Владимир Шали. Башни Нью-Йорка и тайные женские боги. С автором беседует Дмитрий Михалевский

1,834 просмотров всего, 2 просмотров сегодня

 

Владимир Шали. Поэт-философ. Родился в Ленинграде в 1950 году. Член Союза писателей Санкт-Петербурга. Представитель Клуба русских писателей при Колумбийском университете. Автор философской концепции «Чёрно-белая идея для людей разделённых наций». В 1990 году в одной из самых популярных в России книжных серий «Библиотека поэта» вышел полный перевод Владимира Шали «Эпос народов Коми». Эта книга была выдвинута на соискание Государственной премии России. Автор сборников стихотворений «Свобода зренья», «Свобода исчезновения», романа в стихах «Исто­рия одного молчания», романа «История разделённого сада», «Пространство пред­чувствия», «Бог Невозможного». Последние книги: «Цвет заблуждения. Поворот восковой черешни. Мумия винограда», «Пространство опоздания», «Тайные женские боги», «Архив огня».

БАШНИ НЬЮ-ЙОРКА И ТАЙНЫЕ ЖЕНСКИЕ БОГИ

С Владимиром Шали беседует Дмитрий Михалевский

— Владимир, мне очень приятно, что сегодня у нас есть возможность поговорить о твоём творчестве. Хорошо помню момент, когда впервые открыл твою книгу, потому что пережил настоящий шок. Я пытался найти параллели этому чувству и что-то схожее вспомнил – то была «Чайка Джонатан Ливингстон» Ричарда Баха. Но тот литературный текст воздействовал на молодого человека. А твою книгу читал человек гораздо более зрелого возраста. Острота восприятия не то что при­тупилась, но жизненный опыт и опыт чувств уже надёжно защищали меня от масс-культуры, возносящей к вершинам мировой славы бойких поп-мудрецов наподобие Коэльо.

Я считаю, что твоя литература – явление совершенно уникальное во многих отношениях. В ней, с одной стороны, в традиции русской литературы глубинные погружения во внутренний мир; с другой сто­роны, исследования Египта сегодня – это что-то в духе глобализации: «И древний Египет тоже…»

Тем не менее то, что ты делаешь, находится в вопиющем проти­воречии с текущим моментом, ориентированным на сиюминутный результат. Твои книги – это сборники афоризмов, которые при жела­нии вполне можно было бы выдать за древнюю мудрость.

Как могло случиться, что Древний Египет про – явился в современном россиянине с такой отчёт­ливостью? Как человек пишущий, я никак не могу избавиться от недоумения: как такое удаётся?

— Вот первая «египетская» история, с которой, наверное, всё началось. В нашем доме — доме моего деда — была маска. Чёрная такая маска. Все в семье, включая деда, думали, что это маска какого-то север­ного шамана. Надо сказать, что дед мой до 1938 года был председателем Союза журналистов и директо­ром Дома печати. Его репрессировали, и он отсидел пятнадцать лет. Когда всё имущество деда забрали в НКВД, на стене осталась одна эта маска. Как-то я отнёс её в Музей изобразительных искусств в Москве, чтобы просто показать. Там её буквально выхватили у меня из рук и заставили оставить. Оказа­лось, что это надгробный лик саркофага, сделанный из чёрного кипариса, который принадлежал жрецу. Возраст оценили приблизительно в четыре с поло­виной тысячи лет… Вот оставил я маску в отделе Египта, там же родные ей другие маски, а мне потом сказали, что нельзя было отдавать. И с того момента действительн о произошли некоторые печальные события. С Египтом вообще шутить нельзя.

— С маской ты расстался до или после того как начал писать?

— После. Я к тому времени уже издал пару книг о Египте. Поэтому я в каком-то смысле оказался предателем, изменником своего дела. Эта маска в стилизованном виде воспроизведена на первых книгах — «Боги невозможного». Говорят, что она очень похожа на моё лицо. Этот снимок у меня есть.

— Становится понятно, что Египет — это твоя судьба. А когда ты впервые задумался о нём?

