Борис Бьёркелунд. Воспоминания. Главы VII-XI (Окончание). Публикация и комментарии С. Манькова

1,973 просмотров всего, 1 просмотров сегодня

Борис Бьёркелунд. Русский морской офицер, писатель-мемуарист. Родился в Санкт-Петербурге в семье финляндских шведов. В 1915 г. окончил Мор­ской Корпус, в 1916 г. в чине мичмана принимал участие в боях с германцами на линкоре «Петропавловск». Оказавшись после контузии в Петербурге, стал очевид­цем февральских событий, во время которых был ранен в голову мятежными матро­сами. Не приняв революции, тем не менее в Белом движении Бьёркелунд также не участвовал. В 1921 г. оказался вовлечён в финскую разведывательную сеть. Пере­селившись в Финляндию, получает место дипломатического курьера Финляндско­го МИД в Советской России, затем, после провала его разведывательной группы в 1923 г. — место в Финском Генеральном Штабе. В 1938 г. вышел в отставку. Военные годы прожил как част­ное лицо, владелец антикварного магазина в Хельсинки. В 1945 г. был арестован в своей квартире и отправ­лен в СССР в числе двадцати так называемых «узников Лейно» (по имени министра внутренних дел Ю. Лейно, выдавшего арестованных комиссии А. Жданова). Вернулся в Финляндию в конце 1955 г. О десяти годах, про­ведённых в ГУЛАГе, написал книгу, изданную по-фински в 1966 г. Русский вариант воспоминаний под назва­нием «Путешествие в страну всевозможных невозможностей» публиковался с сокращениями газетой «Рус­ская жизнь» (Калифорния) в 1971-1972 гг.

(Окончание, начало в №1, №2 и №3, №4)

Глава VII

Город пустел. На улицах тут и там валялись павшие лошади, из кото­рых по ночам жители вырезали куски мяса. Во многих местах были видны пятна хлористой извести, которой санитары в белых халатах и в кавалер­гардских белых фуражках заливали блевотину упавших на улице холерных больных. Кроме холеры свирепствовал сыпной тиф, и в саду Петропавлов­ской больницы можно было видеть штабеля покойников, залитых изве­стью и прикрытых брезентом. Для похорон этих людей мобилизовался так называемых «нетрудовой элемент» — представители бывшей буржуа­зии, чиновничества, офицерства, духовенства, лица, ещё не устроивши­еся в аппарат новой власти. Они не были буржуазией, как её изображали на большевицких плакатах, то есть во фраках и цилиндрах, с бриллианто­вым перстнем на мизинце, они были тем, что в старое время именовалось интеллигенцией и мещанством. Фактически это были изголодавшиеся, обобранные люди; новая власть не желала с ними считаться и проявлять к ним минимальную человечность.

Во избежание быть забранным на такие работы нужно было прикре­питься к какой-нибудь службе в советском учреждении. Учреждения эти росли, как грибы в урожайный год, и чем больше появлялось распоряди­тельных учреждений, тем менее становилось того, чем можно было рас­поряжаться. На службах платили жалованье в размере возможности про­жить один день в месяц, а на что жить остальные дни — каждый должен был придумывать сам. Изобретательность людей не шла дальше продажи за бесценок своего имущества. Покупатель был один — крестьянин, он вёл меновую торговлю — товар за продукты питания. Он был при этом чрезвычайно скуп, что отчасти объяснялось ненужностью для него приобретаемых вещей.

Город вымирал. Из двух с половиной миллионов жителей к началу 1919 года насчитывалось шестьсот тысяч. Опустевшие квартиры немед­ленно разграблялись на топливо, снималось и сжигалось всё, что можно было сжечь, полы, двери, деревянные переборки. Улицы зарастали травой, здесь и там паслись козы, а коза — это корова бедняка.

Мне нужно было найти работу, посредством которой я мог бы освобо­диться от «трудовой повинности». Пришлось опять идти к Мусе Песису.

Кстати, кто такой Муся Песис? Муся Песис был помощником присяж­ного поверенного и являлся продуктом брака крещёного еврея Песиса, известного адвоката по коммерческим делам в дореволюционном Петер­бурге, и дочери сибирского священника. Этот брак дал миру двух сыновей, старшего Мусю и младшего Бориса, которого революция застала в воен­ном училище. Насколько мало симпатичны были родители, настолько милы и симпатичны были их сыновья. Старший остался в России, а млад­ший после белой эпопеи на юге России оказался за границей. Я наткнулся на него на Итальянском бульваре Парижа в 1928 году. Оказалось, что в Париже он находился случайно, а работает в Ницце в качестве портье в гостинице «Негреско».

На мою просьбу Муся отозвался моментально. «Сейчас у меня подхо­дящего места для тебя нет, но без службы жить нельзя, поэтому я посовето­вал бы тебе сходить к инженеру Котомину. Он главный инженер Электри­ческого Общества 1886 года и приятель Красина, который тоже был там инженером. Сейчас Красин член Совета народных комиссаров и комис­сар внешней торговли. Он устроил этому Обществу подряд на разгрузку германских транспортов, приходящих из Германии с углём в Новый Порт. Я узнаю завтра подробнее, как там обстоят дела, и позвоню тебе».

На другой день вечером Песис позвонил и сказал, чтобы я с утра отпра­вился к Котомину на квартиру для переговоров и что завтра последний день набора рабочей силы. Я понял это дело так, что мне придётся самому гру­зить уголь. Но я был молод, силён и к угольным погрузкам привычен ещё со времени Морского корпуса, а документ мне был до крайности нужен. На другой день я помчался к Котомину.

Большая барская квартира на Морской улице была набита народом. Публика была смешанная, но людей, в которых можно было бы предпо­ложить грузчиков, я не видел. Высокий красивый блондин, оказавшийся инженером Общества Приваловым, си дел за столом, около которого тол­пились люди, и заполнял анкеты. Вся шумная и на вид бестолковая картина напомнила мне дореволюционную сходку, как она изображена на картине Репина. Супруги инженеров щёлкали на машинках, какие-то барышни с видом курсисток в пенсне с чёрными шнурками и стриженными головами передвигались в разных направлениях, кого-то о чём-то расспрашивая и что-то записывая.

Я разыскал Котомина и сказал, что меня направил сюда Песис, что я в прошлом морской офицер, с угольными погрузками хорошо знаком и что, думаю, с работой справлюсь.

Котомин ответил, что Песиса не знает, в рабочей силе нуждается, сколько будет платить — не знает, но что все участвующие в этом деле при­равниваются к красноармейцам и будут получать красноармейский паёк.

— Моя жена, вот она, — закончил он, указывая на особу, принятую мною за курсистку, — занесёт вас в списки, а завтра приходите в восемь часов утра на Обводный канал около электрической станции «Гелиос» ¹, там будет ждать буксир, который и доставит нас в Новый порт.

Так оно и случилось. На буксир влезло человек двадцать разнообразно одетого народа. Мы поплыли по Обводному каналу. Буксир был неболь­шой, сидел в воде по борт, и двадцать человек явно его перегрузили. После двадцатиминутного хода при выходе в Новый порт шкипер буксира запу­тался в переставленных баржах. Мы чуть-чуть не опрокинулись, так как пассажиры бросились на один борт, и мы хлебнули воды. Я отдёрнул шки­пера от штурвала, встал сам на его место и, почувствовав себя командую­щим авралом, вывел буксир из затруднительного положения.

Котомин подошёл ко мне и выразил благодарность за избавление от неприятности, которую он назвал катастрофой, и спросил меня, какую должность я рассчитываю получить на разгрузке, оговорив, что место начальника разгрузки уже занято портовым чиновником. Я рассмеялся и сказал, что рассчитывал персонально разгружать уголь, на что Котомин тоже улыбнулся и, пожав мне руку, возразил, что разгрузка будет произво­диться «нетрудовым элементом» г. Петрограда, набранным для этой цели в количестве шестисот человек и уже поселённым в имеющихся в порту бараках. Мне он рассчитывал устроить место помощника заведующего, так как только что имел возможность убедиться в моей распорядительности.

Я поблагодарил.

По прибытии в порт мы нашли там шесть немецких угольщиков у стены порта и шестьсот петербуржцев всех сословий и возрастов, мужчин и женщин. У них был испуганный вид, они были одеты в совершенно непод­ходящее платье. Заведующий разгрузкой оказался не чиновником, а ласто­вым штабс-капитаном ² (из кондукторов), бывшим заведующим угольными складами в Кронштадте.

Нужно было начинать разгрузку, но ни мой начальник, ни я не знали, как к этому приступать, так как имели раньше дело с готовой организа­цией, а здесь не было ни мешков, ни корзин и было очень ограниченное количество лопат.

Я отправился по порту искать необходимое и сразу натолкнулся на человека, которого мне послал Сам Господь Бог. Это был Александр Тимофеевич Мордухович, старый опытный стивидор ³, работавший много лет вместе с моим отцом в стивидорной фирме его отца «Тобиас Мордухо­вич» и знавший меня с детства. Я обрисовал ему положение.

— Я это знаю, у меня всё приготовлено, но суда поставлены не там, где мы рассчитывали. Я лично послан от порта для порядка; нам известно, что у вас все «любители». А как ты попал сюда и что делаешь?

Я рассказал ему и это.

— Я тебе помогу — идём действовать.

Мы начали действовать, чем я окончательно укрепил свою репутацию в глазах Котомина. Были притащены мешки, корзины, лопаты, и уголь стал перегружаться на баржи и шаланды.

Считая свои функции исполненными, я отправился знакомиться с капи­танами. Благодаря моему знанию немецкого языка, у нас быстро нала­дились хорошие отношения, за которыми последовали откровенности. Оказалось, что с продовольствием у немцев обстоит более или менее удо­влетворительно, но почти всё суррогаты. Хлеб — эрзац, но на вкус неплох, их повидло — на сахарине — показалось мне с голодухи замечательным. Кофе — ячменный, сливки — синтетические и т. д., в тот момент с мылом дело [было] плохо, мыло они хотели бы приобрести в любом количестве.

Тут выяснилось странное обстоятельство: в голодном и полупустом Петрограде мыла оказалось сколько угодно. Ничего нет, а мыло есть и хорошее, мирного времени, главным образом туалетное, и стоит почему-то дёшево — три рубля кусок. Немцы за него дают кило и даже полтора повидла, а за повидло в городе платят тридцать рублей за фунт. Арифме­тика простая, но как быть с транспортом? Александр Тимофеевич Мордухович рассмеялся, когда я ему объяснил положение.

— В моём распоряжении есть портовый буксир, — сказал он, — он три раза в день ходит в город к Николаевскому мосту, шкипер свой человек, пошли с ним завтра или послезавтра два ящика с мылом. Повидло взамен мыла оста­вят у меня на складе на 7-й линии, оттуда можно взять его когда угодно.

Повидлом мы «смазали» всех, вплоть до представителей ЧК. За два месяца этой операции, которая кончилась с революцией в Германии, мы с Александром Тимофеевичем неплохо заработали.

Для «штаба», как называлась наша группа руководителей, нам дали вагон-ресторан Международного общества, прикатив его в порт. В нём была кухня и можно было разогреть пищу, полагавшуюся нам из общего котла, и даже готовить жареных уток, которых наши инженеры ездили стрелять в Лигово и Стрельну через Морской канал.

«Нетрудовой элемент» трудился вовсю, но с непривычки справлялся плохо. Пищу им варили хорошую и хлеба давали полтора фунта в день, но их силы были подорваны предыдущей голодовкой. Приварок состоял главным образом из рыбного супа из судаков и сигов с картошкой. Рыба приходила свежей, но, за неимением холодильников, портилась, и в один прекрасный день человек сто отравились. Произошёл скандал, но его замяли. Инженеры и десятники подобрали из среды «нетрудового эле­мента» хорошеньких особ женского пола и перевели их для удобства в свои бараки на амплуа конторщиц и учётчиц.

Я не ночевал в порту, а каждый вечер на буксире возвращался в город. Буксир доставлял нас на Васильевский остров, на пристань моего дяди у Николаевского моста, а оттуда нужно было идти пешком на Большой проспект Петербургской стороны почти к Каменноостровскому. Освеще­ния не было, было темно, ночью на улицах грабили и убивали. Идти нужно было посередине улицы, так как идя по панели можно было получить удар штангой или другим тяжёлым предметом по голове. Где-то время от времени гремели выстрелы, шаги гулко раздавались в тёмной коридорной пустоте улицы. Было жутковато. Домой попадал часам к двенадцати ночи, чтобы утром в семь двинуться обратно, но в это время уже начиналась жизнь, и всё выглядело иначе. Обыкновенно я шёл вдвоём с поэтом Анненковым ⁴, который работал на погрузке десятником. Наши пути расходились около Введенской улицы, где он жил, я же продолжал путь до Лахтинской один. Мы считали самым опасным местом нашего пути дамбу Тучкова моста, где с одной стороны имели Петровский парк, а с другой — Городской питом­ник⁵. Улица была обсажена толстыми липами, за которыми на каждом шагу могла быть засада. Иногда мы даже слышали в этом месте какие-то посви­стывания, создававшие у нас впечатление, что мы попали «в вилку», но, слава Богу, всё проходило благополучно.

