Татьяна Ковалькова. О сверхвесёлой уступчивости и нашем непобедимом анахронизме

1,036 просмотров всего, 1 просмотров сегодня

Татьяна Ковалькова. Независимый журналист, переводчик. Специализируется в области культурной антропологии и литературного перевода. Автор и режиссёр социокультурных программ центрального телевидения (ВГТРК «Петербург», ТК «Культура») и периодических изданий с 1988 года.

 

 

 

Политический образ России в последнее время является предметом горячих споров и обсуждений. Расходятся оппоненты во взгляде не только на будущее России, но, для укоренения собственных позиций, и на её про­шлое. То в миражном очертании она предстаёт страной рабов, то могу­чей империей, то страной великой культуры, то территорией, населённой вырождающейся нацией. И каждый этот миражный образ рассматривается по отдельности разномастными ораторами — представителями тех классов, которые существуют ныне после социальной стратификации 90-х годов. Представители так называемого «среднего класса» естественно для себя продвигают либеральную идею, народ (или «бюджетники», что в устах имущих звучит обречённо и осудительно одновременно) упорно держится государственной линии, какой бы она ни была, далее же группы начинают дробиться, а их интересы переплетаться — и это тема отдельного исследо­вания. Осмелюсь утверждать, что никаких «западников» и «славянофилов» даже в самом изменённом виде более не существует. Мир стал очень малень­ким: пространство сжалось, а время выбрало нелинейный маршрут.

Поэтому в предлагаемом эссе речь пойдёт о России вечной. Так назвал свою последнюю книгу Юрий Мамлеев. В ней русская культура рассма­тривается как наднациональное духовное послание человечеству. Причём хронотопами таковой он видит не только Толстого, Достоевского, Чай­ковского, но и воплощённые образы национального характера и духа. Вот именно на одной черте национального характера, персонифицированного в определённый субъект, и хотелось бы остановиться.

Как ни бесшабашно веселие «блудных сынов» Отечества нашего и как ни желанно их возвращение к отцу — не забудем и о праведных детях. О них забывают как о здоровом теле, пока есть силы, и вспоминают лишь тогда, когда силы уже на исходе и надежда остаётся лишь на чудо. В отношении России чудо заключается в том, что в девяностые годы прошлого века (как давно, однако) в земле нашей проросли не только «зубы дракона», те, что
выпали у слабеющего западного капитализма, но и какие-то свои, всеми забытые за годы советской власти семена. Семена эти проросли в отно­сительной тишине, подальше от глобального дележа, дали заметные всем плоды, обнаружив тем самым существование гражданской инициативы, что в России всегда равнозначно подвигу. Чтобы понять этот феномен, важно определиться с главными понятиями.

Будем исходить не из теоретических (а по сути схоластических) опреде­лений, которые в бесчисленном множестве производят институты полито­логии, а только из практики жизни. Итак, первое и наиглавнейшее понятие: кто есть гражданин Отечества? Понятие это сильно эволюционировало в русской ментальности (а значит, и в языке) за последние двести лет. Во вре­мена, когда все жители России ещё были подданными монарха, граждани­ном (горожанином) назывался просто городской обыватель. За простотой такого определения стояла размеренная, чинно-последовательная жизнь, которую и до сих пор можно найти в русской провинции. Подальше от двух столиц сохранился в исконном смысле русский гражданин, продолжая жить жизнью самодостаточной, полнокровной, полной достоинства. Февральская революция привнесла новый, европейский смысл в это понятие. Нельзя ска­зать, чтобы в этом самом европейском значении слово «гражданин» было неизвестно русской публике. Однако именно публике оно и было известно, но не народу. За гражданские свободы, отмену крепостного права боролись аристократия (странность этого обстоятельства была отмечена ещё шести­десятниками) и интеллигенция. Эта борьба больше походила на очередную барскую забаву, что смутило в своё время Ф. М. Достоевского, который, будучи редактором журнала «Гражданин», изнутри ощутил холодок игры, некой необязательности всей затеи князя Мещерского. Серьёзность, госу­дарственную основательность придал этому понятию лишь император Алек­сандр III, приблизив к трону передовых людей. Это сыграло роковую роль в судьбе его сына — императора Николая II, которого эти самые передовые люди и предали по обычной своей манере, ибо «идея» для них важнее всех иерархических ценностей. Если Бога нет, то позволена всякая фантазия, всякое парение творческой индивидуальности. Как-то так случается у нас в России, что «передовыми», «продвинутыми» по современному слово­употреблению, часто становятся люди без чести и совести. И отчего это так получается, один Бог и знает. У автора этих строк нет ответа на данный вопрос. А к следующему этапу в развитии темы переходить надо.