— Про Египет я начал думать с того момента, как мой покойный отец привёл меня в Эрмитаж. Там меня заинтересовала не мумия, а одна малень­кая статуэтка. Сейчас её почему-то там нет. Меня потрясло, как в одном взгляде этой статуэтки были совмещены слёзы и радость. Слёзы и радость всего мира. Мира, который существовал до нас, который существует сейчас с нами и который будет суще­ствовать после нас. Мне вспомнилась мать, которую я потерял совсем недавно, полтора года тому назад.

Последняя фотография моей матери, конечно, ничего общего не имеет с этой статуэткой, но смысл был тот же — в этих слезах и радости. Такая вот связь. В моих книгах о Египте, безусловно, прочитываются современные вещи, но не потому что я его осовремениваю, а потому что, в принципе, ничего не меняется. Ничего не меняется, кроме оболочки. Всё остальное остаётся, как и прежде…

— Твой рассказ о статуэтке напомнил мне случай из моей жизни. Когда молодым стажёром-исследователем я пришёл в лабораторию художественной голографии Государственного оптического инсти­тута, меня привлекли к работам по съёмке объектов выставки «Сокро­вища гробницы Тутанхамона». Помнишь, такая приезжала к нам в Эрмитаж?

— Ещё бы! Той выставкой руководил господин Ахмед Фаттах, с кото­рым мы дружили и которому я посвятил свою книгу.

— Та работа в Эрмитаже дала мне возможность несколько ночей про­сидеть перед золотой маской Тутанхамона. Один на один. Это неве­роятное воспоминание. Таких глаз, наполненных бездонной спокойной мудростью, устремлённых в бесконечность сквозь перипетии текущей жизни, сквозь себя, я больше никогда не видел. Как могли египтяне созда­вать такое? Как сейчас понимаю, тогда я пережил настоящий катар­сис, что стало важным опытом на всю жизнь.

— Это такое везение! Упоминание о Египте привычно вызывает в нас сразу воспоминание о мумиях, а дело-то совсем не в них. По моей версии, мумии, которые выставлены в музеях, — это прах, а не мумии. Мумия, кото­рая сто дней выдерживалась (в особо сложных случаях — до трёхсот дней), была ещё более живая, чем человек. Она должна была быть как произведе­ние искусства, как греческая скульптура. Это не то, что мы обычно видим, напоминающее высушенную грушу. Мумия должна была быть божественно красива, и только тогда её принимали в Царство мёртвых. Если же она была нехороша, то она оставалась.

У правителей Среднего царства была мечта, чтобы ещё при жизни родиться так, чтобы не было ни печени, ни почек, ни сердца — ничего вообще: одно прозрачное пространство внутри, наполненное чистой родниковой водой, — и никаких болезней. Но в этом пространстве тела должна плавать мудрая змея. До сих пор не могу понять: почему эта змея должна плавать внутри?

— Потому что для древних змеи ассоциировались с водой. У греков сушу окружала река Океан, которая была гигантским змеем. Змея была символом подземного мира и носителем обитавшей в нём божественной мудрости.

— Рад, что ты делаешь свои книги о Греции. Они настолько созвучны с моими о Египте. Когда мне в издательстве «Алетейя» показали твою книгу, я был удивлён, как у людей одновременно возникают близкие идеи.

— А когда у тебя появился первый текст?

— Случилось это в восьмидесятом году. Текст «выскочил» совершенно неожиданно. Как это ни странно, но он остаётся моим любимым до сих пор. У меня написано около тридцати тысяч текстов. Вот этот текст, поя­вившийся после смерти отца:

«Однажды спросил странник: „Учитель скажи, какова моя жизнь? Первую часть жизни я обирал бедных родителей, а вторую часть жизни я обирал бедных детей“.

Я ему ответил: „Эта жизнь состоит из двух частей, которые тебе не при­надлежат“.

Тогда снова спросил странник: „Кому принадлежат эти две части?“

И я ответил: „Никому. Ибо у тебя не было ни отца, ни матери. Ибо тебя самого не было…“»

Это, наверное, ключевой текст всей этой истории. До сих пор я считаю его самым лучшим.

— Зная тебя, не могу поверить, чтобы ты потом просто сел и напи­сал книгу и её сразу издали.