Наши ночные марши продолжались до 19 ноября 1918 года, когда в Германии произошла революция ⁶ и наши чекисты заставили капитанов пароходов поднять красные флаги, с которыми те и ушли в море, пообе­щав выкинуть их за борт, как только пройдут Кронштадт. Характерно, что за всё время наших маршей мы только один раз встретили человека, страшно нас испугавшего.

Я должен сознаться, что эти прогулки оставили у меня неприятное вос­поминание на всю жизнь. Мёртвый город, темнота, гулкие шаги, которые днём почему-то не были слышны, и облегчение, которое чувствовалось, когда после часа пути я нырял наконец в ворота нашего дома, предвари­тельно убедившись, что около них нет засады.

Мармеладная комбинация несколько поправила наши продоволь­ственные дела, а удостоверение Электрического общества, сохранившееся у меня, показывало, что я служу. Меня не могли забрать на принудительные работы, это давало мне некоторую передышку, и я заблокировался дома.

Роды у жены прошли благополучно, и у нас в доме появилась девочка, названная Инной. Не могу сказать, что время для увеличения семьи было удачное, но, слава Богу, у жены было много молока, что при отсутствии обыкновенного молока облегчало положение. Также на счастье мы сумели сделать некоторые дровяные запасы и рассчитывали просуще­ствовать с ними зиму.

Первый муж моей жены организовал химическую артель, которая по договору с Советом народного хозяйства должна была из соли, полу­чаемой с Тентелевского завода⁷, делать соляную кислоту. Путём разных комбинаций довольно мошеннического характера от этого производства оставалось некоторое количество соли, которую наши жены в детских колясках (под видом детей) отвозили домой. Соль в то время была дороже золота; крестьяне ничего за деньги не продавали, а меняли на мануфактуру и соль. Эта артель просуществовала до весны 1919 года, когда умерла есте­ственной смертью за отсутствием сырья на Тентелевском заводе. Но за это время мне удалось сложить в одном из пустых помещений типографии пудов пятьдесят соли, которая год спустя спасла нас от голодной смерти, так как в 1919 году соли нельзя было достать ни за какие деньги.

Глава VIII

Однажды в начале декабря часов в шесть вечера я работал в типогра­фии, печатая программы для кинематографов. В помещение, находивше­еся на той же площадке лестницы, куда выходил наш чёрный ход, заскочила девочка Шура, из типографских учениц, сделавшаяся подгорничной.

— Там гости пришли, — сообщила она мне, — сидят в кабинете, барыня велела чай подготовить и вас позвать.

Я вымыл руки и пошёл домой.

В кабинете вместе с моей женой сидело четыре человека. Один, в сюр­туке с погонами, представился: «Капитан Шалевич». Второй, в офицер­ском кителе без погон, отрекомендовался — «Штабс-капитан Аверский». Третий, в потрёпанном френче, бриджах и высоких шнурованных сапогах, «комиссарских», как их тогда называли, и с ременной портупеей с наплеч­ными ремнями, произнёс свою фамилию невнятно, и я её не разобрал. Когда я обернулся, чтобы поздороваться с четвёртым, одетым как офицер мирного времени, жена сказала:

— А это Володя Янушкович, друг моего детства, сын директора Введен­ской гимназии ⁸ и офицер Волынского полка.

— Очень приятно познакомиться, — сказал я, — могу предложить вам стаканчик чая. Мара, распорядись!

— Уже готово, — ответила жена.

— От чаю мы не откажемся, но мы пришли по делу и сперва погово­рим о нём, — сказал Янушкович. — Как вы видите, нас здесь четверо, мы все члены офицерской антибольшевистской организации, состоя­щей из пятёрок. Каждый из нас возглавляет в свою очередь пятёрку и т. д. и т. д. Этой системой мы страхуем себя от провала и в то же время каждое распоряжение сверху становится [известным] всем членам организации в кратчайший срок. Я думаю, что вы разделяете наши взгляды и надежды и примкнёте к нашей пятёрке пятым. Я полагаю, что никаких сомнений о нас у вас быть не может, Мара знает меня с детства, я же головой ручаюсь за лояльность приведённых мною товарищей. Мы все в отставке, кроме вот него, — и он мотнул головой в сторону человека в комиссарских сапогах. — Он состоит в Красной армии командиром и служит в броневых частях, что стоят в цирке «Модерн»⁹. Итак, ваш ответ, Борис Владимирович?

Помню как сейчас, я сидел верхом на стуле и с полуулыбкой слушал обращённый ко мне призыв, делаемый в весьма категорическом тоне. Должен сказать, он мне не понравился. Во-первых, отчего они пришли ко мне вчетвером? Казалось бы, о таком деле как заговор нужно сговари­ваться предварительно с глазу на глаз, а не являться сразу всей «пятёркой». Далее, мне определённо не нравился господин из броневой части, лич­ность и фамилия которого как-то ускользнула в разговоре. И наконец, мне не нравился сам Володя Янушкович, о котором, хотя я и был аборигеном Петербургской стороны и помнил его отца, ничего не слышал и не имел представления, что у моей жены, которую я знал чуть не с восьми лет, был такой друг. Кроме всех этих соображений, я не хотел впутываться в такие дела, считая их заранее безнадёжными. Всё это я и изложил моим слушате­лям примерно в таких выражениях.

Упомянув о несолидности и ненадёжности вербовки людей столь публичным способом, я заявил, что категорически отказываюсь принять участие в каком-либо заговоре или организации. По моему глубокому убеждению, все эти заговоры беспредметны и безыдейны и ни к чему иному, как к нашей собственной гибели, привести не могут. Мы не гарантированы от провокации не только в нашей среде, но и со стороны неизвестных нам лиц, стоящих во главе этих «многочисленных», как вы сказали, пятё­рок. Кроме того, я иностранец и хотел бы скорее уехать ко мне на родину в Финляндию, где рассчитываю на возможность применения моих знаний и способностей.

— Исходя из вышесказанного, как говорилось в официальных рапор­тах, предлагаю всем к затронутой вами теме в моём доме не возвращаться, а пить чай с вареньем (немецкое повидло). Будем просто знакомы!

Так и сталось, но не совсем. Капитан Шалевич стал большим другом нашего дома. Он был кадровым офицером Московского полка, которым командовал его отец ¹⁰. Будучи неглупым, он, однако, особенно болезненно не хотел расставаться с погонами, долго и упорно носил их под шинелью, пока не попал в облаву и чуть не сел за них в тюрьму. Позже он поступил командиром на командные курсы комсостава Красной армии, находив­шиеся в помещении Павловского училища ¹¹, которое он сам кончил ещё до войны. Я вернусь к нему в моих воспоминаниях, относящихся к 1920­1921 гг. Здесь упомяну только, что позже он в качестве польского гражда­нина выбрался в Польшу. Дальнейшая судьба его мне неизвестна.

Штабс-капитан Аверский тоже часто бывал у нас и даже с полгода жил, после чего уехал на Украину, где сперва попал к Петлюре¹², и по его лик­видации скрылся в Киеве; по установлении там советской власти вернулся в Петроград, где прожил некоторое время, и опять уехал в Киев, который очень ему понравился. Он исчез из поля моего зрения.

Володя Янушкович вскоре вступил в компартию и был назначен комис­саром в какую-то воинскую часть, с которой выступил против Юденича ¹³ . Часть была разбита белыми, и Янушкович чуть не попал в их руки. Он зашёл после этого к нам и сообщил, что получил назначение на юг, куда и уезжает немедленно, намереваясь при первом удобном случае перейти к белым. Почему он не сделал этого у Юденича, он объяснил опасением как комис­сар быть расстрелянным. На какую должность он ехал на юг, мне осталось неизвестным, так же [как] и его дальнейшая судьба. У меня осталось подо­зрение, что Янушкович был в партии уже раньше и что вся затея с «пятёрками» была чистая провокация, а субъект в комиссарских сапогах из бронедивизиона был просто чекистом, долженствовавшим нас зафиксировать.

Этот случай ещё более утвердил меня в намерении ни во что не вмеши­ваться, так как при невозможности ориентироваться можно было пропасть ни за понюшку табака. Вообще в то время верить нельзя было никому. Для примера приведу такой случай.

В компании моей жены до замужества было два брата — Жорж и Славик Арсеньевы. Я с ними встречался, но знал их мало. Во время войны оба были офицерами, и Славик был убит. С Жоржем мы встретились случайно на улице в 1919 году и привели его к нам пить чай, рассказать о себе, что он слышал, что знает и что делает. Он рассказал, что его отец, бывший круп­ный чиновник или сенатор, умер перед самой революцией. Мать его уехала во Францию, где у них были средства, а он сам остался ликвидировать дела и затем уехать за границу через Украину и белый фронт. Конечно этот способ не совсем безопасный, но в настоящее время единственно возмож­ный. Жил он на Каменноостровском проспекте в модном, хорошем доме в брошенной квартире его знакомых вместе с бывшим морским офицером Юрием Лапотинским ¹⁴, с которым мы с женой тоже раньше были знакомы.

Посидев часа два, Арсеньев ушёл. Выглядел он очень импозантно. Высо­кий, с хорошей выправкой, красивым породистым лицом, одетый в прекрас­ный штатский костюм, он производил впечатление фильмового артиста.

Недели через две после этой встречи к нам неожиданно явился Юрий Лапотинский.

— Жорж рассказал мне, что был у вас, — начал он, — и это дало мне мысль тоже посетить вас и в качестве старого знакомого посовето­ваться по очень неприятному для меня вопросу. Дело в том, что, переве­дясь из Кронштадта в Петроград, я искал квартиру и случайно встретился с Арсеньевым, который предложил мне поселиться вместе с ним. Казалось, всё сложилось очень хорошо, квартира прекрасная, жена швейцара делает уборку, готовит обед, заваривает чай и т. д., но… Я не знаю, чем занимается

Жорж. По его словам, ничем, но целый день его нет дома, и возвращается он только вечером. Меня тоже дома не бывает, я служу в Морском мини­стерстве, так что странного в этом ничего нет и неудобного тоже. Но раз случилось следующее. Был арестован Чекой некий Шульц, и его жена попросила меня сходить на Гороховую, 2 ¹⁵ и поговорить с его следователем. Поручение довольно неприятное, но не очень рискованное, так как аре­стован он был по спекулятивному делу.

На Гороховой мне дали необходимые справки и проводили в камеру следователя, предложив обождать его прихода, так как он куда-то вышел. В комнате был письменный стол и два стула, на один из них я и сел. Можете себе представить моё изумление и растерянность, когда в комнату вошёл Жорж Арсеньев и прямо спросил меня, что я здесь делаю. Я объяснил ему, и Жорж сказал, что он пришёл тоже по делу Шульца, но раз я уже здесь, то ему делать нечего, и с этими словами он вышел. Я просидел ещё минут двадцать, но никакой следователь не приходил; тогда я обратился к вахтёру, сидевшему в коридоре, и осведомился, как долго мне ещё ждать. Вахтёр удивлённо сказал мне: «Разве он не был? Подождите, я сейчас узнаю». — Он позвонил куда-то по телефону и сообщил, что следователь уехал и сегодня больше не придёт. Когда я через два дня опять пришёл на Горо­ховую, в пропуске мне было отказано.

Всё это навело меня на мысль, что Жорж является следователем Чеки. Я побоялся высказать ему это и решил проследить его. С этой целью я вышел из дому раньше него и спрятался в подворотне. Минут через двад­цать вышел Жорж, и я, дав ему удалиться на достаточное расстояние, пошёл за ним по другой стороне улицы. Так мы прошли до Большого проспекта, затем по Большому до Овчинниковских бань, в подворотню которых он свернул. Зная, что там проходной двор на Пушкарскую улицу, я дал ходу и, завернув в подворотню, столкнулся лицом к лицу с Жоржем, идущим назад.

— Ты куда? — спросил он меня.

— Я в уборную, — нашёлся я.

— Я тоже, — сказал Жорж, — но только не нашёл уборной.