Итак, Февральская буржуазная революция, на достижения кото­рой ориентируется современная государственная система в России, утвердила-таки на российской почве европейское понятие «гражда­нин». Но только в Европе из-за этого понятия гордо смотрит на мир обладатель прав, свобод (и обязанностей, как следствие), защищённых в большинстве своём законом, а у нас — робко выглядывает деревен­ский мужик, которому просто сменили форму рабства. Разница понят­ная и закономерная, ибо там это результат длительного, то есть культур­ного, процесса, а у нас — просто грабёж. Как сто лет назад новой элите надоели все эти «божественные порядки» под лозунгом «православие, самодержавие, народность» и она устроила государственный переворот, так и теперь нуворишам (из высшего комсомольского аппарата) надо­ела вся эта социалистическая аскеза и лозунги: слава труду, партия — ум, честь и совесть народа,— и они пошли по накатанному пути. И вот здесь, господа, наступает кульминация. Как премудро заметили в своё время греки: нельзя вступить в одну и туже воду дважды! Те, кто потерял ум, честь и совесть ещё при социализме, решили взять реванш теперь, вычеркнув из российской истории советский период, как ошибку. Их обслуживает ряд идеологов, которые подводят теоретическую базу, уверяя всех, что «можно и нужно повторно вступить в туже воду» — то есть воду февраля 1917 года, — и тогда, мол, мы построим европейское правовое государ­ство и капитализм с человеческим лицом. Простите, в этом месте важно уточнить вектор предлагаемого нам движения. Всё ж таки нас подтал­кивают не к Европе, которая как-то сложна для «сверхэлиты», а к Аме­рике, где всё, так сказать, по-нашему, по-простому устроено: деньги – товар, товар — деньги — и никаких проблем! Ну как здесь не полюбить простого русского сверхчеловека, который наперекор всему миру и всей культурной логике взрастил в своей душе за девяностые годы великую мечту об очередном переустройстве одной шестой части света!

А всё-таки наступают времена и сроки и для России. Час пробил. Придётся взрослеть, ибо ни один эксперимент больше на нашей земле не состоится. Некому будет оставить награбленное, да и незачем. Глупо думать, в самом деле, что все глупы и мечтают только о том, чтобы «ока­заться достойным» того, что показывают по телевизору. Молодёжь к теле­визору уже не припадает, хотя от этого не перестаёт быть беззащитной. Пошлость, глупость и ничтожность всего, что проливается на наши головы с помощью масс медиа, производит прямо противоположный эффект — мы теперь точно знаем, чего не хотим, что есть «зло». А это уже немало! В России зло больше не прозрачно, как во всём мире благодаря сверхчело­векам. Оно здесь действует столь грубо и зримо, что появляется надежда на торжество света. Однако предстоит ещё немало поработать, чтобы эта надежда оправдалась.

Справедливости ради надо сказать, что всё вышеописанное лежит на поверхности и всякий заинтересованный взгляд может это видеть. Неочевидным пока кажется утверждение о том, что русский человек не утратил своего достоинства. Не будем торопиться бить себя в грудь и уве­рять всех: что-что, а это мы завсегда имеем. Достоинство — лишь иногда качество врождённое, но чаще благоприобретённое и очень, очень под­вержено истощению. Сколько источников должны напитать душу достоин­ством, прежде чем оно станет для человека полноводной рекой жизни!

Чтобы пояснить эту мысль, вернёмся к эволюции понятия «гражданин» в российском социуме. Перехватив власть у передовой аристократии, боль­шевики наполнили это основное понятие иным смыслом. Человек, равный советской власти, стал называться «товарищ», а не равный ей должен был называть сильнейшего — «гражданин начальник». Конечно, было и просто обращение «гражданин» и «гражданка», но и оно имело оттенок началь­ственного высокомерия по отношению к человеку. «Жизнь по понятиям», как она сложилась за годы великой стройки коммунизма, осталась в коллективном бессознательном нашего народа. Оттого так грубы и жестоки межличностные отношения в нашем социуме. Мы по инерции продол­жаем жить как на зоне: подозревая, наушничая, обманывая и предавая. Это наследие ГУЛАГа ещё долго будет нас преследовать, не давая возрасти в полной мере тому человеческому достоинству, без которого не сложатся общественные отношения иного рода. Эти лучшие отношения и характе­ризуют ту общность людей в социуме, которую мы называем гражданским обществом. И это второе ключевое понятие. Обратите внимание, что это определение несколько расходится с общепринятым. И расходится оно опять же потому, что мы не Европа и никогда ею не станем.

Вспоминаются в этой связи здравые размышления одного «остро­умного бюрократа о наших либералах и европейцах», которые приводит Ф. М. Достоевский в своём «Дневнике писателя» в последний год жизни. Напомню их.

А я так пари готов держать в чём угодно: попробуйте, развяжите крылья вашей прекрасной птичке вполне, разрешите ей все возможности, предпишите, например, вашему земству даже формально за номером и со строгостью: «Отселе-де быть тебе самостоятельным, а не бюро­кратическим журавлём», и поверьте, что все они там, все какие есть журавли, сами собою, ещё пуще запросятся к нам и кончат тем, что станут чиновниками уже вполне, дух наши образ примут, всё у нас скопи­руют. Даже выборный мужик к нам запросится, польстит ему это очень. Недаром же два столетия развивались вкусы. И вот вы хотите, чтобы мы, то есть нечто твёрдое и на ногах стоящее, променяли бы самих себя на эту загадку, на эту шараду, на вашего прекрасного журавля?