— Потом был Нью-Йорк. Я попал туда в 1990 году, и город ошарашил меня своей громадой. В 1990 году в Нью-Йорке и был задуман «египет­ский» литературный проект.

— Да, в начале 90-х Нью-Йорк для советского человека — это совер­шенно особый этап личной истории. Я сам оказался там год спустя. А как тебя туда занесло?

— Мне показалось, что я умираю. У меня сложилось впечатление, что меня спасёт Нью-Йорк. Я позвонил друзьям, что погибаю, друзья гово­рят — приезжай. Ну, я и приехал туда — на 96-ю улицу на Манхеттене. Нью-Йорк меня, действительно, спас, но только не от мнимых недугов, а от заблуждений. Ты знаешь, у демонов два голоса. Один — для других, второй — для себя. Один голос говорит: «Помогите мне, я так унижен, я так обездолен», —а другой говорит: «Уничтожьте меня побыстрее, потому что если вы не уничтожите меня, то я всё равно уничтожу вас». Вот так и Нью-Йорк. Ты знаешь, эти небоскрёбы.

— Ты в это время поэзию писал?

— Да. Впрочем, это уже не имеет значения. Важно, что я столкнулся с силой. Ты знаешь.

— Да. На неё наталкиваются все, кто приезжает в Нью-Йорк и под­нимает голову. Англичанин Стинг сложил гимн этому чувству: «малень­кий эйлиан — иностранец в Нью-Йорке».

— Кругом каменные кубы, реальное воплощение мощи, силы. Наверное, только такой монолит, такой «архипелаг», как Солженицын, мог соревно­ваться с этими небоскребами. А остальным нашим поэтам это не по силам. Даже Бродскому, из-за которого я, собственно говоря, и приехал. Тогда я задумался, а что может быть более сильным? И вдруг почувствовал, ещё едва ощутимо, противостояние: с одной стороны — небоскрёбов, а с другой стороны — египетских пирамид. Неустойчивость небоскрёбов была оче­видна. А нерушимость египетских пирамид не вызывала сомнений.

Это скорбное соперничество между Западом и Востоком внушало тревогу. Кто бы мог представить тогда, что всего через одиннадцать лет, 11 сентября настанет роковой день и произойдёт трагедия. И что инте­ресно, тексты сочинённые мной в 1990 году, отразились в зеркале амери­канской трагедии. Собственно говоря, это тема моей книги «Тайные жен­ские боги», которая вышла в издательстве «Алетейя».

Сила «тайных женских богов» в том, что мужчины, по своему просто­душию, назвали своих богов. «Мужские боги» — это у которых на плечах мужская голова, или голова зверя, или птицы. Есть женские боги — боги с женскими именами — но они как бы вторые. А настоящие женские боги не названы. Женщины поступили хитро. Оттого-то мужчины ничего не знают о женщинах, а женщины знают о мужчинах больше. Поэтому кто сильный, а кто слабый? Женщина или мужчина?

У меня есть такой диалог. Один говорит: «Сильный мужчина — слабая женщина». А я думаю — наоборот: «Сильная женщина, а слабый мужчина». Мужчина поэтому всегда спрашивает, а женщина иногда отвечает…

Я думаю, мужчина — это высокие узкие башни, устремлённые в небо. Башни, которые постоянно подтверждают своё происхождение из про­пасти. Напротив, женщины — это устойчивые пирамиды, охватывающие своими мощными телами все стороны света. Башни не уверены в себе. Они — то стоят, то падают, подобно желаниям самих мужчин. Поэтому мужчинам и башням приходится доказывать своё положение в простран­стве жизни. Напротив, женщины, как египетские пирамиды, сверхустой­чивы и невозмутимы. Они вполне осознают своё вечное совершенство и превосходство.

Поэтому случись огромному дьявольскому камнепаду обрушиться на наш мир из Вселенной, башни рухнут, пирамиды — устоят. Их только слегка поцарапает небесная лавина. Поэтому, говорю, мужчина, будучи слабым, всегда спрашивает. Поэтому женщина, будучи сильной, иногда отвечает.

— Про Америку у меня есть много страшных историй. Но меня поразила информация, которую я узнал недавно в Греции. Мне расска­зали, что после эмиграции греков из стран бывшего Советского Союза, и прежде всего из Грузии, в первые годы умерло около сорока процентов мужчин. Это греков в Греции! Женщины выжили практически все.