Мы вместе разыскали нужное нам учреждение, и тут выяснилось, что мне в уборную не нужно. Жорж иронически посмотрел на меня и посове­товал сходить к доктору. Затем он спросил меня, куда я собираюсь теперь идти. Узнав, что в город на Михайловскую, он проводил меня до Камен­ноостровского и посадил в трамвай № 2. Проехав некоторое расстояние, я соскочил с него на ходу и помчался обратно, наскочив прямо на Жоржа, стоявшего на углу Большого и Каменноостровского и с явной иронией на меня смотревшего. Я впопыхах сказал, что забыл дома бумаги.

Теперь у нас натянутые отношения, осложнившиеся одним глупым слу­чаем. Утром, когда он ушёл, я открыл ящик его письменного стола, чтобы посмотреть, что там есть, а он, видимо, тихо вернулся и, застав меня копа­ющимся в его столе, спросил, что я ищу. Я сказал, что положил вечером на стол кое-какие бумаги, а их теперь нет, и я думаю, что уборщица убрала их в стол. Жорж ничего мне не ответил, но на другой день сообщил мимо­ходом, что у него пропали деньги и что он думает — было бы полезно сменить уборщицу.

Этот рассказ он закончил вопросом:

— Что теперь делать?

— Если вы будете продолжать выслеживать его, — сказал я, — то может случиться что-нибудь ещё худшее, например Чека может заинтересо­ваться вашей особой, для вас дело выйдет боком. С этим учреждением шутить опасно. Я на вашем месте разъехался бы с Арсеньевым, и инци­дент был бы исчерпан.

Лапотинский так и сделал. Любопытно, что года полтора спустя, если не ошибаюсь, в 1920 году я стоял на Невском около бывшего магазина «Александр». Движение было равно нулю. Вдруг из-за угла выехала чёрная машина, в которой на заднем сиденье расположились три известных мне персонажа. Средний был Арсеньев, по одну сторону сидел одноглазый начальник уголовной полиции¹⁶, бывший юнкер флота 2-го экипажа, где я свёл с ним знакомство, а по другую — Крежвицкий (возможно, что фами­лию я за временем путаю), бывший офицер Конной артиллерии, а в насто­ящий момент военный комендант города и член Реввоенсовета, с которым я тоже был знаком. Я воспользовался этим обстоятельством и при случае спросил и того и другого, кто был человек, сидевший между ними в авто­мобиле? Оба мне ответили одно и тоже, что они его не знают, фамилию не расслышали, а знакомый он был другого. Дело было явно нечисто.

Арсеньева я больше никогда не видел. Одноглазый начальник уголов­ной полиции в скором времени был переведён в Москву, Крежвицкий же в 1922 году фигурировал главным лицом показательного шпионского процесса польской разведки и был расстрелян.

Глава IX

1918 год сохранился в моей памяти как самый трудный, страшный и голодный.

Юг России, охваченный Гражданской войной, не мог снабжать страну углём, нефтью. Украина, сперва оккупированная немцами, а затем охва­ченная самостийным петлюровским движением, атаманщиной и анархи­стами, не давала хлеба. С отрезанного Кавказа не шла нефть. Дров тоже не было, так как в лесных районах не было рабочих рук, к тому же транспорт окончательно развалился. Предприимчивые люди, однако, делали вылазки в провинцию и в порядке товарообмена доставали у крестьян продукты и с риском для жизни привозили их в Петроград. Поездки по железной дороге были во всех отношениях опасны для жизни. В стране свирепство­вал сыпной тиф, и риск заразиться им был велик. Выставленные на всех крупных железнодорожных узлах заградительные отряды грабили всех и всё то, что пассажиры пытались провезти. Однако какое-то количество проскакивало и под угрозой ареста и расстрела продавалось из-под полы по баснословным ценам.

Положение осложнилось тем обстоятельством, что Петроград и при­мыкающие к нему северные губернии образовали федеративное полуса­мостоятельное государство «Северная Коммуна» ¹⁷. Её возглавлял некий Апфельбаум-Зиновьев-Радомысельский¹⁸. Первое имя было его настоящей фамилией, второе — партийной кличкой, а третье — литературным псев­донимом. Личность эта была в высшей степени отвратительна как по виду, так и по своему существу. Апфельбаум-Зиновьев-Радомысельский был небольшого роста еврей с бабьим лицом, короткими ногами и грушеобраз­ным висящим животом. По своим моральным качествам — кровожадный трус, проводящий диктатуру путём кровавого террора. Москва, ставшая столицей, на Северную Коммуну смотрела косо и, не будучи в силах её ликвидировать, старалась взять её измором, не пропуская туда снабжения из того, что ей доставлялось из богатых губерний средней России.

Петроград вымирал и пустел с каждым днём. Все имевшие какую-либо возможность выбирались из него. Петроград из двухсполовиноймиллионного города обратился в мёртвый, холодный, тёмный и голодный город с пятьюстами тысячами жителей. Жителям выдавался паёк, состоящий из 150 граммов непропечённого теста с торчащей из него овсяной лузгой, ранящей слизистую оболочку рта. Иногда выдавался мороженый кар­тофель, и за ним стояли громадные очереди. Ответственные партийные работники получали лучший паёк из устроенных для них распределителей.

Движения в городе почти не было, улицы поросли травой. По ним бродили распухшие от голода люди, вымирающие от голода, холода и эпидемических болезней, сыпняка, испанки и др.

Я не говорю уже о тех, кто пал жертвами красного террора. Мне однажды пришлось быть свидетелем этого последнего. Было это так: по каким-то причинам я приехал в Кронштадт, куда в угольных баржах привозили из Петрограда людей, подлежащих уничтожению. Их грузили на пристани у Николаевского моста и на буксире тащили в Кронштадт. Там матросы верёвкой связывали обречённых друг с другом по двадцать пять человек, причём между каждыми пятью привязывалась тяжёлая балясина, из тех, что употреблялись на флоте в качестве балласта в шлюпках. Затем баржи эти вытягивались на другую сторону Кронштадта в море, двадцать пять человек выводились на борт лицом внутрь, а двадцать пять матросов выстраивались с винтовками на другом борту. Следовал залп, и люди падали в воду, увлекаемые балясинами на дно.

Я был свидетелем того, как матросы с «Гангута» ¹⁹ подготовляли очеред­ную партию обречённых к расстрелу. Мне объяснили, что за эту работу они получали экстренный паёк и какую-то сумму денег, не помню какую, но тогда показавшуюся мне незначительной.

Но несмотря на всё люди как-то жили или, вернее, пытались жить. Дере­вянные дома разбирались на дрова. Каждая квартира, оказавшаяся пустой, немедленно разрушалась, и всё из дерева шло на топливо. По вечерам квар­тиры погружались в темноту, люди собирались в одну комнату и зажигали «коптилку» — нечто вроде лампадки, где горючим служило деревянное масло или минимальное количество керосина, доставаемого за макси­мальные деньги. Печей при имевшимся количестве топлива топить было нельзя, поэтому люди сооружали в квартирах печки из листового железа, окрещённые «буржуйками». В домах с паровым отоплением трубы от них выводились прямо в форточку. Для увеличения согревающей площади по комнатам прокладывались водосточные трубы, висевшие на прово­локе, прикреплённой к потолку. При таких обстоятельствах жилая ком­ната была закопчена до крайности, тепла же было недостаточно, и люди сидели одетыми.

Но хуже всего было, когда зажигался электрический свет: это озна­чало, что в этом районе будут производиться обыски, сопровождаемые арестами. Люди испуганно жались в ожидании нежеланных гостей. У нас лично таких гостей за год с лишним перебывало около восемнадцати, но из них серьёзные, с Гороховой, 2, были только два раза, причём оба раза по доносу. На счастье всё кончились для нас благополучно, хотя один раз пришлось пережить добавочные неприятные переживания.

Наша типография исполняла главным образом казённые заказы отде­лений местного Совета, Женского медицинского института²⁰. Продо­вольственный Петроградский отдел Петрокоммуны ²¹ заказывал продо­вольственные карточки. Кинематографы, которые были большей частью национализированы, по старой памяти заказывали билеты и программы. Частных заказчиков было мало; среди них была подозрительная компания из трёх человек, заказывавшая конвертики для сахарина, бывшего в ходу за неимением сахара, причём текст на конвертиках был немецкий. Думаю, что сахарин сильно разбавлялся содой. Эти дельцы производили на меня жульническое впечатление. Незадолго до обыска, произведенного у нас Чекой, эти субъекты обратились к моей тёще с просьбой предоставить им типографию на одну ночь, за что они предлагали заплатить крупную сумму. Из дальнейших разговоров выяснилось, что они хотели отпечатать партию так называемых «керенок» стоимостью в двадцать и сорок рублей, кото­рые даже в казённом издании производили впечатление фальшивок. Они заверяли, что у них имеются оригиналы, клише и нужная бумага, видимо украденная из Экспедиции заготовления государственных бумаг. Тёща отклонила это предложение, но приняла от них новый заказ на сахарин- ные конвертики. Уходя, заказчики попросили у неё разрешения оставить у нас чемодан, в котором они предполагали через пару дней унести выпол­ненный заказ. Тёща выразила согласие, и чемодан был оставлен в конторе.

Как раз в эту ночь нагрянули с обыском. Пятеро чекистов шарили повсюду с часу ночи до шести часов утра, ничего интересующего их, по-видимому, не находя, так как по мере приближения к концу обыска они становились вежливее. В шесть часов утра они сели в конторе писать протокол, выразив согласие на предложение моей тёщи напиться чаю. Руководитель группы, сев к столу, оглянулся кругом, взгляд его упал на стоящий у стены чемодан.

— А это что за чемодан и что в нём? Дайте-ка сюда!

У меня «в зобу дыханье спёрло»: что, если там бумага и клише для кере­нок? Тогда мы пропали. Побледнела и тёща, остальные присутствующие не знали, что это за чемодан. Минуты две напряжённого молчания. Чемо­дан был не замкнут. Крышка легко отскочила — он был пуст, если не считать портрета Троцкого²²! Ух! Пронесло! За чаем я спросил одного из чекистов, что собственно им было нужно.

— На вас был донос, что храните оружие, вот мы его и искали, но, видимо, донос был ложный. Если бы вы знали, сколько времени по этим ложным доносам мы зря тратим! А нельзя пренебрегать: враг хитёр и коварен.

Второй обыск был, видимо, на той же почве, хотя чекисты на этот раз не пожелали раскрыть нам его причины. Незадолго до него был издан строжайший приказ всем сдать в кратчайший срок имеющееся оружие, причём было оговорено, что сдавший не будет привлечён к ответствен­ности, тогда как уклонившийся от сдачи понесёт наказание вплоть до рас­стрела. Тотчас же по выходе этого приказа ко мне явилась делегация от домового комитета бедноты и стала убеждать сдать имеющееся у меня оружие, дабы комитету не пришлось нести за меня ответственности. Я осведомился, ко всем ли жильцам дома комитет обращался с подобным воззванием, и получил ответ, что не ко всем, а только к тем, у которых подозревается наличие оружия. Тогда я рассмеялся и сказал, что за этот год у меня уже было шестнадцать обысков разного рода, не давших обы­скивающим желанного результата, поэтому я положительно не пони­маю, в силу чего члены домового комитета подозревают у меня наличие какого-то арсенала. Кроме того, я не могу себе представить, для чего он мне был бы нужен. Я — иностранный подданный, жду только случая или, вернее, возможности уехать к себе на родину в Финляндию и меньше чем кто-либо интересуюсь местными делами. Я их заверил, что они могут спать спокойно, я их не подведу.

Однако кто-то из них, видимо, спать спокойно не смог, сделал донос, в результате которого был визит ко мне чекистов.

Удовольствия от этих обысков, конечно, не было, но я с интересом смотрел, кто же такие эти «чекисты», имеющие столь кровавый ореол? В обоих случаях это были рабочие и в обоих случаях, перевернув вверх ногами весь дом, они не [обратили внимания] ни на подоконники окон, скрытые портьерами, ни на то обстоятельство, что мой парадный вход не выходит на общую лестницу, а непосредственно во двор.

Возвращаюсь к пайку. Выдаваемый населению паёк состоял из двухсот грамм полужирного теста с торчащей из него овсяной лузгой, ранившей дёсны и язык. Время от времени выдавалась мороженая картошка, тоже пришедшая в полужидкое состояние.