Да, «выборный мужик» (а по современным реалиям — депутат) так быстро и охотно из «слуги народа» превращается у нас в господина, что и сам того не успевает заметить. В речах его появляются дерзость и насмешка. Он доволен собой, ироничен в отношении всех иных корпораций, кроме той, к которой принадлежит, а в отношении бедствий народных проявляет особую чувствительность, почти сентиментальность — и от этого непре­менно обещает дать денег (не своих, конечно), чтобы щедрость эта в памяти осталась, чтоб по возможности прослыть благодетелем. И делает он это как истинный представитель своего народа. Это в Европе по их картези­анской логике интересы народа перед государством должен профессионал защищать, а у нас «добрый барин», почти свой, кого за щедрость и широту жеста запомнили. Превращается народный депутат в доброго барина скорее интуитивно, ибо только этого от него и ждут. Хотели мы когда-то Европой стать — и всю их бюрократию скопировали один в один. И хоть таким обра­зом, а стали! А вот «марсельезка»-то у нас своя, потому что свобода у нас иначе понимается. Нам свобода нужна абсолютная, какую ни одному депу­тату нельзя доверить, она даже в части своей не делегируемая. Она в каждом дееспособном гражданине Отечества нашего самостийно присутствует и в защите не нуждается. Поэтому народ наш непутёвое барство депутату прощает при одном условии: чтобы он не какие-то там интересы защищал, а только одну правду. Жажда правды, от прадедов доставшаяся, в народе нашем по-прежнему велика, поэтому и малейший намёк на реальное её воплощение пробуждает силы. Конечно, политтехнологи научились играть и на этом, но ошибаются они, полагая, что ложь останется незамеченной. Они если и выигрывают, то на минуту, ускоряя крах своей пирамиды, воз­ведённой на лжи. И как, господа, с такой вот национальной особенностью мы можем построить гражданское общество в традиционном европейском смысле?

А может, и не надо вовсе в европейском духе его развивать? Вот в чём вопрос! Потому народ наш и в двадцать первом веке, коли прикажут сверху развивать профсоюзы или там ещё какую инициативу, — обязательно её разовьёт, но именно так, как описал «остроумный бюрократ» конца девят­надцатого века. И неизменность этого положения не просто наталкивает, а прямо-таки припирает нас к одному выводу в отношении националь­ного характера: сверхвесёлой уступчивости. Вот у французов есть просто весёлая уступчивость, но от особой куртуазности проистекающая. А у нас она — уступчивость — качество сверхъестественное: ради высшего смысла, ради братской любви к неразумному угнетателю. И это не домысел. Емеля и Иван-дурак вовсе не хитрую сметливость воплощают, а вот именно эту — сверхвесёлого — уступчивость. И если не понукать русским чело­веком, не торопить его, а дать вызреть, как зерну, то мы ещё увидим чудеса гражданской инициативы.

А собственно, и ждать-то ничего не надо. Всё уже есть. Надо лишь при­смотреться и захотеть увидеть. Мы ещё только первый шаг сделали в направ­лении русской провинции, ауже посыпались примеры, поражающие своим размахом. Одно только опасение есть в начале пути нашего: как раскрыть характер, образ человека-созидателя, чтобы не навредить ему и его делу. Ведь строить — не ломать: всегда трудно. А тут мы со своими литератур­ными циркулями и линейками. А вдруг кроме зависти это ничего в обще­ственном сознании не вызовет? Как знать, как знать… И всё же попробовать надо, чтобы не герой нашего времени, не передовик производства пред­стал перед удивлёнными согражданами, а нормальный, здоровый русский человек, каких были тысячи в стародавние времена, на коих держалась наша земля, а на ней и государство. Это — человек-делатель. Как само это слово отличается от других однокоренных слов: делец, деловитый, делопроизво­дитель и прочие. Этимологически «делатель» восходит к доброделанию, то есть такому делу, двигателем которого является добродетель. Пред­ставьте, что этот анахронизм присутствует в нашей современной компью­теризированной жизни не в единичном проявлении, а как типичное явле­ние. Оно существует параллельно глянцево-гламурному миру российской действительности, который кричит о себе, лезет в глаза, ибо как только он перестанет это делать, тотчас и исчезнет. И все увидят воочию, какое это было наваждение. Что весь этот кичливый мир составляли несколько десятков мыльных фигур, надутых шальными деньгами. А реальный, огром­ный мир продолжает жить по другим законам — не всегда бедно, но всегда трудно, неброско. Бытие этого мира невозможно поставить под сомне­ние — так всё в нём пронизано личным опытом, личной ответственностью. Нам остаётся лишь свидетельствовать об этом бытие.

Татьяна Ковалькова. О сверхвесёлой уступчивости и нашем непобедимом анахронизме. // «РУССКИЙ МIРЪ. Пространство и время русской культуры» № 7, страницы 129-133

Скачать текст