выстрелят. Интуиция — это вспышка от выстрела, на которую реагируешь быстрее выпущенной в тебя пули. Интуиция — это то, чем немногие отличаются от многих. Такие люди находятся на вершине пирамиды войны.

В реальном мире нет ничего неправильного. Он содержит то, что в него вкладывается нами сейчас. Он не является правильным или неправильным. Если что-то неправильно, это не реальный мир. Мир, где что-то «непра­вильно», — это призрачный мир заблуждений. Поэтому те, которые умны, но не знают этого (они слишком наивны и непосредственны), — они думают рефлексами. Они замечают: «Что-то случилось за пределами меня, раз упал мой товарищ». Обычно причина для них скрыта. Смерть товарища вызвало то, что у всех на виду, но для таких людей причина случившегося обязательно скрыта. Их поступки — это как бы манифестация идиотизма. Они думают, что он думает, что они думают. Они ожидают от противника чтения своих мыслей! Враг «должен» знать их чувства, мысли и намерения и действовать в соответствии с ними! Они уверены, что душман не должен стрелять в них, когда они в полный рост не спеша передвигаются по откры­тому месту. Они ведь не угрожают своему врагу — они просто идут с ору­жием в руках там, где им удобно идти, и не рассчитывают, что их «за это» убьют. Но враг не знает, что стреляет в идиотов, и наверняка сами идиоты не знают, что именно происходит с ними. Если нет ответа, то давайте поду­маем. «Голова у солдата — чтоб думать, а мозги — чтобы соображать! »

Не умирай с вопросом, умирай с ответом — это единственное, чему их удаётся научить. Выучив ответ на первый вопрос: «Что ты сделал, чтобы этого не было?» — они не догадываются, что есть второй вопрос: «Дальше что?» Действия таких людей — лучший переводчик их мыслей. У них всё наружу. Они — предсказуемы! Зачем ловить в прицел мечущихся в панике идиотов? Их можно спокойно отстреливать, как испуганных зайцев, выстроившихся в очередь на подходах к заранее пристрелянным укрытиям. Да мало ли можно придумать поводов, чтобы заставить человека действо­вать рефлекторно. Спросите об этом хитрого деда Мазая с ружьём, он быстро придумает, как собрать зайцев в кучу в пустыне и без половодья.

Поэтому не стоит ломиться под прицельным огнём противника к легко доступным укрытиям — чаще всего это ловушка. Бесконечные занятия так­тикой на пустыре, за батальонным сортиром, могут в кого угодно вселить чувство неуязвимости в любой ситуации. Тело привычно начнёт реаги­ровать на знакомую уже угрозу, и возможно, даже появится ложное чув­ство полного контроля над ситуацией. Но даже вооружённый кремнёвым ружьём шимпанзе уложит такого бойца за пару секунд, не говоря о против­нике с серьёзными намерениями. Такие люди — готовый расходный мате­риал для войны. Посылать таких солдат на войну — значит предавать их!

Мухамед всё же стал басмачом Абдуллой и остался им до самого дем­беля. Ему даже в наградном листе написали — Абдулла Мухамедов! Что смеяться? Абдулла-Италмаз всё сделал правильно, когда принял командо­вание на себя. Он смог собрать всех в кучу, организовать систему обороны и стал ждать помощи. Кто не умеет плавать, тот должен хорошо нырять, – никто за нас самих не мог выйти из окружения. Дитя пустыни, Абдулла не умел плавать и мог этого не знать. Не можешь изменить ситуацию – меняй обстоятельства: выдавливай внутреннее наружу. Вход — это отвер­стие извне вовнутрь, в обратном направлении, именуемое выходом. Будучи проглоченным, на пути к полной заднице, выйти из неё не переваренным в говно можно только вызвав рвоту у того, кто хочет тебя сожрать. С поно­сом спешат выйти те, кого уже полностью переварили. Хочешь жить – выворачивайся наизнанку, до спазмов, харкая кровью и жёлчью.

Вывернутая наизнанку паника окружения — это атака! Выплеснув в противника море огня, мы смогли разорвать кольцо и, словно блевотина по пищеводу, ушли по арыку, вынося на себе раненых и оружие. Я полз по канаве, заполненной вонючей тёплой грязью, и думал, что если оста­нусь живым, то обязательно прострелю себе ногу или руку, лишь бы уехать домой. Но домой я не уехал — хватило ума не делать себе больно. Я поду­мал: зачем смешить людей своей самодеятельностью, если вокруг столько готовых прийти на помощь профессионалов? Вместо меня домой поехал другой, боец моего призыва Кузнецов Витя. Взводный прострелил ему бедро из своего табельного пистолета.