Заветной мечтой обывателя было получить место или работу, свя­занную с получением красноармейского пайка. Жена моя эту мечту осу­ществила. Она в 1915 году кончила Школу русской драмы при Александринском театре по классу Анатолия Ивановича Долинова ²³, который был вторым режиссёром театра после Карпова²⁴. А.И. Долинов устроил мою жену на маленькие роли в халтурные труппы театра, игравшие по заво­дам и красноармейским частям. Такая деятельность награждалась красно­армейским пайком, по которому выдавалось шестьсот грамм вполне съе­добного хлеба, некоторое количество жиров и круп. Эта работа в зимнее время сопровождалась риском. На место спектакля артистов отвозили на грузовике, собрав их предварительно у театра. К театру же они достав­лялись после спектакля на грузовике. Но от театра нужно было идти домой пешком, что по тем временам было опасно для жизни, так как на тёмных улицах бывшей столицы грабили и убивали. Обыкновенно артисты сго­варивались с попутчиками и шли группами по несколько человек. Но от Кронверкского проспекта до нашего дома жена должна была идти одна, поэтому я ходил её встречать.

Во время одной такой поездки погиб известный оперный певец Тартаков²⁵. Он на ухабе вывалился с грузовика и попал под колесо. Дру­гого артиста, не помню кого именно, при возвращении домой раздели на Невском проспекте, оставив в одних кальсонах. Прибежав в таком виде в двадцатиградусный мороз на Васильевский остров, он схватил воспаление лёгких и умер.

В городе утверждали, что какие-то разбойники придумали пружинные ботинки, дающие им возможность прыгать до трёх метров в высоту, и что они используют эти прыжки для нападения на ночных прохожих, падая буквально им на голову. Ещё рассказывали, что на Песках ²⁶ родился ребё­нок с копытцами вместо ступней, волосатый и с лицом Троцкого. Вообще слухов было масса, это объясняется отсутствием газетной информации. Выходившие газеты «Известия» и «Правда» тогда с ещё меньшим правом, чем теперь, можно было назвать газетами. Это были информационные листки партии и правительства, которые сообщали об установках, приказах и достижениях, то есть о том, что они и сейчас делают, но тогда ещё сооб­щалось о победах на всех фронтах. Составить себе представление о проис­ходящем было просто невозможно, так же как и отличить враньё от правды. Тогда и возникла острота, что разница между «Правдой» и «Известиями» та, что в «Известиях» нет правды, а в «Правде» нет известий.

Эту зиму я сидел дома, никуда не ходил и, пользуясь наличием свобод­ного времени, штудировал Карла Маркса, Энгельса и то немногое, что напи­сал Ленин, пытаясь пополнить пробелы в моём образовании. Я искрен­не жалею марксистов, которые должны изучать марксовский «Капи­тал» всерьёз. Тот экземпляр, который был у меня, был написан нудным и трудным языком. Энгельс был переведён лучше, и читать его было легче.

Ознакомившись ещё с пропагандистскими брошюрами, написанными более популярным языком для рабочих, я пришёл в замешательство.

Перспектива, ожидающая нас в случае окончательной победы маркси­стов и, в частности, большевиков, показалась мне ужасной. Учитывая культурный и образовательный уровень русского народа, таковое учение в русской действительности могло привести только к пугачёвщине. Мне казалось, что Маркс исходил из неверной предпосылки, что чем более индустриализована страна, тем хуже живётся рабочему классу. На прак­тике это было совсем наоборот, а потому и все выводы его должны быть неверны. Далее, исходя из его слов, что прибавочная стоимость при всяком производстве создаётся путём отнятия от рабочего доли его труда бес­платно в пользу капиталиста, и не отрицая этого факта, я не мог понять отчего, если эту «прибавочную стоимость» будет получать государство, то рабочему это улучшит и облегчит его материальное положение. По суще­ству система эксплуатации остаётся той же, происходит перемена хозяина; вместо капиталиста им становится государство, а последнее, в смысле экс­плуатационном, будет, несомненно, более жестоким. Государство без­лично и обладает неограниченным аппаратом принуждения, которого нет у частного предпринимателя, а это, несомненно, должно повести к факти­ческому закрепощению всего народа. В данный момент в России во всех отраслях царила анархия. Но если большевикам удастся с ней справиться, то это будет своего рода «Юрьевым днём»²⁷; всё население окажется при­креплённым к местам своей службы и работы без права ухода или перехода с них, а это фактически является полным лишением всего того, что челове­чество в течение столетий с трудом завоевало.

Объявленная Лениным диктатура пролетариата, то есть полное и все­стороннее руководство пролетариата, мне тоже казалось вздором. Ведь пролетарий, или человек ничем не обладающий, является таковым в силу природного отсутствия в нём творческого начала, так как если бы оно у него имелось, он неизбежно что-то себе создал бы и попал в число врагов, подлежащих уничтожению. Каким же образом пролетарий, у кото­рого отсутствует созидательный талант, будет создавать новое общество в порядке диктатуры? Это окажется возможным только если пролетарий будет выполнять приказания того лица, которое возглавит диктатуру про­летариата, то есть всё выльется в диктатуру лица, в руках коего окажется всё достояние нации, которое он использует для достижения своих целей. Целью Ленина была прежде всего мировая революция.

Каким бы бараньим стадом ни была всякая нация, много людей, не желающих быть баранами, имеется в каждой. Поэтому, чтобы не только подавить, а и всё время подавлять их тенденции, потребуется громадный полицейский аппарат, снабжённый большими полномочиями. Таким образом, новое социалистическое государство окажется полицейско­бюрократическим с ударением на первом слове. Это тоже не казалось мне заманчивым.

Наконец, Маркс во всех своих утверждениях и рассуждениях исхо­дил из данных, относящихся к высоко индустриализированным странам, тогда как Россия — страна аграрная. Чтобы обратить её насильственно в сравнительно короткий срок в страну хотя бы на шестьдесят процентов индустриальную, необходимо увеличить добавочную стоимость до макси­мума для образования такого капитала, который в эту индустриализацию может быть вложен. Короче говоря, эксплуатация труда станет более жёст­кой, а стандарт жизни понизится до минимума. Если при частном капи­тализме на рынке труда существует закон конкуренции, определяющей цены на этот труд, то при социализме на труд будет неизбежно наложена государственная монополия, а всякая монополия невыгодна для населе­ния, так как на монополизированный товар назначаются принудительные цены, как правило, невыгодные для покупателя. В отношении же рынка труда получается обратная картина: невыгодность окажется на стороне продавца своего труда.

Для постройки «нового мира» нужно разрушить «старый». В 1919 году происходило это разрушение и притом весьма интенсивно. Процесс этот, по моим тогдашним понятиям, был просто «разрухой», и только желанием оправдать происходящее можно было объяснить подведение под неё идеологической основы.

Многое и очень многое коммунистам пришлось впоследствии вос­станавливать, когда они принялись не разрушать, а строить. Неисчисли­мое количество людей были замучены и просто физически истреблены за попытку отстоять и сохранить что-то из прошлого, что им было дорого и без чего, им казалось, не могла существовать Россия. Взять хотя бы ноше­ние погон; для посторонних они, может быть, кажутся мелочью, но людям, носившим погоны, они дороги — это был символ, от которого им было трудно отказаться. Многие продолжали носить их под пальто и, будучи изобличены в этом, рисковали жизнью.

Все эти мысли приходили мне в голову в результате чтения марксист­ской литературы, но, по совести, мне было очень трудно применить все эти наспех схваченные и без предварительной подготовки почерпнутые знания к тогдашней действительности. Она не укладывалась ни в какие теории. Каждый человек ежедневно принуждён был совершать поступки, караемые новой властью. Фактически было запрещено есть, и для того чтобы выжить, нужно было нарушать это запрещение. Покупка продуктов у так называемых «мешочников» и спекулянтов строго каралась, но вместе с тем только у них и можно было достать продукты.

Моральная угнетённость не только моя, но и всего окружения была безгранична. Большинство недовольных возлагали надежды на белое дви­жение, на интервенцию союзников и на Господа Бога, который «не попу­стит». Я лично надеялся только на возможность уехать из этой страны, так как белым я не верил, я был отрицательно настроен к их вожакам, мне казалось, что всё это движение безыдейно. Они толковали об Учредитель­ном собрании, но это Учредительное собрание фактически провалилось и было позорно разогнано двумя-тремя десятками матросов.

Мне казалось, что в России решающим может быть только голос и желания крестьянства, составлявшего девяносто процентов населения, а крестьянство явно не шло за белыми. Оно боялось реставрации и потери земли, полученной ими от большевиков.

В конце концов, запутавшись во всём, я решил найти утешение в отвле­чённых вопросах и погрузился в труды по космографии и астрономии. Как ни странно, это давало мне утешение, да и не мне одному.

Так прожил я зиму 1918-1919 годов. Пришедшая весна не внесла ясно­сти в положение. Но мне понадобился новый документ о службе, так как имевшийся у меня документ от Котомина совсем больше не годился. Мы находились в блокаде, это было известно каждому дураку, поэтому никаких «германских транспортов» с углём быть не могло, так же как и «заведующего» их разгрузкой.

«Вид на жительство иностранца» больше тоже ни от чего не защищал, все иностранные посольства и представительства уехали, а «Чекушка»²⁸ хватала иностранцев наравне со своими и даже охотнее.

Я никогда не был антисемитом, но в 1919 году евреи положительно для всех сделались проблемой. Вырвавшись из черты оседлости²⁹, они в невероятном количестве нахлынули в центры, в том числе и в Петро­град, и заняли все ведущие посты.

Проповедуемый коммунистами «интернационализм» и саботаж со стороны остатков интеллигенции по отношению к новой власти помогли евреям играть крупную роль. Когда же за неуважительный отзыв о них стали арестовывать людей, сажать и даже расстреливать, то моё отношение к евреям стало меняться. Еврейство в целом стало мне казаться чем-то вроде холерной бациллы, не причиняющей вреда в здоровом орга­низме, но бурно размножающейся в случае заболевания этого организма простым расстройством желудка.

В нормальное время не играет никакой роли, в какую сторону вы пой­дёте, выйдя из дома. Во времена крупных событий это может иметь решаю­щие значение. Вся ваша дальнейшая жизнь может измениться в зависимо­сти от того, кого вы встретили, пойдя направо, а не налево. Так случилось со мной в марте месяце 1919 года. Я вышел из ворот дома, и моё внимание было привлечено выгоревшей от солнца витриной уже несуществующего писчебумажного магазина. В ней были прикреплены кнопками неболь­шие книжечки-ноты с изображением артиста или артистки, исполнявших эту вещь. Моё внимание привлекли собственно не ноты, а изображение исполнителя. Я не мог разобрать, был ли это Морфесси³⁰? В этот момент я услышал за спиной голос:

— Здравствуй, Боря!

Я быстро обернулся, несколько изумлённый, так как «Борей» меня звали в детстве, позже все звали «Боб». Передо мной стоял Александр Тимофеевич Мордухович, для него я был «Боря».

— Как вы здесь? — удивился я. — Я был уверен, что вы с дочерью уехали в Англию.

— Собираюсь сделать это при первой возможности, но, к сожалению, я русский подданный и мне нужно ехать нелегально, а для этого у меня нет подходящего случая. То, что я должен ехать с дочерью, усиливает мою ответственность.

Между прочим, Александру Тимофеевичу удалось в 1920 году выбраться из России, через Финляндию в Англию, но при переходе через границу он отморозил пальцы на ноге, и их пришлось ампутировать.

Но возвращаюсь к нашей встрече. В кратких словах я обрисовал Алек­сандру Тимофеевичу мои затруднения и планы на будущее, на что Алек­сандр Тимофеевич, улыбаясь, сказал: «О будущем ничего сказать не могу, но, конечно, советую при первой возможности выбираться в Финляндию, а там видно будет. Относительно настоящего помочь не так трудно: при­ходи завтра часов в десять утра на Мытнинскую набережную. Там в тре­тьем этаже помещается Отдел снабжения Боровичских и Шероховичских угольных копей. Спроси там Михаила Тимофеевича Мордуховича, это мой младший брат, ты его не знаешь, но мы вместе живём и сегодня вече­ром я с ним поговорю. На жалованье рассчитывать там нельзя, платят, как везде, на один день, да и то неполный, но бумажку получишь, а ведь это и требуется доказать».

На другой день я был по указанному адресу у Михаила Тимофеевича; тот встретил меня очень любезно и сообщил, что он всё уже устроил и что мне надо только представиться инженеру Чернявскому, что тут же и было мною выполнено.

Этот инженер прочёл мне небольшую лекцию, сводившуюся к тому, что Советская Россия находится в блокаде иностранной и отечественной, а потому Боровичские копи играют громадную роль в экономике Север­ной Коммуны в целом и Петрограда в частности, а потому Совет народ­ного хозяйства Северного района из последнего старается снабдить копи всем необходимым, но это, конечно, задача не лёгкая. Мы должны находить нужное нам, где оно есть, и направлять его по назначению.