Однако, на мой взгляд, женщина сильна тем, что она охватывает не весь мир, а только ближнюю зону. Это – дом. Это – мир Египта. Сконцентрированные на ближнем, на текущих проблемах, женщины прагматичнее мужчин и потому, к слову, успешнее в малом бизнесе. Мужчина должен завоёвывать мир за пределами ближней зоны. В этих условиях женщины действительно сильнее мужчин. Америка даёт тому наиболее яркие примеры. Там мужчины терпят безусловное поражение в «войне полов», откуда, как мне кажется, большинство современных сексуальных проблем. Хотя победителей в этой войне вообще быть не может.

А в 90-х Америка, в которую мы верили как в «западного брата», многим открыла глаза на жизнь. Тебя на улицах Нью-Йорка «про­били» эти вертикальные «фаллосы» и выползли пирамиды египетские. Твоё «американское откровение» состоялось через образ женщины — это по Фрейду!

— Да. Будучи в Нью-Йорке, ты оказываешься оторван от своей люби­мой женщины. Ты о ней всё время думаешь, и, возможно, тут смешива­ются и любовь, и ненависть, и восторг. Ты думаешь о любимой женщине, её представляешь — незыблемую, устойчивую, как пирамида, а себя — в одиночестве — этаким кренящимся небоскрёбом. Хотя, в действитель­ности, это может быть ненависть к небоскрёбам, которые как бы разо­блачают ситуацию.

— На чужбине, в одиночестве теряешь точку опоры, каковой для мужчины является женщина. А что было дальше?

— Тогда в Нью-Йорке я созвонился с Бродским. Спросил, была ли у него возможность прочитать какие-то мои стихи. И я ему сказал: «Иосиф Александрович, вот я здесь в Нью-Йорке впервые. Не знаю языка». А он мне говорит: «Ну и что ж такое „без языка“. Прочитайте книгу Короленко „Без языка“. Он был большой шутник». Он мне сказал: «Я вас встречу послезавтра на Мортон стрит». Я плохо знаю английский язык, но дога­дываюсь, а он мне говорит: «Мортон стрит — улица смерти». Так чуть- чуть поговорили о его родном доме, где он жил. Самое интересно, что мы не встретились. Я ему позвонил, как мы условились — через день, — и жен­щина сказала, что он улетел в Стокгольм. Тогда я написал ему письмо. Про­стое и откровенное: «Иосиф Александрович, дорогой, я Вас очень уважаю. Я посылаю Вам книгу. У Вас есть рукопись. Верните рукопись. Я понимаю, что книгу можно выбросить в помойное ведро, можно сжечь на костре, а рукопись беззащитна, единственна. Я посылаю Вам книгу. Делайте с ней что хотите…» Я допускаю, что хорошо, что мы не встретились. К своей поэзии я отношусь нормально, но после того как Египет пронзил мою душу, мне поэзия стала безразлична. Дима, когда по-настоящему прикос­нёшься к истинному, то не нужно писать такие письма. Такие письма воз­никают, когда мы не уверены. А Иосиф Александрович был совершенно прав: какое ему дело — кто-то там приезжает, не надо обижаться!

— Как показывает опыт, обижаться никогда не надо. Я уже давно стал фаталистом: происходит то, что должно случиться. Мы только можем трудиться, чтобы быть готовыми и не пропустить очередной момент, который дарит судьба. А их много, этих моментов, просто мы чаще всего оказываемся не готовыми их заметить. И путь, чем труднее, тем более значим. Вот тебе достался Египет. Так писать ты начал в Америке?

— Нет, в Нью-Йорке я только начал размышлять на эту тему с моим другом Марком. Я жил у них какое-то время и работал в «Новом журнале» Кашкарова, который организовал Марк Алданов в своё время. Первый рус­ский журнал в Америке. Работал я там, конечно, на подхвате, но и печа­тался в нём. Позже, когда я переехал жить в Кони Айленд, мы продолжали разговоры с Марком обо всём об этом: о небоскрёбах, о пирамидах. У него ортодоксальное мышление. Я уважал его мнение, но всё равно считал, что Египет — основа всего. Я даже говорил ему, что Египет — основа всех религий. Спорили на эту тему.