Раны, нанесённые собственной рукой, всегда заживают медленнее, чем те, что наносит противник. Посетив Витю в госпитале, я его не узнал. Витя стал дерзким и злым, а в своей дерзости по отношению к медсанбатовским дембелям — даже храбрым до безрассудства. Естественный отбор в армии, в своей самой общей форме, означает выборочное выживание. Но живу­честь и жизнь в армии далеко не сходные категории. Муравей живучее шакала, зачем ему превращаться в шакала? Опалённый солнцем камень — лучший пример приспособленности к местным условиям: с ним ничего не делается на протяжении миллионов лет. Поэтому в борьбе за место под солнцем здесь смерть побеждает жизнь! Ранение — это приз за победу в игре на чужом поле, с реанимационным счётом 0:3. На войне смерть прочнее жизни. Не веди счёт дням — счёт всегда идёт на секунды! Не играй в поддавки со смертью!

Одни организмы сохраняются, а другие вымирают — на то и война. Но для того, чтобы эта селективная гибель оказывала какое-то воздействие на мир, необходимо одно условие: каждый должен иметь свою копию, спо­собную выживать в течение значимого эволюционного периода — одного призыва. Видимо, поэтому, когда убивают храбрых, храбрость не умирает. Она переходит к тому, у кого её нет, — к тому, кто прячется от жизни. Так, потеряв своего прежнего хозяина, она сохраняет жизнь новому. Ей, навер­ное, тоже не хочется постоянно скитаться по чужим телам, как и людям — по съёмным квартирам.

Везение — извлечение пользы из вреда. Вите повезло — рядом с ним умер храбрый человек. В первые секунды боя у него на глазах пуля снай­пера расколола череп его земляку. Витёк намёк понял и, по уши в дерьме от страха, первым свалил из окружения — по арыку, набитому грязью, бро­шенными бронежилетами, касками и рюкзаками. Чтобы хоть как-то объ­яснить кентам своё бегство, он прихватил с собой взводного, раненного в живот осколками гранаты. Выползшего из задницы Витю очнувшийся вдруг командир тут же упрекнул в трусости. Пистолет командира оказался слабым аргументом для солдата, пережившего естественный отбор смер­тью. Любое существо под таким давлением обстоятельств обязано быть эгоистичным. Даже с пробитым бедром на приказ взводного вернуть его назад Витя ответил твёрдым отказом. Зачем обманывать — вытаскивая на себе взводного, Витя думал в первую очередь о себе. Но кому захочется заново выворачиваться наизнанку, доказывая обратное таким же эгоистам, как и ты? Каждый мечтал сделать то, что сделал Витя, — даже взводный. Просто Витя это сделал красиво, слегка злоупотребив чужой слабостью — ранением командира. Да, это плохо. Но порок войны не в употреблении плохого, а в злоупотреблении хорошим!

Зря кусали Витька, обвиняя в трусости. Витина готовность оставаться до конца неуверенным в своей затее с арыком была сутью его храбрости в том бою. Готовность после боя честно рассказать печальную историю про пулевую рану с пороховыми ожогами была сутью его доверия нам. Не желая оставаться непонятым, Витя выдавил из себя остатки своей наивности. Если вокруг тебя нет людей, которые в тебя верят, — ты не нашёл своего места! Смело отправляйся в новый поиск. Интуитивно осознав, что суметь победить, избегая боя, — вот высший пилотаж правильного поведения на войне — он взошёл на вершину военной пирамиды. Витёк, победив свои рефлексы, стал умным парнем. В основе его поведения лежало естественное намерение, которое было связано с окружением — в буквальном смысле этого слова!

Прощая, упрощаешь жизнь. Смысл поступка всегда заключается в реак­ции, которую он вызывает, а не в намерениях, с которыми он совершался. Поэтому бегство в бою — глупость! Врагу всё равно — поразить тебя в грудь или спину. Я думаю, у Вити на эту идею с арыком хватило мужества именно после того как он понял, что застывшая от страха жизнь хуже смерти ! Поду­май и не обманывай никогда, даже себя. Честность на войне — это при­вилегия. Витя зря надеялся получить её от взводного в знак признательно­сти за сделанное. Привилегий от взводного он не дождался. Зато получил срок за членовредительство, отказавшись от возможности в первом же бою смыть кровью необоснованные обвинения в трусости. Победил тот, кто дольше лечился, — рана заживает быстрей, чем оскорбление. Вместо того чтобы сделать Витю героем, спасшим своего командира, комиссованный по ранению взводный сделал из него труса, оправдывая собственный идио­тизм выстрелом в трусливого солдата. Солдат должен подчиняться слепому инстинкту командира. Так выдавили ещё одну каплю в море уже пролитой крови! Нормальные люди способны на весьма отвратительные поступки…

Война — как песочные часы, в которых два враждующих мира пооче­рёдно перетекают один из другого через пулевые отверстия. Чуть зазе­вался — и готово: кто-то уже жадно шарит по тебе взглядом сквозь про­резь прицела в поисках удобного места для проникновения внутрь. Убитый на войне — словно контейнер для чужого дерьма. Кому хочется вернуться домой помойным ведром или использованным презервативом? Каждый себя считает умнее других. Вон и велосипедист крутит педали — выдавли­вает наружу своё внутреннее желание побыстрее добраться к цели своей поездки. Старается, бедолага. Чтобы выжить, каждому приходится всё, что у него внутри, выдавливать наружу — страхи, слабости, надежды…