И Мордухович, и я, как и ещё многие, являемся агентами Снабженче­ского отдела, и в первую нашу задачу входит розыск узкоколейных рельс. Найдя таковые, мы должны определить их длину и доложить в отдел. Съёмка их и отправка будет не нашим делом. Кроме того, я должен наблюдать за де­монтажем агрегатов на Электрических станциях, которые при существую­щих условиях в Петрограде всё равно не действуют. Сам демонтаж про­изводится Трудовой артелью инвалидов империалистической войны, взяв­шей на это подряд и работающей на коммерческих условиях. Тут нужно следить за тем, чтобы всё было упаковано и ничего не пропало.

В смысле оплаты моего труда дело обстояло никак, а вот за найденные рельсы будет выплачиваться премия с километра (суммы этой я не помню, но она была довольно значительной).

От Чернявского меня провели к начальнику всей этой организации, некоему Барскому. Будучи до революции крупным промышленником, Барский вполне оправдывал свою фамилию — высокий, элегантный господин под пятьдесят и даже надушенный какими-то мужскими духами. Впечатление от него несколько портил чрезвычайно рассеянный вид, кото­рый он имел. Посмотрев на меня пустыми глазами и поправив галстук, он сказал безразличным голосом: «Ага, ну пусть работает», на чём аудиенция и кончилась. Позже я понял и его рассеянность, и безразличие — в ту же ночь Барский бежал в Финляндию. Узнал я это довольно неожиданным образом. На моей службе ко мне подошёл человек и, отрекомендовавшись Таберманом, рассказал, что с неделю тому назад он бежал в Финляндию и провёл там в карантине несколько дней, после чего финны отказали ему в визе и перекинули обратно в Россию.

Он слышал от Михаила Тимофеевича, что я финн, и потому он обра­щается ко мне с просьбой дать совет, как ему поступить и куда обратиться, чтобы получить визу в Финляндию. Этого я сказать не мог, так как и сам не знал. Между прочим, он рассказал мне, что когда его выводили из каран­тина, он встретился с только что туда прибывшим Барским, которого он знал по службе и который сообщил ему, что имеет транзитную финскую визу и едет дальше во Францию, где находится его семья.

Я был ошарашен его рассказом, искренно ему сочувствовал, представив себе все трудности и страхи, которые ему пришлось бесполезно пережить, и посоветовал ему никому не рассказывать о случившемся, дабы не попасть в ещё худшую историю.

Мне казалось, что вернуть обратно бежавшего из Совдепии равно­сильно тому чтобы бросить человека, выбравшегося из клетки с тигром, обратно в клетку на том основании, что у него нет входного билета в Зоологический сад.

Глава X

Служба моя в Совнархозе была более чем лёгкой. Я приходил часам к десяти утра; должен оговориться, что по постановлению Советского правительства часы были переведены на три часа вперёд, что будто бы давало экономию в освещении, так что фактически я приходил в семь часов утра. Покрутившись немного, отправлялся на Электрическую стан­цию «Гелиос», находившуюся на Обводном канале, где Транспортная артель инвалидов производила демонтаж агрегатов.

Не нужно было быть проницательным, чтобы сообразить, что артель эта была фиктивной: члены её сами не работали, а только наблюдали за рабо­той. Работали же человек двадцать здоровых крючников, каким-то чудом уцелевших в Петрограде и именовавшихся «Секцией крючников Нарвского района», состоявшей под председательством и командой некоего Марахо- беля, человека неизвестной национальности и разбойничьего вида.

Артель инвалидов состояла главным образом из бывших офице­ров и находилась в помещении бывшей банковской конторы Волкова на Невском проспекте. В ней было двадцать человек. Председателем и душой всего дела был присяжный поверенный Патвоканов ³¹, очень кра­сивый и элегантный армянин, во время войны возглавлявший какую-то Краснокрестную организацию, связанную с Земским союзом³², и предо­ставлявшую своим служащим, в большинстве работавшим бесплатно, осво­бождение от воинской повинности. Не помню её официального названия, но её заглавными буквами были ОЗУ, что давало повод острякам назвать её «Отделом Заведомо Уклоняющихся».

Делопроизводителем Артели состоял бывший прокурор Петербург­ской судебной палаты Репнинский ³³, тоже элегантный и красивый госпо­дин с чёрной ассирийской бородою. Бухгалтером был управляющий графа Фредерикса³⁴, чистокровный итальянец, с фамилией что-то вроде Адариди ³⁵.

Артель брала подряды и передавала их Марахобелю. Я не думаю, чтобы кто-либо из членов крупно зарабатывал, и предполагаю, что большин­ство гналось за документами, а документы были составлены чрезвычайно умело, в особенности учитывая культурный уровень тех, кто их проверял. Они гласили приблизительно следующее: «Удостоверение. На основании приказа Совета Народных Комиссаров ³⁶ от такого-то числа, такого-то года, за номером таким-то, выдано настоящее удостоверение такому-то в том, что он действительно состоит членом Транспортной Артели Инвалидов, что подписью с приложением печати удостоверяется. Председатель Пат­воканов, бухгалтер Адариди, председатель Месткома (Местный Комитет Служащих) Репнинский».

Предприятие было построено на людской растерянности. В то время происходило великое переселение, буржуазный элемент выселялся из своих квартир, в них вселялись рабочие. Выселяемым разрешалось взять с собой известное количество мебели и вещей, но время переезда было ограничено. Люди бросались искать перевозочные средства и вместо того, чтобы обратиться самим к ломовым извозчикам, предоставляли это Транспортной артели инвалидов, бравших с них вдвойне. Со всем этим я ознакомился позже, когда меня уговорили поступить в эту артель. Я застал артель уже на закате её деятельности, а вначале, по утверждению её участников, дела шли блестяще. Объяснялось это отсутствием рабочей силы. Достать кого-нибудь кроме принудительно работавшего «нетру­дового элемента» было невозможно: все разбежались в деревни, в про­винцию, с которой русский рабочий класс всех категорий и ступеней был всегда прочно связан. Вследствие этого двадцать марахобелевских грузчиков были козырным тузом артели. Секрет преданности грузчиков заключался в нежелании идти работать за незначительное вознагражде­ние в советские учреждения, тогда как от артели они могли заработать крупную сумму путём аккордной работы.

Я состоял при отделе снабжения Боровичей, и с началом навигации мы с М. Т. Мордуховичем получили в распоряжение бывший нобелевский буксир «Казачок» и отправились разыскивать узкоколейные рельсы с рас­чётом получить премиальные за их находку.

Я никогда раньше не плавал по Неве и был поражён красотой её бере­гов. Верстах в десяти от Петрограда всё дышало нетронутостью и пер­вобытностью. По дороге выяснилось, что разыскать требуемые рельсы не составляло труда, они имелись на всех кирпичных заводах, располо­женных по Неве. Нашли их и на лесопилках. Мы тщательно вымеряли рельсы и занесли в составленные нами на сей предмет списки. Все посе­щённые нами места не функционировали, всё выглядело заброшенным и заросшим бурьяном.

Когда мы с Михаилом Тимофеевичем подсчитали свои барыши, то полу­чилась довольно крупная сумма, представлявшая собой пока теоретическое богатство; мы фактически никогда ничего не получали. Премиальные были обещаны Совнархозом Северного района, но требовалось ещё согласие других инстанций, а те за время нашей работы не удосужились вынести утвердительный приговор по этому делу.

Накопив теоретический капитал, мы с Михаилом Тимофеевичем решили прокатиться на «Казачке» до Шлиссельбурга и посмотреть на эту достопримечательность. Здесь с нами произошла история, напомнившая сцену из гоголевского «Ревизора». Около часа дня мы прибыли к пристани Шлиссельбурга и были встречены группой людей, радостно бросившейся нам навстречу с приветствиями. Мы растерялись от неожиданности и стали пожимать протягиваемые нам руки и выслушивать приветствия и представ­ления. Эти люди оказались членами Шлиссельбургского совета во главе с его председателем. Нас отвели в помещение, где нам было предложено угощение виде чая с сахаром, хлеба с маслом и колбасой и ещё каких-то яств, составлявших в те времена большую роскошь. Разговоры при этом были такие бестолковые, что мы не могли определить, за кого нас прини­мают. Председатель произнёс небольшую и довольно неясную речь, побла­годарив нас за внимание и заботу, а Михаил Тимофеевич в ответной речи выразил благодарность за тёплый и дружеский приём и своё удовлетворе­ние, что всё нашёл в порядке. Что он нашёл в порядке, осталось неясным, но никто не обратил на это внимания. После завтрака председатель повёз нас на плохом автомобиле показать город, в котором смотреть было нечего, до того он был незначителен и грязен. Часам к четырём Михаил Тимофе­евич заторопился возвращаться, и нас отвезли обратно на пристань, где собралось довольно много народа. Тут мы забрались на наш буксир и под приветственные возгласы провожавших отвалили от пристани. Михаил Тимофеевич, одетый в английский костюм, стоял на мостике, держа над головой шляпу, я же держал руку под козырёк, что больше соответство­вало моему костюму. Люди на берегу махали руками и шапками. К сожале­нию или в счастью, мы так и не узнали, за кого мы были приняты и почему нас так чествовали.

Поездки наши вскоре кончились, я опять оказался на демонтаже агре­гатов. Представители артели уговорили меня поступить в их артель, говоря, что удостоверение от места работы я могу получить и от артели, но, кроме того, в случае хорошего подряда я могу что-то и заработать, тогда как моя теперешняя служба меня совсем не оплачивает. Эти доводы показались мне резонными, и я пошёл представляться Патвоканову. В результате раз­говора с ним я оказался членом артели, но исполнять какую-либо работу не смог, тем более что артель находилась в состоянии разложения. Зато я смог пользоваться данным мне документом и был этим доволен.

Семья моя существовала на небольшие доходы, которые давала типо­графия, и на сделанные сбережения и запасы — в особенности выручила соль, которую не только в провинции, но и в Петрограде, было всё труд­нее и труднее достать. Деньги, видимо, печатались в неограниченном коли­честве, но приобрести на них [что-либо] было почти невозможно. Наше личное продовольственное снабжение даже несколько улучшилось, так как нам удалось связаться с мешочниками, менявшими продукты на соль. Через Совет народного хозяйства или, вернее, через Мордуховича мне удалось достать бочку керосина, и я рассчитывал, что при известной осторожности нам хватит его на зиму. Расчёт делался, конечно, не на нормальное лампо­вое освящение, а на так называемые «коптилки».

Лето 1919 года было очень жаркое и в самый разгар его умер дядя моей жены, брат её матери Пётр Дмитриевич Соловьёв³⁷, который оставил боль­шую семью, двух сыновей и четырёх дочерей. Старший сын, студент Уни­верситета, окончил в начале войны военное училище и вышел в Финлянд­ский полк, где служил муж его сестры Зины, капитан Ушаков; вернувшись с фронта и демобилизовавшись, он выправил себе фальшивые документы, забрал свою жену и уехал куда-то в провинцию, попросив оставшихся забыть о его существовании. Мы никогда больше о нём не слышали. Стар­шая дочь Мария была замужем за офицером Новочеркасского полка, имела от него двух сыновей семи и восьми лет. Эта семья вместе с братом её мужа, тоже офицером, уехала на юг к Деникину. Там оба брата были убиты в боях, один мальчик умер от болезни, а сама Мария с оставшимся сыном эвакуи­ровалась в Константинополь с Белой армией, а оттуда попала в Париж, где вышла замуж за француза, но была с ним несчастлива. Вторая дочь Зина была замужем за капитаном Ушаковым, выбранным солдатами после рево­люции командиром полка. По демобилизации в 1918 году он занялся хозяй­ством, а Зина поступила работать в кондитерскую «Лора»; с наступлением НЭПа в 1922-1923 гг. они уехали в Омск, где, воспользовавшись НЭПом, они открыли собственное дело. Дальнейшая их судьба мне неизвестна.

Второй сын Коля остался в Петрограде, женился на певичке и мыкался, то взлетая, то падая, до 1932 года, когда судьба положила предел его жиз­ненному пути. Две младшие девочки были в то время ещё очень молоды, и одна из них, уже после моего отъезда, вышла замуж за советского мор­ского офицера и этим потрясла оставшуюся в наличности семью.

Смерть Петра Дмитриевича Соловьёва произошла неожиданно для семьи и всего его окружения. На вид он был весьма жизнерадостный и полный жизни господин сангвинического характера и никаких призна­ков болезней не проявлял. Я и сейчас не знаю причины его смерти, но, видимо, у него произошла пробка в мозгу, и в течение суток его не стало.