— Расскажи, о чём была первая книга.

— Первая книга называлась «История разделённого сада». Как «муж­чина и женщина», как «чёрно-белая идея», которая меня захватила. Тогда я был связан с обществом «Метис». Они распространяли эту книгу, потому что тираж был большой — двадцать тысяч экземпляров. «Метис» — это когда дети от чёрно-белых родителей. Когда ребята из Африки, из Латин­ской Америки у нас живут и оставляют детей. И вот эти дети не знают, что им делать, — они не белые и не чёрные. У меня тогда возникла «чёрно­белая» идея смешанных национальностей: куда им деваться? И я написал тогда: если чёрные скажут: «Иди к нам — ты чёрный!» — не иди к ним. Если белые скажут: «Иди к нам — ты белый!» — не иди к ним — будь чёрно­белым, какой ты есть. Но у меня не загорелось. Либо не хватило способ­ностей общественных, которых, собственно, никогда и не было. Это была тема, вопрос чёрно-белых детишек… Она до сих пор, на мой взгляд, оста­ётся неразвёрнутой, актуальной.

— Создание книги, подобной «Цвету заблуждения», «Богу невозмож­ного», напоминает раскопки древних пирамид.

— Да, и для этого всегда нужно три участника. Это, во-первых, конечно, автор, во-вторых, тот, кто его направляет, кто даёт направление раскоп­кам. Для меня им стал господин Ахмед Фаттах, который был очень большим другом России. Третий участник этой «экспедиции» — Ян Николаевич Абубакиров.

— Как ты справляешься с Египтом? Мне с Грецией, наверное, проще, потому что я анализирую материалы, которые существуют. Впро­чем, и в том и в другом случае нам доступны лишь последствия. Это как след элементарной частицы в пузырьковой камере. Увидеть её саму мы не можем, а можем увидеть только какие-то следы. Исходя из этих картин исследователи реконструируют процессы, которые имели место на самом деле.

— Это абсолютно верно. На реальность в Египте опираться чрезвы­чайно трудно. Более того, все французские переводы, например Баджа, очень сомнительны. С Грецией всё кажется нормально. Как опираться на то, чего нет? Вот в чём вопрос! Вот почему пришлось идти путём инту­иции. Я говорил кое с кем из египтологов. Они мне объясняют: это так, это так. Я говорю: вы знаете, язык Египта можно понять во всех време­нах. И мне кажется, расшифровать эту тайну рациональным подходом невозможно. Можно каким-то особым путём. Хотя бы приблизиться. Мне так кажется.

Ты занимаешься Грецией и, естественно, Греция идёт тебе навстречу. А вот Египет… Ну какой Египет? Он давно уже в нас. Греция — это Греция. А Египет — это мы. Только с ним надо быть поосторожней. Египет — дело серьёзное, и тому есть примеры. Я в этом совершенно убеждён. Прика­саться к тайнам Египта можно и нужно, но надо быть осторожным.

— Расскажи, как у тебя начал складываться сюжет. Мне очень инте­ресен момент начала. Как ты туда «заныриваешь»? Как появляется текст после того как «вначале надпись стёрта…»

— Конечно, надпись стёрта вначале. Это напоминает «Вначале было слово.» Но вначале, Дима, — не слово. Вначале — пустота. Вначале — хаос, как твои греческие боги говорят.

— Как появляется из этого хаоса ощущение? Как возникает эта подвижка? Ты  интуитивист в чистом виде, тебе информация идёт совершенно по-другому, или ты уже давно вошёл в это состояние и в нём постоянно пребываешь?

— Конечно, вошёл. Я живу и умираю в этом. Помогают сны. У меня есть книжка, которая, наверное, скоро выйдет — «Черты Вселенной в её дви­жении о самой себе или Смертельная прояснённость снов». Получается так, что сны беспощадней, чем жизнь. Сны более чётко дают нам какие-то данные, чем сама жизнь. Жизнь затуманивает, сны прояснены. Это удиви­тельно, но они бывают беспощадно прояснены. Эта прояснённость выво­дит иногда на какие-то истины.