Мы как тот тощий мышонок, который без труда пролез в маленькую дырку в стене амбара с зерном, но наевшись, не смог вылезти обратно из-за раздувшегося живота. Выбраться из этой мусульманской мышеловки через дырку Саланга сытыми и довольными уже не получится! Уйти можно только такими, какими пришли, — голодными и уставшими. Поэтому и жжём караваны, бросаем свою добычу, чтобы не остаться здесь с ней навсегда. Насытившись добычей с караванов, тут же просираемся, попадая в засады на прочёсках, на сопровождениях колонн. Попав в задницу, из неё не выйти победителем. Победить — это выйти таким, каким вошёл. Прийти первым и уйти последним! Победитель здесь — это тот, кто первым оказы­вается готов к последствиям победы — ответу на вопрос: «Дальше что?»

Велосипедист настырно наматывает пыльные метры на велосипед­ную цепь. Что людям не сидится, мотаются по пустыне между Пакиста­ном и Афганистаном? Я перевожу дальномер оптики на двигающуюся фигурку. Отмеряю дистанцию до цели — примерно километра два, может, чуть меньше. Далековато. Движется зигзагами, словно перебегает. С таким темпом ему ещё минут десять крутить педали до выхода на дистанцию моей прицельной дальности. Как правильно считать: последние полторы тысячи метров или последние десять минут? Дело не в длине пути велосипедиста, а в уменьшении моего ожидания. Ему достался кусок жизни длиной в две тысячи метров, мне — кусок из десяти минут. Десять минут — не тридцать часов. Подождём, дольше ждали.

Вторые сутки мы торчим на этой каменной шишке. Пришли сюда пешком за три часа. Отсюда до бронегруппы часа полтора хорошим темпом. Сидим и ждём приключений на свою задницу в километре от пакистанской границы. Чё припёрлись? Ни чихнуть ни пёрнуть — режим радиомолчания. Сидим, смотрим, как перед носом духи шмыгают вдоль границы.

Я молча докуриваю. Вредная привычка — ерунда, было бы здоровье. Жизнь здесь так даёт прикурить, что даже некурящие здесь курят. Курить вообще-то в засаде нельзя. Да пошли они со своими инструкциями! Победа на чужой гражданской войне — это не то, ради чего стоило бы класть свою жизнь. Нас здесь восемнадцать человек. Ротный, «каскадёр», замполит батальона, два местных проводника-белуджа, девять человек с нашего, чет­вёртого, взвода и четверо приданных нам с третьего. Эти четверо придан­ных бойцов — обуза, с которой я бы расстался без сожаления ещё в бри­гаде. Спихнули нам то, от чего сами не могли избавиться!

На следующий день после моего дня рождения, вечером в составе роты на пяти машинах мы выехали из бригады. Не доезжая до Спин-Болдака, свернули с бетонки налево, к Лой-Карезу. Всю ночь тряслись по ухабам, двигаясь по сухому руслу — строго на северо-восток. Ближе к утру нача­лись горы. Русло реки проходило почти по пакистанской границе — при­ходилось двигаться скрытно. На место прибыли на рассвете, при параде — столб пыли, пакистанский базар в эфире на наших частотах. В общем, кроме нас и кандагарского рынка никто не знал о том, что русские поехали на пограничный афганский пост — в крепость Синджилакала. Крепость была старая. Сильно разрушенная, она сохранила былую внушительность своих стен. Гарнизон был чётко вымуштрован — все ходили как по лине­ечке. Такая дисциплина объяснялась сплошными минными полями, кото­рые постоянно обновлялись с обеих сторон. Душманы блокировали пост, чтобы пограничники не мешали им делать своё дело. Пограничники забо­тились не столько об охране границы, сколько о собственной безопас­ности, поэтому мин тоже не жалели. Приехав, мы расположились на тер­ритории заставы, в отведённом нам месте. Помылись, покушали и стали готовиться к ночному выходу — улеглись отсыпаться прямо под машинами. Но без проблем не получилось.

Выяснилось, что пока тряслись в броне всю ночь, один из четверых «командировочных» с третьего взвода сожрал полмешка наших сухарей — надо было видеть эту дробилку! Не доверяя им после этого, я настоял, чтобы их поставили в центр группы, доверив нести ленты и станок к АГС. Кто-то догадался повесить на них после съеденных ими сухарей РДВ с запасами воды! После первых сорока минут перехода, на первом же привале выяс­нилось, что эти уроды выпили четверть запаса воды. Дальше — больше…