Всё сложилось для семьи крайне неудачно. Он умер в июле, стояла неве­роятная жара, покойник в течение суток разложился до неузнаваемости, труп раздуло до невероятных размеров. Нужно было торопиться с похо­ронами, но никак не могли достать гроба, который выдавался по ордеру местного Совета. Ордер достать удалось, а вот с гробом ничего не выхо­дило. Мастерские говорили, что народ мрёт так интенсивно, что они не справляются с производством и необходимо ждать очереди. За дело взялся друг и однокашник покойного Цурмилен ³⁸. Он своими руками в течение четырёх дней соорудил гроб. Покойник за это время окончательно раз­ложился и потёк. Семья была в ужасе, жить в квартире стало невозможно. Все разъехались, кто к нам, кто к другим родственникам.

Наступил день похорон. Мой тесть, штабс-капитан Аверский и я взя­лись уложить труп в гроб, но это оказалось нелёгкой задачей. На столе была положена простыня, на которой лежал покойный — полужидкая масса, расползшаяся по столу и по полу. Мы сделали себе маски из поло­тенец и с невероятным трудом, ухватившись за простыню, переложили его в гроб, поставленный на пол. Назойливые мухи облепили всё кругом и в том числе нас. Мы с ног до головы перепачкались трупной жидкостью. Крышка, которую мы пытались закрыть, не закрывалась на 20 сантиметров. Общими усилиями всех присутствующих мы вытащили гроб на двор. После этого мы вступили во вторую фазу похорон — доставку гроба на кладбище. В то время это делалось так: имеющиеся наличные мужчины несли гроб, а жен­щины — пару табуреток. После десяти-пятнадцати шагов женщины забе­гали вперёд и ставили табуретки на землю. На них опускался гроб, чтобы дать передышку несущим. Несколько минут спустя церемония повторялась.

Учитывая большие расстояния до кладбищ и слабость людей от недо­едания, такие процессии длились обычно пять-шесть часов. Мы справи­лись в полтора часа, так как Соловьёвы жили на 16-й линии Васильевского острова, недалеко от Смоленского кладбища. Картина, открывшаяся нам на самом кладбище, была не менее потрясающей. Там, на главной алее стояло около пятидесяти незакрытых гробов, облепленных мухами и изда­вавших невероятную вонь. Вокруг них толпились люди, затыкающие нос платками и отмахивающиеся от наседающих на них мух. На счастье, на кладбище имелись могильщики, которые подхватывали гробы на плечи и несли их к могилам. Нам пришлось ожидать очереди около двух часов, когда церемония для нас была закончена. Невыносимый запах преследовал нас ещё неделю, а всё платье пришлось сейчас же отдать в стирку.

Я специально описал этот случай так подробно, во-первых, потому, что он произвёл на меня сильное впечатление, а во-вторых, потому, что подобные переживания выпали на долю всех петроградцев, которых постигла смерть близких.

Кстати о похоронах. Мне приходит на память другая смерть и свя­занные с ней неприятные переживания. Это случилось поздней осенью 1919 года. Умер наш сосед Курме, о котором я упомянул в связи с его скла­дом фанеры; я перенял его помещение в связи с моими коммерческими делами в 1917 году, но оно мне фактически не понадобилось.

Квартира Курме представляла зеркальное отражение нашей квартиры. Покойника из больницы, в которой он умер, перевезли на квартиру и уло­жили в кабинете на стол, поставив в ногах и в голове канделябры с хрусталь­ными подвесками. Накануне похорон вдова покойного пригласила нас к себе на чашку чая, и мы с тестем отправились к ней часов в девять вечера. Времена были жуткие. На улицах царила темнота, за ворота не выйти, могут убить. Освещение в квартирах — «коптилки», отопление — «бур­жуйки». На лестницах тоже темнота, моральное состояние тяжёлое. При входе в квартиру Курме мы были приятно поражены нормальным керосино-ламповым освещением. На кухне (вход, как у нас, был через кухню) горничная хлопотала у плиты, раздувая самовар. Хозяйка провела нас сперва к умершему, потом пригласила нас в спальню, где весело потре­скивая, пылала печка, перед которой сидел доктор, лечивший покойного. Мы познакомились и уселись на будуарных креслах полукругом у печки. Было уютно и тепло. Между нами и кабинетом Курме было ещё две ком­наты: одна большая — столовая — и другая небольшая, служившая, видимо, шкафной; все двери туда были закрыты.

Мы стали обсуждать создавшееся положение и возможности, нас ожидавшие, как отворилась дверь в коридор и вошла горничная с боль­шим подносом, уставленным стаканами с дымящимся чаем, вазочкой с вареньем и сухарницей с печеньем. В этот момент раздался невероят­ный грохот и звон разбивающегося стекла. Горничная выпустила из рук поднос и закричала:

— Барин встали!

Аналогичная мысль мелькнула и в моей голове, как, вероятно, и в головах других присутствующих, застывших в неподвижных позах на своих местах.

— Надо пойти посмотреть, — ожил первым доктор.

Мы одновременно поднялись и двинулись в соседнюю комнату. Госпожа Курме держала высоко над головой керосиновую лампу и шла непосред­ственно за доктором, за ней двигались мы с тестем. Шествие замыкала горничная с таким видом, что она готова сейчас же убежать прочь. Перед последней дверью, за которой лежал покойный, мы всё же на несколько секунд остановились. Доктор решительным жестом распахнул дверь.

При свете керосиновой лампы мы увидали, что там всё в порядке; госпо­дин Курме спокойно лежит где ему полагается лежать, канделябры с хру­стальными подвесками, которым я приписал звон разбиваемого стекла, стоят на месте. Мы стали совещаться, что же произошло, и пошли осма­тривать квартиру. Вся столовая была засыпана разбитым зеркальным сте­клом венецианского зеркала, которое госпоже Курме вынесла из кабинета мужа и повесила в столовой на крюк, на котором до того висела большая картина, снятая ею со стены. Она не учла того, что крюк вбит в заднюю стенку печки, так весело топившейся у неё в спальне, и что зеркало висит на верёвке, перегоревшей от раскалившегося крюка. Картина же, бывшая на этом месте ранее, висела на проволоке.

Вспоминая этот случай, я забежал вперёд и теперь принуждён вер­нуться назад.

С трудовой артелью получился конфуз: мне лично там ничего не удалось сделать, а сама артель тихо скончалась естественной смертью и члены её понемногу испарились. Репнинский сообщил мне, что уезжает нелегально заграницу, бухгалтер получил разрешение уехать на родину в Италию, Патвоканов, ничего не сообщая, просто больше в контору не явился, инвалиды-офицеры исчезли один за другим, осталось два человека, кото­рые приходили поболтать и уходили. Заходил туда иногда и я. Юридически артель не была ликвидирована, а потому удостоверение артели имело силу и всю зиму 1919-1920 годов, и я им пользовался.

Зима выдалась холодная, и мы страдали от отсутствия топлива. Судьба, однако, мне неожиданно улыбнулась. Среди заказчиков типографии был Женский медицинский институт, помещавшийся на Архиерейской улице ³⁹. Мы получали заказы через одну женщину-врача, занимавшуюся экономи­ческими и хозяйственными вопросами института. В один прекрасный день, придя за каким-то заказом, она спросила мою тёщу, продолжаю ли я рабо­тать в транспортной конторе, и если продолжаю, то у неё есть для меня крупный заказ. Тёща вызвала меня, и я услышал следующее. Институт заку­пил через организацию «Кооперотоп» дрова, и хотя операция казалась довольно проблематичной, дрова действительно прибыли и лежат на Растеряевских складах⁴⁰, но невозможно достать перевозочные средства для доставки их в институт. Она обращается ко мне: быть может, я могу помочь их горю, которое даже не горе, а несчастье, так как им приходится закрыть институт и прекратить его деятельность. Я обещал навести справки и дать ответ. Начал с того, что отправился в пресловутую артель и ходил туда несколько раз, пока не поймал там живого человека, сообщившего мне, что артель не функционирует, но имеется аналогичная организация под назва­нием «Тяжеловоз», помещающаяся на Казанской.

Я незамедлительно отправился по указанному адресу. На Казанской улице моё внимание привлёк магазин, торговавший раньше сушёными овощами, фруктами и повидлом. Теперь в его больших витринах лежали предметы, сделанные из дерева, назначение которых было мне совер­шенно непонятно. В одном из окон красовался плакат сообщающий, что это была выставка «Всероссийской ассоциации изобретателей». Полю­бовавшись непонятными для меня изобретениями, я отправился дальше по данному мне адресу. Парадный вход был заколочен, на нём надпись: «Вход со двора». Я отправился на двор и, найдя нужную мне дверь, поднялся по вонючей лестнице на третий этаж, где увидел на дверях две небольших вывески: «Всероссийская ассоциация изобретателей» и «Тяжеловоз». Я позвонил, дверь отворила пожилая женщина, по виду кухарка, спросившая меня, что мне надо. Я объяснил причину моего визита, и старушка крикнула в квартиру:

— Антон Михайлович, к вам!

В кухню вышел господин лет сорока, в бархатном полухалате, с букети­ком искусственных пармских фиалок в петличке. Я представился, господин любезно протянул мне руку и, сказав «Антипов», пожал её так, что я чуть не вскрикнул от боли.

— Прошу ко мне в кабинет.

Это была небольшая комната с персидским ковром, кушеткой, покры­той таким же ковром, и с ковром на стене. На небольшом письменном столе с лампой под зелёным абажуром стояла изящная скульптура эротиче­ского содержания. Два больших клубных кресла, обитых синим бархатом, дополняли обстановку.

— Прошу! — сказал Антипов, широким жестом указывая на одно из кресел, и сам опустился в другое. — Чем могу служить?

Я объяснил причину моего визита.

— Мы действительно занимаемся перевозками, и в последнее время мы занимаемся делами «Ассоциации», но я попробую помочь вам, у нас сохра­нились кое-какие связи. Я должен выяснить обстановку. Разрешите узнать ваш адрес, по телефону такие вещи не стоит обсуждать, и я через пару дней зайду к вам и сообщу результаты. В какое время можно застать вас дома?

Я ответил, что почти никуда не хожу, а эти дни буду ждать его посеще­ния в любое время дня. Через пару дней часов в одиннадцать утра Антипов явился ко мне в сопровождении господина, которого он мне представил как своего сотрудника и компаньона.

— Мне удалось устроить это дело, — радостно сказал он, опять защем­ляя мою руку в своих тисках, — но это будет стоить денег: перевозчик хочет двадцать тысяч рублей с подводы, «Тяжеловоз» берет десять про­центов комиссионных, то есть две тысячи, итого двадцать две тысячи. Подводы большие, каждая берёт два куба, так что потребуется пятьдесят подвод. Мы привезём вам всё одним разом, о дне я вам сообщу, когда вы подтвердите заказ.

Бросился к докторше, которая, переговорив с кем-то, выразила согласие. Я выговорил себе один или два куба дров, что разрешало мой топливный вопрос на ближайшее время. Накидывать что-либо на цену я не решался, так как она была и без того высокая, а кроме того я не был уверен в реальности всего предприятия, так как уже давно не видал в городе ни одной лошади.

В назначенный Антиповым день я отправился с утра к Женскому медицинскому институту. Был крепкий мороз. Около одиннадцати часов показалась длинная вереница саней, запряжённых здоровыми битюгами, на дугах которых красовалось большими буквами «Петрокоммуна». Это была советская организация, ведавшая продовольствием города. Очевидно, «Тяжеловоз» работал по тем же принципам, что и Артель инвалидов.

Направив один воз к себе домой, я указал остальным, где сложить дрова. Дело было сделано, и я вздохнул с облегчением. Если память мне не изме­няет, докторшу звали Софья Ивановна, фамилия же её выпала из моей памяти. Рассчитываясь со мной, она рассыпалась в благодарностях, говоря, что я буквально спас их от полного краха.

Однако дело это имело некоторые неприятные последствия. Через несколько дней Софья Ивановна взволнованная явилась ко мне и попро­сила пройти вместе с ней на её квартиру, чтобы объясниться с её сожи­тельницей, женщиной-врачом Шингарёвой, которая является председа­тельницей месткома и которая находит, что стоимость перевоза слишком велика. Я осведомился, является ли докторша Шингарёва родственни­цей члена Государственной Думы Шингарёва ⁴¹, расстрелянного вместе с другим членом Думы Кокошкиным⁴² какими-то матросами в боль­нице, где оба они находились на излечении. «Да, это его сестра», — ска­зала Софья Ивановна. Обе женщины жили на квартире, помещавшейся в первом этаже дома по Большому проспекту по другую сторону Камен­ноостровского проспекта.