— Может быть, это не полностью сон, а состояние полусна?

— Да, полусон. Ты просто закрываешь глаза и воспринимаешь инфор­мацию интуитивно. Не ждёшь ничего, ничего не выдумываешь. Картинка возникает сама. Открывается дверь одна, другая, ещё какая-то, коридор, анфилада, зеркала, и вдруг — раз! — и возникает какая-то картинка.

— То есть у тебя визуальные образы?

— Совершенно верно. Визуальные образы. Потом это переходит в состояние сна. То есть вначале идёт подготовка, цветные картинки, кото­рые ты не воображаешь, а они сами приходят, а потом они постепенно переходят в какой-то сюжет. Но не надо никогда ничего ждать. Оно само приходит.

— То, что ты рассказываешь, напоминает трансперсональные путе­шествия древних мистических ритуалов. Это ритуалы-мистерии. Из Египта они пришли в Грецию, как о том писал Геродот. В ходе этих мистерий греческие мудрецы получали свои знания. На тот момент у них мыслительные механизмы не были развиты настолько, чтобы додуматься до такого самостоятельно. Парменид описывает путе­шествие к богине за мудростью на четвёрке коней. Потом, когда уро­вень развития человека повышается, элевсинские мистерии не могут более удовлетворить требований времени. Из мистерий вырастает театр. Египет, вероятно, обладал такой чрезвычайно мощной мисти­ческой культурой, которая дала мистерии. Во времена истории Египта человек ещё не был готов к развитию. Вот Греции повезло в определён­ном отношении. Её расцвет пришёлся на исторический момент, когда человек исторически состоялся как личность. Сознание становится всё более рациональным. Механизмы мышления изменяются.

— Интересно, что Китай стоял от этого в стороне. Все как-то общались, сражались, любили, ненавидели. Это как у мужчины и женщины. То живут, любят друг друга, то вдруг что-то взорвётся, так возненавидят друг друга, что не дай Бог, а другие стоят в стороне. Живут своей жизнью. Отдельно.

Сейчас выходят две книги: «Тайные женские боги» и «Восточная тре­вога». Их смысл довольно прост: семь-восемь тысяч лет назад (некоторые говорят — шесть тысяч лет назад), существовало два царства — Египет и Китай. Египет был открытым царством, Китай — закрытым царством. И вот что мы имеем на сегодня. Китай есть — в этой стене своей, но его нет в нашем сознании. Он как бы закрыт. Мы его не знаем. Египта нет, но он есть в нас, потому что он трансформировался в твою Грецию, Западную Европу, в нас. Египта нет, но он есть. И вот сейчас происходит противосто­яние не небоскрёбов и пирамид, а более серьёзное противостояние. Оно начинается, зарождается между Египтом, который трансформировался в то, что мы называем западным миром, и Китаем.

Есть у меня такой образ. Великая китайская стена как змея, которая вдруг оживает. Оживает, каменные её складки превращаются в чешую змеи, она распрямляется и начинает свой путь. Она ползёт по Шёлковому Великому пути. У границ Египта змея трансформируется в дракона — у неё вырастают крылья — она перелетает через границу — невидимую духов­ную границу Египта. Летит этот дракон и разбивается — заметь, о самый толстый угол в мире — об угол пирамиды Хеопса. Вот так.

ОТСТРАНЕНИЕ ТУТАНХАМОНА

 

Я не вёл за собой ни мужчин, ни женщин, ни рыб.
Не сдвигал островов, не сбрасывал каменных глыб.
Я не верил в бога с человеческим именем «Бог».
И я видел так много, что сказать об этом не смог.
Я не ведал золота, власти, войны и любви.
Без меня уплывали в заморскую даль корабли.
Без меня убивали героев и ставили крест.
Без меня разрывали одежду на теле невест.
Я не лучше убийцы и других подобных имен.
Я хотел с ними слиться, но был отстранён
И спасён…

Владимир Шали. Башни Нью-Йорка и тайные женские боги. С автором беседует Дмитрий Михалевский. // «РУССКИЙ МIРЪ. Пространство и время русской культуры» № 5, страницы 370-378

Скачать статью