Пока шли, все четверо из центра переместились в хвост походной колонны. Я шёл замыкающим — «буксиром». Всё, что не могло идти само­стоятельно, доставалось мне — прицепом! Буксировать прицеп, идущий юзом,— я скажу, не самая лёгкая работа. Тычки прикладом и пинки — только так можно было поднимать упавших и подгонять отстающих. Когда пришли на шишку, до рассвета оставалось ещё часа три. Быстро рассредото­чились по номерам и улеглись кольцом на склоне сопки. Я оставил смотря­щих, назначив порядок смены — меняться через двадцать минут, при смене будить меня. В центре кольца лежали замполит батальона, ротный, «каска­дёр» и два проводника. Через сорок минут я узнал, что одного из водоно­сов на месте нет. Молча встал и лично обошёл всех — точно, одного из них, Асанова, истребителя сухарей, не было! Я поднял пацанов, каждый про­верил своих, но пропавшего среди них мы не нашли. Пока перебегали от одного к другому, разбудили своим движением ротного. Я чувствовал себя как молоко в крынке: если сейчас не употребят — завтра прокиснешь. Пришлось докладывать. Со мной для поддержки пошли два дембеля – туркмен Мухамед и даргинец Мага. Ротный молча выслушал меня и сразу спросил, где проводники. Белуджи вообще не ложились. Сидели в сторонке и молча раскачивались, закутавшись в свои верблюжьи одеяла. Свои АКМ они держали между колен, словно балалайки. Одним словом — индейцы. «Иди, докладывай майору», — ротный посмотрел на меня, на мою группу поддержки, на белуджей — и трусливо бросил меня под танк. Командир решает только вечные вопросы, временные — решает сержант.

Ночной переход. Расстояние между ногами — один шаг. Изматываю­щий ритм движения, когда сначала отстаёшь, поднимая других, потом дого­няешь, толкая перед собой отставших. Нервотрёпка с пропажей и трус­ливое самоустранение ротного. Всё это окончательно опустошило меня. Я даже не мог толком сообразить: что всё-таки произошло? Да, я пару раз врезал Асанову. Первый раз — когда он раздавал воду своим землякам на переходе. Второй раз когда он отказался нести станок АГС, который я предусмотрительно обменял у него на РДВ.

Меня сделали крайним. Весь этот выход раздражал с самого начала. Ещё в первые минуты после выезда из крепости открытый задний люк БТР с навешенным на него ранцем Рахимова неожиданно упал и захлопнулся на очередной кочке. Рахимову, сидевшему на броне возле люка, перебило три фаланги на левой руке — указательный палец, средний и безымянный. Пришлось возвращаться. Замполит батальона, выехавший перед дембелем в засаду за наградным, рвал и метал. Ротный молча сносил наезды, а «каска­дёр» откровенно стебался над ними обоими. Лишь проводники-белуджи молча наблюдали весь этот цирк и изредка трясли головами, как лошади в упряжке, отгоняющие назойливых мух. Мне с самого начала казалось, что они были просто-напросто обкурены.

Оставив Рахимова на точке, бронегруппа вернулась на маршрут. Нам следовало до утра прибыть в узкую долину, огороженную цепью высоких каменных сопок. Потерянное время нагоняли на своих двоих, срезая марш­рут напрямик. Вымотались быстро. Местность была холмистая, за пологими длинными подъёмами следовали крутые спуски. Подъёмы брали в лоб – экономя время, не растягивались в серпантине по склону. Когда поднялись на первую седловину, мои носильщики уже умерли, каждый раза по два. Было противно и обидно. Только поднимаешься, как видишь развалившуюся на привале группу, которая, дождавшись тебя, снисходительно поднимается под команду: «Подъём, выходим». Ты садишься на землю и устало отвалива­ешься на спину, облокачиваясь на ранец. Мимо тебя проходят отдохнувшие сайгаки, а ты остаёшься со сдохшими на переходе уродами, упавшими кто где стоял. С каждым привалом их становилось всё больше и больше. Начав переход в обществе двух таких носорогов, я закончил поход уже в компании из пяти. После второго привала мне в помощь оставили Геру. Гера хоть и был ветераном, но ходить по песку так и не научился. Ритма нашему табору он не прибавил, хотя добросовестно старался не отставать. Когда мы с Герой пригнали это стадо, весь народ был уже на месте и успел отдохнуть.

Перед нами была та самая заветная долина. Её противоположный, более скалистый склон был уже пакистанским. Сама долина была когда-то рекой, которая разрезала небольшой горный массив, аппендиксом вдававшийся на афганскую территорию. Расположившись на каменной сопке, торчащей в центре огромного древнего сухого русла, мы могли просматривать вдоль и поперёк всю пакистанскую часть долины. За спиной, километрах в пяти, был задрипанный афганский кишлак, который мы ночью обошли, оста­вив его слева. Кто помнит, тот подтвердит, что самое острое впечатление от ночных засад на границе — это контраст непроглядной темноты с афган­ской стороны и моря огней на пакистанской стороне. Так было и в этот раз. На пакистанской стороне долины, как новогодние ёлки, светились два кишлака. На дистанции два-три километра от них, одновременно объезжая с обеих сторон нашу сопку, от границы в нашу сторону двигались две све­тящиеся точки — машины. Замполит батальона, указывая пацанам на этот духовский беспредел, не скрывал своего охотничьего азарта. Офицер без мечты — что собака без крыльев. В этот момент мы с Герой и выгнали на него наших носорогов. Вид убитых переходом носильщиков с разби­тыми губами и носами мгновенно убил весь командирский пафос. «Развели в подразделении махровый дембелизм! Вернёмся — я лично займусь тобой, сержант!» — своим злобным шёпотом майор, наверное, старался заменить крик, чтобы не нарушать маскировку группы. И после всего, что случилось, мне теперь предстояло сообщить ему о ещё одном обломе.