Дама лет сорока пяти, типичная дореволюционная общественная дея­тельница, встретила меня более чем нелюбезно и, назвав меня спекулян­том, стала угрожать Чекой. Я только развёл руками.

— Вот это здорово, — сказал я, — сестра министра Временного прави­тельства, зверски убитого матросами, угрожает мне Чекой. Взявшись вам помочь по просьбе Софьи Ивановны, я действительно опасался непри­ятностей, которые легко могли бы случиться, если бы дело пошло криво, но я не предполагал, что неприятность грозит от лиц, которых я выручил из затруднения. Я думаю, что Софья Ивановна не вчера родилась. Обра­тившись ко мне и, по её словам, использовав все легальные возможности, она понимала, что выполнить её задание я мог только незаконным обра­зом, что я фактически и сделал. Вы можете донести на меня и на людей, вам помогавшим. Но примите к сведению, что вы этим подводите под ответ­ственность и вашу подругу. Дальнейшие объяснения я считаю излишними, делайте как вы находите лучшим.

С этим я удалился, по виду спокойный, но внутренне взволнованный. Может получиться гадость, причём я подведу и «Тяжеловоз», и неизвест­ных мне лиц из транспортного отдела «Петрокоммуны». На счастье всё обошлось благополучно и без последствий.

Зима 1919-1920 годов была жуткая. С наступлением [темноты на улицах] грабили и убивали [— как,] впрочем, и в квартирах, если разбойникам уда­валось туда проникнуть. Милиция, теперь постоянная, сама боялась ночью выходить на улицу, а, кроме того, в большой мере состояла из преступ­ного элемента. Мы приняли меры предосторожности. Как я уже упоминал, наш парадный ход был заделан, так же как вторые окна в тех комнатах, где было по два окна. Чёрный ход был уязвимым местом, поэтому мы подта­щили к нему громадный дубовый буфет и на ночь приваливали между ним и дверью тяжёлое бревно. Кроме того, между двойными дверьми ставили жестяной котёл, а на крюк клали жестяное корыто. Такая сигнализация должна была нам помочь в случае ночного взлома. Оружия у нас не было, и мы вооружились топорами, которые держали под рукой.

Однажды ночью мы проснулись от грохота падающего на котёл корыта; схватив топоры, мы бросились в кухню. Тесть с невероятным шумом откинул бревно и открыл дверь на лестницу. Там никого не было. Осталось невыясненным, пытался ли кто-нибудь проникнуть к нам или наша сигнализация не была достаточно хорошо устроена. Если к этому прибавить ночные обыски, то легко представить себе, как тревожно мы жили. Несмотря на всё это, люди соблюдали старые традиции и заходили друг к другу «на огонёк». Такие гости часто оставались ночевать; так было как-то спокойнее.

Осенью 1919 года я пошёл после обеда пройтись с женой и неожиданно встретил на улице товарища по Корпусу Евгения Ляпидевского ⁴³. Я не видал его со времени окончания Морского училища, так как я, служа на дредноу­тах, базировался на Гельсингфорс, а он вышел на І-ю бригаду крейсеров, стоявшую в Ревеле. Он оказался в очень тяжелом моральном состоянии, его бросила жена и как-то нехорошо это сделала. Жил он где-то на чердаке на Зелениной улице и служил офицером на «Петропавловске», стоявшем в Кронштадте. Я за это время потерял контакт с товарищами по флоту, а потому очень обрадовался встрече. Видя его подавленность и погово­рив с моими домашними, я пригласил Евгения жить к нам, чему он очень обрадовался и переехал ко мне в кабинет. Денег у него не было, но он внёс в дом свой красноармейский паёк, обеспечивший нас хлебом. Пять дней в неделю он жил на корабле, а на субботу и воскресенье приезжал к нам.

Его политическая установка в 1919 году была иная, чем у меня. Ему не хотелось покидать своей страны, он старался примириться с произо­шедшим и даже [предпринимал] попытки найти в происходящем поло­жительное. Несмотря на расхождения, мы жили дружно и не углубля­лись в споры. Он одобрял моё желание уехать в Финляндию, о себе же говорил, что всегда мечтал отдаться науке, и находил, что другой воз­можности закончить высшее образование, как пройти Академию у себя на родине, у него нет, в дальнейшем же наука облегчит его морально, так как она аполитична.

В начале 1920 года он поступил в Артиллерийскую академию. Вскоре после этого нашёл себе новую подругу жизни и, женившись, покинул нас. Впоследствии жизнь у меня обошлась ему дорого, а именно: когда в 1946­1947 годах Чека по указанию Берии⁴⁴ и Сталина принялась делать проверку тех бывших царских офицеров, которые ещё находились на советской службе, и выяснила, что Ляпидевский жил в 1919 году у меня — поставила ему это в большую вину. Он был арестован, лишён профессуры, которую имел в течение двадцати лет в Академии, судим и получил десять лет лаге­рей. Я же, находясь в то время в советских лагерях, был извлечён оттуда для допросов относительно связи с Ляпидевским, которым я якобы вос­пользовался для получения сведений шпионского характера для финского Генерального штаба. Мои показания, что в тот период я никаких связей с финским Генеральным штабом не имел и разведкой не занимался, бед­ному Ляпидевскому не помогли, не помогли и научные заслуги и труды.

В хрущёвские времена он был освобождён, восстановлен в правах и получил пенсию. Но остался напуганным на всю жизнь, и когда в конце пятидесятых годов его пытался навестить сын его брата, жив­шего в Гельсингфорсе, то он отказался от встречи, мотивируя отказ неимением родственников за границей.

О происходящем вне Совдепии, да и вообще обо всём, что делалось за границами самого Петрограда, никто из нас ничего не знал, кроме того, что сообщалось в советской прессе, а она представляла из себя кривое зеркало, тенденциозное и лживое, и исправить эту кривизну не было возможным.

Глава XI

В течение 1918 и 1919 годов никакой коммерческо-спекулятивной дея­тельностью я не занимался. Покончив осенью 1918 года со шляпным мага­зином, я сам жил и помогал тёще вытаскивать наш семейный корабль на те средства, которые мне удалось отложить и сохранить от операций 1917 года. Немало помогла соль. Однако время от времени подворачивались какие-то дела, но проводить их практически было рискованно и трудно.

Не помню, от кого и откуда это исходило, возможно, что от директора «Всероссийской ассоциации изобретателей» Антипова, но в один пре­красный день я узнал, что какой-то шведский консорциум хочет купить так называемый Апраксин двор, помещавшийся на Садовой улице против Гостиного двора и покрывавший всю площадь между Пажеским Корпу­сом, Гороховой улицей и Екатерининским каналом. Это имущество при­надлежало графине Апраксиной, богатейшей женщине дореволюционной России. Графиня была попечительницей Охтинского приюта, где моя мать была начальницей, благодаря чему я и был с ней знаком.

Графиня в дореволюционное время жила в большом, довольно мрачном особняке на Литейной улице ⁴⁵, но после большевицкого переворота была выселена оттуда в другой её особняк на Сергиевской⁴⁶.

Апраксин двор, занимавший пару квадратных километров в центре города, представлял собой громадную ценность. Шведский концерн пред­лагал за это имущество два миллиона крон, из которых десять процентов должны были получить посредники. Дело это показалось мне заманчивым, и я отправился к графине в её новое помещение.

Дверь отворил старый лакей, почтительно расспросивший меня, как доложить обо мне графине. Попросив обождать, он исчез в анфиладе боль­ших комнат с мебелью, люстрами и картинами, покрытыми чехлами. Вер­нувшись он сообщил мне, что «Её Сиятельство ожидают меня в кабинете», и пошёл передо мной, у каждой двери пропуская меня вперёд с почти­тельным поклоном, после коего опять опережал меня и вёл до следующей двери. Пройдя анфиладу холодных, нетопленых комнат, мы остановились у закрытой двери, ведшей в кабинет, которую он весьма искусно распахнул настежь. Я оказался в небольшой тёплой комнате перед маленькой и на вид незначительной старушкой, любезно протянувшей мне руку для поцелуя со словами:

— Вы, видимо, сын Валентины Ивановны, насколько я помню, ваша матушка познакомила нас, когда я была у себя в приюте на Охте. Ну, как она справляется? Трудно, я думаю, ей.

Я объяснил, что матери моей плохо, как и вообще всем, но пока ещё она справляется, так как в приюте живут дети рабочих Охтинского района и местный Совет делает всё возможное, чтобы снабжать детей и обслужи­вающий их персонал. Затем я объяснил ей причину моего визита.

Услышав моё предложение, графиня совершенно растерялась и ска­зала, что сама она решить ничего не может, что управляющий её делами⁴⁷ остался где-то на Украине, всё её имущество и деньги национализированы и она должна посоветоваться со своим другом бароном Корфом⁴⁸. Позво­нив лакею, она приказала просить барона прийти к ней. Через несколько минут в комнату вошёл высокий старик красивой и благородной наружности с длинной седой бородой, придававшей ему вид древнего старца. После вза­имных представлений я ознакомил барона с моим предложением. Задумав­шись на одну минуту, барон реагировал на мои слова приблизительно так:

— Я не стану скрывать, что наше с графиней материальное положение очень трудное. За помещение мы ничего не платим, местный Совет предо­ставил нам его бесплатно, но отопить этот дом совершенно невозможно. В нём амосовское отопление⁴⁹, в день требуется вагон дров, а их, как вам известно, нет. Мы отапливаем две комнаты, в которых мы сами живём, и пару людских. Я хожу на рынок и продаю портьеры и кое-что из посуды. На это мы вдвоём с графиней могли бы кое-как просуществовать, но беда в том, что у нас восемь человек старой прислуги, которую мы считаем своим долгом поддерживать, а это очень дорого. Я сам эстонский поддан­ный и жду, когда между Совдепией и Эстонией будет заключён мирный договор, тогда мы с графиней уедем в Эстонию, для этой цели мы всту­пили с ней в брак. За границей и у меня и у неё имеются некоторые сред­ства, на них мы сможем просуществовать то недолгое время, которое нам остаётся дожить. Ваше предложение, хотя оно и звучит заманчиво, мы при­нуждены отклонить, так как всё имущество графини, в том числе и Апрак­син двор, — майорат⁵⁰, и графиня не имеет права его продать.

На моё возражение, что теперь никаких майоратов нет, барон сказал, что поскольку всё это национализировано, то, конечно, майоратов нет, но лица, собирающиеся купить это имущество, рассчитывают на восстанов­ление в России старой экономической системы, а в этом случае законы о майоратах снова восстановятся. Кроме того, если такая комбинация, как продажа громадного имущества в центре Петрограда, дойдёт до сведения советских властей, то это может повлечь большие неприятности.

На это я ничего возразить не смог, и дело кончилось ничем. Вероятно эта неудача была для меня удачей, так как вскоре я узнал о расстреле при­сяжного поверенного Троцкого⁵¹ за попытку продать дом графа Фреде­рикса на Невском проспекте ⁵² какому-то иностранному концерну, воз­можно тому же, что и мой, если только этот концерн не был Гороховой, 2.

Другая комбинация, подвернувшаяся мне, была более удачной. Не помню кто предложил мне купить цибик чаю. Этот цибик весил с пуд, цена была подходящая. Такого большого количества чая для себя я не мог взять. Поэтому, купив его, я решил фунтов тридцать продать знакомым, хотя по своей цене; как назло, никто не хотел его покупать, тогда я наско­чил на следующую идею. Размолов фунт чая в кофейной мельнице, я раз­ложил его по чайной ложке в конвертики, аналогичные тем, в которых продавался сахарин. Кроме того, я добавил в каждый конвертик чуть-чуть сахарина, на конвертиках же в нашей типографии напечатали следующий текст: «Сладкий чай. Способ употребления: всыпать содержимое мешочка в чайный стакан и залить крутым кипятком. Цена 1 р. 50». Я не помню взаи­моотношения цен, но, кажется, я платил за фунт чая сто пятьдесят рублей, а из фунта получилось двести ложек, таким образом, я зарабатывал сто про­центов. Я разнёс его для продажи в так называемые цветочные магазины, куда сдал товар по рублю, дав им полтинник заработать. Чай оказался хоро­шим, ароматным и в течение недели весь разошёлся, так что я удержал для себя пару фунтов.

Как ни старался я после этого достать ещё чаю для повторения комби­нации, мне это больше не удалось. В сущности, я изобрёл то, что теперь известно везде и всюду: один пакет молотого чая на одну заварку. Я ограни­чился этими двумя попытками заработать.

Однако надо было что-то предпринимать, и я снова обратился к Мусе Песису.