Замполит и «каскадёр» спали в нише, под небольшим камнем. «Под скалой»,— подумал я, вспомнив профессора и его ассистента Макса из кинофильма «Большие гонки». Оба спали, обложившись какой-то хитрой оптикой, упакованной в финтипоперные мешки-ранцы. У обоих были трофейные пуховые спальники в нейлоновых непромокаемых чехлах. Под спальники были постелены поролоновые матрасы, зашитые в брезентовые чехлы. В голове у каждого лежали новые ранцы с НСПУ в чехлах. На стволах у автоматов были новенькие чёрные цилиндры ПБС. И спать хочется, и Родину жалко — гусары, одним словом. Нахер им ПБСы с НСПУ — кто бы их взял в группу захвата? Я обошёл «каскадёра» и подо­шёл к спящему майору. Замполит был мужиком крепким и высоким. По воз­расту он был старше всех офицеров батальона. Ни дать ни взять — пионер­вожатый, назначенный в подшефный отряд октябрят — мальчиков, охочих до красных звёздочек. Постоянно дрючил батальон своими ночными построениями в расположении. Истерик на таких построениях он не зака­тывал, но и жить спокойно не давал — спрашивал справедливо, по уставу. Здесь, в засаде, словно с цепи сорвался. Ярко светила луна. Камень, под которым устроились замполит с «каскадёром», отбрасывал лунную тень в сторону от ниши, в которой сопели командиры. Я присел на корточки в тень камня, у головы майора. Мне его хорошо было видно.

Человек спал. Большое и длинное тело лежало на боку. Колени были поджаты к животу. Большие кисти рук сложены «лодочкой» под голову. Лицо с суточной щетиной на щеках расслаблено. Складки на лбу и пере­носице распрямлены. Ухо со сросшейся волосатой мочкой забито пылью. Рот полуоткрыт, отчего губы казались пухлыми, надутыми, как у ребёнка.

С уголка нижней губы стекала тонкая нить слюны. Глазные яблоки под опу­щенными веками двигались — замполит смотрел сон. Сон — это маленькая смерть, наступающая ежедневно. А смерть, как и сон,— это сугубо личное событие: за нас никто не умрёт, и за нас никто не увидит наших снов. Я не стал будить замполита — хорошие манеры состоят из мелких само­пожертвований. Спите быстрее, товарищ майор, — до подъёма осталось меньше минуты.

— В чём дело? — приглушённый окрик проснувшегося «каскадёра» разбудил спящего. Майор резко сел, не видя, кто перед ним. Пытаясь разглядеть меня сквозь тень, часто-часто заморгал глазами, стыдливо вытирая тыльной стороной ладони остатки слюны с подбородка. М-да, «ду-у-у-шераздирающее зрелище», как говаривал ослик Иа-Иа.

— Пропал боец Асанов. Когда пришли — был, стали выставлять часо­вых — не нашли, — коротко доложил я майору, наклонившись к нему из темноты.

— Всем занять круговую оборону. С проводников не спускать глаз. Выслать группу на поиск пропавшего солдата. А с тобой, сержант, я разбе­русь после возвращения. Сейчас иди и без бойца не возвращайся! Ротного ко мне! — раскомандовался проснувшийся.

Я встал и пошёл по направлению к парням, стоявшим тесной кучкой ниже по склону. Когда подошёл, они расступились — и я увидел Асанова! Оказывается, Асанов никуда не уходил. Он просто так устал, что скинув станок от АГС, ещё прошёл с десяток метров по инерции вниз по склону, где и свалился за первый же попавшийся камень. Всё то время, пока мы его искали, он дрых без задних ног! Кто мог подумать, что придурок ляжет спать прямо на склоне, под нашими стволами? Сил радоваться или огор­чаться уже не было. Всё, что я смог сделать, это ткнуть его в зубы кула­ком. Его губы лопнули, брызнула кровь. Упав, Асанов вскочил и бросился на меня с вытянутыми вперёд руками. Можно было подарить ему «двоечку» в голову, но если честно, было просто лень шевелиться. Я чуть сместился в сторону и ушёл с линии его атаки. Перехватил его руки, летящие мимо цели, простым захватом — за рукава. Асанов понял, что попался. Боясь, что я ударю его головой, он опустил голову вниз и попытался рывком освобо­диться из захвата. Упираясь, он забыл про ноги. Я поддёрнул соперника для верности, чтобы его обе ноги оказались на одной линии, и тут же сбил подсечкой на землю. Не давая ему подняться, ударил ногой под рёбра. Нас разнял ротный. Схватив сзади за шиворот, он задней подножкой легко уронил меня на спину. Асанову налили воду в панаму, дав ему возможность остановить и вытереть кровь, капающую с лица. Предусмотрительно ото­брав автомат, ротный приказал мне не попадаться ему на глаза до самого возвращения в бригаду. Остыв через пару минут, он всучил мне винтовку вместо автомата и засунул в дозор. Майор ещё повозмущался по поводу порядков в роте, но тоже потом затих.

Скоро встало солнце, и шляться по сопке, оставаясь незамеченным, было уже невозможно. Так начался первый мой день в этой засаде. «Каска­дёр» что-то постоянно колдовал со своей оптикой. Замполит постоянно крутился вокруг него. Я не стал возвращаться с поста и, заменившись, лёг спать прямо на позиции. Отдохнув, пообедал сухпаем и опять продолжил службу. Ротный меня не дёргал, а напоминать майору о себе я не собирался. Асанов тоже предусмотрительно избегал меня. Я внимательно следил, чтобы его не было у меня за спиной. К вечеру все уже забыли о том, что случилось ночью.

Второй день был спокойнее. До рассвета «каскадёр» с белуджами, ротным и ещё двумя нашими пацанами уходили в сторону границы. Ярко светило солнце. Было жарко, и вода, выпитая на маршруте, наконец-то понадобилась. Погодные условия не стоят выгод, предоставляемых мест­ностью. Осознав эту истину, всю вторую половину дня замполит считал запасы воды, выявляя и экспроприируя её излишки у самых предусмотри­тельных. Вернувшиеся вечером с группой белуджи, узнав, в чём проблема, быстро предложили простое решение — спуститься и набрать воды. В итоге, ночью была предпринята вылазка за водой. В группу вошли Мухамед, Гера и два белуджа. Я пошёл с ними в качестве сапёрной собаки. В километре от сопки проводники показали нам кяриз. Вход в него представлял собой узкую глубокую траншею, разрезающую от центра до основания неболь­шой земляной курган. По этой траншее мы и проникли в кяриз. Это был подземный коридор, по дну которого в сторону Пакистана бежал ручей, берущий начало где-то в афганских горах, — готовая подземная комму­никация, пригодная для скрытного пересечения границы. Ширина под­земного коридора составляла около двух метров. Вытянув руки в обе сто­роны, я с трудом смог коснуться стен этого тоннеля. Темнота его, холод и журчание невидимой воды под ногами действовали угнетающе. Мы все одновременно кинулись к воде. Вода была ледяной, много выпить не полу­чалось — так ломило зубы, что начинала болеть голова. Умывшись по пояс в полной темноте, я наполнил две свои трофейные алюминиевые фляги. После подземого мрака и холода ночь встретила меня стеной тёплого и сухого воздуха. Выполнив свою миссию, я добровольно удалился в ссылку к себе на позицию. Чем больше солдат спит, тем меньше от него вреда. Так два дня и прошли — один на один с самим собой. Я надеялся так прове­сти и последний, третий день засады, но, видно, этому не было суждено случиться. С утра — и такие движения, что людям не сидится дома, прутся куда-то сломя голову…

Велосипедист медленно приближается, то скрываясь, то появляясь в складках местности. Его видно лишь потому, что он движется. Стоит ему остановиться, и я легко могу потерять его из вида. Глядя на двигающу­юся фигурку, можно подумать, что едущий на велосипеде человек уверен в своей безопасности — наверняка так думает. И только я знаю, что он оши­бается. Велосипедист не знает того, что я знаю это. Не знает он и о моём существовании. Как удержать его от нарушения границ моей безопасно­сти и как предупредить его о приближении к границам поджидающей его опасности? Как сделать так, чтобы он понял моё предупреждение?

Несомненно, легче сносить трудности, если они являются результатом действия безличных сил. И они сильнее ранят моё достоинство, когда явля­ются частью какого-то замысла. Я понимаю, что где-то рядом есть кто-то, кто знает о нашей группе всё, что мы с Герой сейчас знаем о велосипе­дисте. Кому-то известно, каким образом, чем и почему ограничено наше безопасное пространство. Количество машин позволяет узнать количество людей и их вооружение. Количество вооружения, максимальный боеком­плект к нему, запас хода для техники и для людей — всё это легко позволяет определить радиус и время нашего действия. Для этого не надо быть семи пядей во лбу — достаточно хорошо знать район действий и характеристики техники и нашего вооружения. Зная границы нашей безопасности, этот кто-то не может подобраться к нам ближе, и только одним-единственным способом — убивая нас — он может дать нам знать о себе. Если я убью вело­сипедиста, я скажу кому-то, что я здесь. Но я знаю, что этот кто-то знает, что я здесь. Нет смысла прятаться, когда знают, что ты прячешься!

В мою сторону на велосипеде едет человек. Он — другой. В прицел винтовки всматриваюсь в тело на велосипеде. Он — смысл моего суще­ствования здесь. Он — граница моей безопасности. Достаточно мне пере­меститься за её пределы, как сразу появляется этот другой, мгновенно пре­вращаясь в центр, вокруг которого он начинает выстраивать свой, чуждый мне мир. Я — точка отсчёта его мира, он — моего. Он — моя смерть, я — его. Он сейчас играет со мной в жмурки, а я с ним — в прятки. Я знаю его буду­щее, он моё — нет. Мы разные реальности, заполнившие общее простран­ство войны.

Смерть — это язык нашего с ним общения. Смерть — это единственное, что делает возможным наши контакты. Убивая, мы сообщаем друг другу о себе. Что-то же передаётся через смерть на расстояния в пространстве войны? Расстояние прицельной дальности пересекают символы. Это могут быть звук выстрела, свет от его вспышки, слова чужих команд в эфире, сна­ряды, пули, мины или что-то ещё. Каждый понимает по-своему эти знаки. Для кого-то это понимание чревато невиданными удачами, для кого-то — огромными бедами. Пространство, наполненное этими символами, и есть жизнь — пустая случайность, полная возможностей. Как бы хорошо ни был этот кто-то осведомлён обо мне, я должен ему доказать, что ещё жив!

***

Было ли то, что я помню? Забвение — это память об унижениях. Я нали­ваю водку в стакан. Выпиваю. Мир замирает. Тоска. За окном ночной город. По его улицам, освещённым пятнами жёлтых фонарей, медленно двига­ются одинокие фигурки людей, пролетают машины. Всё уплывает куда-то. Я проваливаюсь в темноту афганской ночи. Время словно остановилось. Оно текло там и замерло здесь, сейчас. Выжив там, уже никогда не умереть по чьей-то воле здесь. Стрелка движется на часах, но это лишь видимость. Чем быстрее наступает будущее, тем сильнее изменяется прошлое. Выда­вив из себя всё там, я освободил место, которое так и не нашёл чем здесь заполнить. Времени осталось очень мало. Его нет на войну с прошлым…

***

С оптическим прицелом легче попадать, но стрелять тяжелее. К нему приходится приноравливаться — глаз «привязан» к окуляру прицела и должен находиться на его оптической оси. Легче всего примоститься щекой на прикладе, но прицел стоит слишком высоко и голову приходится фиксировать подбородком. Шея от этого очень устаёт. При выстреле отдача подбрасывает винтовку и уводит пулю вверх, причём довольно далеко. То же самое будет, если «навалиться» щекой на приклад, как на скрипку. Опускать приклад в плече слишком низко тоже нельзя — отда­чей оружие может выбить назад, вниз из-под плеча, и оптическим прице­лом разобьёт нос или переносицу. Из-за боязни получить в нос, в момент спуска курка инстинктивно поднимаешь приклад правым плечом, при этом отрывы получаются влево и вниз. Но нет такого стрелка из снайперской винтовки, которому не хотелось бы сделать что-то по-своему, чтобы было не так скучно и мучительно.

Опираясь на левый локоть, кистью левой руки придерживаю при­клад возле плеча, придавая ему устойчивое положение. Я так стреляю из ПК. Стреляя из винтовки, с удивлением вдруг обнаруживаешь, что дёрга­ешь за спуск или даже тянешь его в сторону. Это на пулемёт можно давить, как на плуг. Винтовка не ПК, «играть» прикладом вверх-вниз нельзя — раз­брос по высоте получается существенный. Для обеспечения точности боя упор должен иметь жёсткость, близкую к жёсткости руки. Поэтому вин­товка у меня сейчас свободно лежит на ранце. Я наблюдаю в прицел, как велосипедист уверено приближается к нашему холму.

Вижу, как навстречу ему крадутся пацаны. Вижу, как они спускаются в овраг у подножья холма. Вижу, как туда весело скатывается велосипедист. Вижу, как он лихо, с ускорением выскакивает из оврага и, словно на финиш­ной прямой, прибавляет оборотов. Я щёлкаю тангентой рации. Тишина. Я щёлкаю ещё раз — опять тихо. Велосипедист едет прямо на меня! Я отчёт­ливо вижу его в прицел. Бородатое лицо. Свободный конец чалмы обёрнут вокруг подбородка — закрывает лицо от пыли. Когда он проезжает мимо меня, отчётливо слышу, как скрипят педали его велосипеда. Я так долго его ждал, что обламываться второй раз не собираюсь. Велосипедист удалялся. Я ещё раз три раза подряд щёлкаю рацией — приём-передача! Команды по-прежнему нет! Я без колебания стреляю в удаляющуюся от меня спину велосипедиста. Дистанция была детская — метров двести. Если бы я или он вдруг отказались от своих намерений, то это было бы равносильно при­знанию наших с ним собственных ошибок. Но кто любит признавать свои ошибки? Он словно искушал меня! Смерть стала последним искушением велосипедиста. Опыт выхода из окружения, когда ломаешь жизнь, прове­ряя её на прочность, позволяет ошибаться значительно увереннее.

Убитый оказался гражданином Пакистана. Присутствие иностран­ного гражданина на территории страны, в которой идёт гражданская война, по законам военного времени чревато крупными неприятностями. Как было принято говорить в таких случаях пленным афганцам, «то, что ты сейчас писаешь стоя, ещё ничего не значит». Обыск пленного дал более веские основания для беспокойства. При нём были обнаружены: мощный фонарик, набор отвёрток, плоскогубцы, техническая докумен­тация на арабском языке с подробным реестром контактов подключения какого-то кабеля и карта района с детально нанесёнными на неё какими-то коммуникациями. Белуджи опознали его как «инженера», который обслу­живал дизельную электростанцию на пакистанском пограничном посту. Куда и зачем мчался этот велогонщик, никто так и не смог узнать. Его зако­пали стоя, вместе с велосипедом, в трещине оврага, у подножия холма, с которого я его убил.

Мне никто ни разу не припомнил этот выстрел! Ни ротный, ни зампо­лит батальона, ни «каскадёр». Вернувшись в бригаду, я не получил обещан­ных взысканий. Я даже забыл про этот выстрел!

***

Когда неожиданно встречаешься с рождённой тобой смертью, то кажется, что из-под ног уходит почва. Неожиданно приходит осознание, что смерть когда-то убитого тобой человека могла быть и твоей собствен­ной. И приходит каждый раз по-другому. Кости афганца, зарытого стоя, — часть моей души. Так война превращает душу в кладбище чужих могил!

Но если нельзя уже изменить сделанное в прошлом — можно же понем­ногу менять свой взгляд на свершённое, подстраивая его так, чтобы слу­чившееся вчера уже не выглядело столь заметно неверным сегодня? В доку­ментах же чётко написано, что 29 сентября 1982 года, в 8 часов вечера, за две недели до моего дня рождения, командующий 40-й армией прика­зал провести разведку в зонах ответственности бригады. 2 октября, через два дня, комбриг поставил комбату задачу на проведение засадных дей­ствий на вероятных маршрутах доставки оружия и боеприпасов. Отчёт о разведывательно-боевой деятельности следовало представить через двадцать три дня — 22 октября, к 8 часам вечера. Через двенадцать дней, 14 октября, рота выехала в заданный район. В ходе проведения засадных действий были получены данные о перевалочных базах и маршрутах пере­хода афганской границы. Были вскрыты система обороны пакистанской границы и схема наземных и подземных коммуникаций связи. Всё. Ника­ких подробностей. Никаких велосипедистов. Никаких драк. Никаких дис­циплинарных нарушений. Словно не было ничего.

Всё в наших руках. В голове-то всего не удержишь. Я как биологиче­ские часы с кукушкой — помню своё прошлое, потому что оно однозначно определено моим настоящим. Почти вся информация о прошлом и о буду­щем содержится в сегодняшнем дне. Вычтите из сегодняшнего дня вче­рашний, и очевидность завтрашнего дня перестанет вызывать сомнения. Это в нормальной жизни. Но времена меняются — довоенное, военное, послевоенное… Раньше были цели в жизни, теперь всё больше мишени. После войны обычный мир рушится, и масштаб времени идёт по какому-то странному, «тройному» счёту. Война рождает мир, в котором однозначно определено будущее, но возможны варианты в прошлом. Имея «обратную по времени» жизнь после войны, мы вносим неопределённость не только в своё настоящее, но даже в своё прошлое. Вернувшись словно из другого времени, мы помним прошлое, у которого, оказывается, есть множество вариантов!

Я бережно убираю подальше копии документов. Будущее, в очередной раз атакуя прошлое, с огромными потерями отступает назад. С убитым всё просто; с тем, кто его убил, сложнее — он мог быть и дьяволом и ребёнком. Убийца ли тот, кто убивает на войне? Я не убивал — это НЕ правда! Правда про войну, в сущности, просто трюк. Оставим поиски правды, похоронен­ной где-то в Белуджистане вместе с велосипедом. Уже никто не сможет заглянуть в эту щель, между двумя взглядами на одну и ту же войну. Война — это правда обмана! Задал вопрос — смотри не ошибись с ответом.

17. 06. 2004

СЛОВАРЬ СПЕЦИАЛЬНЫХ СЛОВ

• АГС — автоматический гранатомёт на станке.
• АКМ — автомат Калашникова модернизированный.
• БТР — бронетранспортёр.
• «Каскадёр» — боец отряда «Каскад», секретного подразделения специального назначения КГБ СССР.
• Кяриз — традиционная гидротехническая система в Средней Азии; представляет собой подземный канал (глиняную горизонтальную штольню), соединяющий место потребления с водоносным слоем.
• НСПУ — ночной стрелковый прицел унифицированный.
• ПБС — прибор бесшумной стрельбы.
• ПК — пулемёт Калашникова.
• РДВ — резервуар для воды; РДВ-12 предназначен для переноски воды.
• Сухпай — сухой паёк.

Павел Андреев. Правда обмана. // «РУССКИЙ МIРЪ. Пространство и время русской культуры» № 7, страницы 314-332

Скачать текст

 

 

Примечания

 

1. Орфография и стилистика оригинала полностью сохранена автором.