— Платят везде неплохо, — сказал он мне, — но деньги ничего не стоят, а место может быть интересным только если там дают паёк, но такого места я, по крайней мере сейчас, устроить тебе не могу.

— Да! — подумав сказал он, — разве такое место, где ты сам себе можешь устроить паёк. Такое место есть в «Петротопе». У меня там приятель сидит в начальниках, его фамилия Вяземский, он студент-политехник, я с ним завтра поговорю и позвоню тебе.

— Позволь, однако, узнать, что же это за место, где я буду сам себе пайки назначать?

— Это только образное выражение. «Петротоп» — это организация, снабжающая Петроград топливом. И снабжает она только маршрутными поездами, то есть поездами, идущими вне графика. На каждый такой поезд полагается комендант, который сопровождает поезд и его проталкивает, а также наблюдает за тем, чтобы его не разокрали. Но это служебно. Прак­тически же ты будешь иметь возможность провозить продукты, которые ты обменяешь на соль или мануфактуру, если ты таковые сможешь достать. Так что комбинация неглупая.

Я согласился и через два дня был в «Петротопе», находившимся на Морской улице. «Вяземский» не соответствовал своей княжеской фамилии, он действительно оказался студентом-политехником и при этом евреем. Он принял меня очень любезно и предложил пройти с запиской от него к некоему Пиотуху. Последний был тоже очень любезен и спро­сил: не анархист ли я? Я несколько растерялся от такого вопроса и сказал, что я бывший морской офицер, беспартийный и в политике разбираюсь плохо. Пиотух стал ещё любезнее и сказал, что он сам прапорщик царской армии, а спросил меня об анархизме потому, что начальник «Петротопа» Колобушкин⁵³ сам анархист и большинство комендантов по его протек­ции тоже анархисты, большей частью приехавшие из Америки. Остальные коменданты — из рабочих петроградских заводов. Я, как человек с обра­зованием, могу быть для них очень ценным работником; так как я беспар­тийный, а должность эта весьма ответственная, то мне необходимо достать рекомендацию от двух лиц, состоящих в коммунистической партии. Это меня обескуражило, так как я не знал вообще ни одного коммуниста, а тем более такого, который мог бы дать мне рекомендацию. Пиотух, видимо, заметил моё замешательство и сказал, что в рекомендации должно быть только упомянуто, что я лоялен в отношении советской власти, а это, он думает, не так трудно достать. О моих служебных способностях упоминать в рекомендации не требуется.

Я пообещал достать рекомендацию и ушёл от него уверенный, что моё дело провалилось. Однако когда я сообщил о результате моих пере­говоров Мусе Песису, он меня обнадёжил тем, что одну рекомендацию он мне устроит без затруднения, а вторую я могу сам достать через Сонечку. Сонечка была молоденькая хорошенькая евреечка, сильно ко мне расположенная, брат её занимал видное партийное место. Когда я обратился к ней с просьбой, то не сомневался, что сама Сонечка даст мне какую угодно рекомендацию, если только она состоит в партии, но в отношении брата уверен не был. На практике всё оказалось много проще и, я сказал бы, легкомысленнее. Сонечка пригласила меня к себе, познакомила с братом, предварительно поговорив с ним, и после чая он попросил написать мою фамилию на бумажке, дабы верно её переписать, дал мне нужную рекомен­дацию. Вторая рекомендация была получена мною через Песиса, я сказал бы, ещё более фантастично.

— Пойди к коменданту города Кажевицкому (я точно не помню фами­лию) ⁵⁴, он, кроме того что член Реввоенсовета, в прошлом гвардейский офицер, если не ошибаюсь, конной артиллерии, я с ним говорил, и он обещал дать тебе рекомендацию, — сказал мне Муся Песис и дал адрес, по которому я должен был обратиться.

Этот господин жил в чьей-то реквизированной квартире на одной из бывших фешенебельных улиц Петрограда, Сергиевской или Фурштатской. Пришёл я к нему днём и был принят очень любезно.

— Попьём чайку и познакомимся поближе, — сказал он мне и провёл в роскошную столовую, где на одном конце стола кипел самовар, стояла сухарница с чёрным и белым хлебом, масло и тонко нарезанная ветчина. Другой конец стола был заставлен грязной посудой с какими-то объед­ками и пустыми рюмками. — За это простите, — улыбнулся он, — живу по-холостяцки; дела много, кипим, кипим. Вот завтра едем в провин­цию на специальном поезде и везём два вагона пропаганды и плакатов, только не таких, как вы думаете — долой советскую власть — нет, нет, как раз наоборот, а оттуда привезём разной снеди.

Я несколько растерялся от такого оборота речи, но Каржевицкий (так в рукописи. См. примеч. 10. — Ред.) весело рассмеялся и продолжал болтать о вещах, к моему визиту не относящихся. Выпив чая, он провёл меня в не менее роскошный кабинет и, сев за стол, написал на бланке Коменданта города и члена Реввоенсовета Петроградского округа буквально следую­щее: «Зная Бориса Вольдемаровича Бьёркелунда лично, свидетельствую, что он относился к Советской власти вполне лояльно. Подпись его была засвидетельствована комиссаром курсов красных командиров Лебедевым, с приложением печати». Авансом.

Должен сказать, что лёгкость, с которой эти люди выдали мне свои рекомендации, просто меня обескуражила. Запасшись этими рекоменда­циями, я отправился обратно к Пиотуху, принявшему меня как старого зна­комого. Взглянув на мои рекомендации, он щёлкнул языком и сказал:

— Всё в порядке. С настоящего момента вы у нас на службе. Сейчас мы выдадим вам свидетельство, мандат вы получите перед отъездом.

Удостоверение было тут же отщёлкнуто на машинке, Пиотух сам сходил за подписями. Вручив мне бумаги, Пиотух сообщил мне, что я должен каждый день приходить в «Петротоп» к десяти часам за инструкциями, потому что он не может точно сказать, когда я поеду в командировку, но к ней я должен быть готов в любой день. В моё распоряжение будет пре­доставлена теплушка. Мне надо взять с собой подушку, одеяло, побольше тёплых вещей — на две недели вперёд. Мне будет выдан красноармейский паёк, но такими вещами, как чай и прочая роскошь, я должен озаботиться сам. Путёвка моя будет выписана на Рыбинстройку. Так назывался желез­нодорожный путь, построенный во время войны, хотя шёл от станции Мга на Санково, расположенное на линии Бологое — Рыбинск, причём отре­зок от Красного Холма до Санкова был построен ещё до войны. Путь от Мги до Красного Холма (Ярославской губернии) был протяжением 475 километров и в эксплуатацию сдан ещё не был. На одну из станций на этом отрезке я буду направлен. Там, используя мандат, который будет мне дан, я должен достать у железнодорожных властей сорок вагонов и парово­зов; от местных властей должен потребовать людей для погрузки дров в эти вагоны, причём я имею право в порядке моего мандата мобилизо­вать «нетрудовой элемент». Чрезвычайные комиссии и железнодорож­ные участковые комиссии обязаны оказывать мне в этом деле «всяческое от них зависящее содействие под личной ответственностью лиц, стоящих во главе». Если мне понадобится двигаться по железной дороге, то я имею «право проезда во всех поездах, не исключая санитарных и воинских».

Прослушав всё это, я решил, что осуществление возложенной на меня задачи не представит больших затруднений, и стал с нетерпением ждать дня выезда. Он наступил через две недели. Данный мне мандат был выпи­сан на какое-то другое лицо и подписан председателем Совета народ­ных комиссаров Лениным, Чрезвычайным уполномоченным по топливу республики Рудаковым ⁵⁵ и комиссаром Ломовым ⁵⁶. В конце мандата было сказано, что копия настоящего мандата распространяется на коменданта маршрутных поездов «Петротопа» Бьёркелунда, Бориса Вольдемаровича, коему она выдана, и всё вместе было подписано начальником «Петро- топа» Колобушкиным и парой комиссаров. Далее я получил так называе­мый «сухой красноармейский паёк», в который входил хлеб, некоторое количество круп, пара банок мясных консервов (тушёнка), небольшое количество сахара, масла и табака. Захватив с собой необходимое из дома плюс пол пуда соли, десятка два катушек и некоторое количество мануфак­туры, я с раннего утра отправился на Николаевский вокзал (ныне Октябрь­ский). С помощью диспетчера я не без труда нашёл предназначенную мне теплушку и погрузился в неё. Оборудование состояло из трёх досок, железной печурки и десятков двух довольно сырых полешек. Растопить её заняло у меня добрых два часа, после чего я вышел и на путях подобрал ещё немного топлива. До самого вечера ничего не происходило и с наступле­нием темноты я, закрыв дверь вагона, устроил себе на досках постель и, не раздеваясь, улёгся спать, утешив себя тем, что «утро вечера мудренее».

Ночью я проснулся от толчков. Мой вагон начал кататься взад и вперёд и мне пришлось держаться двумя руками за доски, чтобы не изображать из себя мячик, кидаемый от стены к стене. Наконец толчки кончились — меня, видимо, прицепили к какому-то составу, — и ещё часа через два мы двинулись в путь. В вагоне было темно и холодно. Часа через два мы, видимо, куда-то приехали, меня отцепили и, потолкав туда и сюда, оставили где-то на запасных путях. Я не мог рассмотреть ничего, кроме товарных вагонов.

Утром, взяв чайник, я отправился на разведку и за кипятком. [От] дежур­ного по станции я узнал, что нахожусь на станции Мга и двинусь дальше не раньше чем через два дня, когда пойдёт поезд по Рыбинскому пути, который ходит вообще один раз в неделю. Расписания для этого поезда нет, так как дорога не принята в эксплуатацию. Станция моего назначения называется Неболчи и расположена примерно на половине пути Мга — Красный Холм; расстояние это около двухсот километров, но сколько вре­мени продлится путешествие — неизвестно, так как паровоз будет зани­маться манёврами на тех станциях, которые будет проходить. Далее, бросив на меня критический взгляд, дежурный по станции спросил: «Вы что же — за дровами?» — и на мой утвердительный ответ сказал:

—  Много вашего брата туда проехало, но ни одного поезда, гружёного топливом, ещё не прошло. С Северной дороги идут, с Мурманской тоже идут, а с этой — ничего.

Меня это обескуражило. Выйдя от него, я увидал идущий к станции гружёный состав, у которого за сто шагов до станции у одного из вагонов сломалась ось, остальные на него накатились и эффектным веером во все стороны полетела метровка. Поезд остановили, со всех сторон по направ­лению к катастрофе побежали люди, что-то крича, несколько вагонов вырвались из строя и встали поперёк пути.

Начало было плохое. Через два дня я был прицеплен к длинному составу пассажирских и товарных вагонов и покатился к неизвестной для меня цели в неизвестные края. Дорога была просто ужасна. Качало и валяло как на море в свежую погоду. Я судорожно цеплялся за мои доски, боясь вылететь в щель полуоткрытой двери, которую после ряда эквилибристических упражнений мне удалось закрыть. На всех станциях, бывших по большей части аллегорическими, паровоз занимался манёв­рами, длившимися иногда по четыре-пять часов. Пути, если на них смо­треть вдаль, представляли из себя волнистые линии. На вторые сутки мы отъехали восемьдесят километров, и я, совершенно выбившись из сил, пошёл к начальнику станции с вопросом, вся ли эта железная дорога нахо­дится в столь ужасном состоянии.

— А вы с которой стороны едете? — спросил он меня.

— От Мги, — ответил я.

— Тогда лучшую часть вы проехали, — невозмутимо сказал он, — дальше будет хуже.

Я упал духом. Слова начальника станции вполне подтвердились: дорога чем дальше, тем становилась хуже. Кроме того, кончилось моё продовольствие.

На пятый день я прибыл на станцию Хотцы, мой вагон отцепили и поставили на запасной путь. Поезд ушёл, кругом был лес, лес и лес. Ника­кого жилья кроме крохотной станции, служившей одновременно жильём её начальника, не было. Я обратился к нему с рядом вопросов. Во-первых, где места погрузок, во-вторых, кто их производит и где вагоны? Ответ был такой: мест погрузок он не знает, но в нескольких километрах от станции есть заготовки; кто их производит, он не знает. Людей для погрузки нет, нужно, вероятно, мобилизовать крестьян, но без воинской силы вряд ли это можно сделать; ближайшая деревня в пяти верстах. Вагонов, которые он мог бы предоставить, у него нет. Я спросил, где можно найти какое-либо начальство, — этого он тоже мне сказать не мог. Тогда я, взяв с собой неко­торое количество соли и ниток, нашёл крестьянина с лошадью, приехав­шего зачем-то на станцию, и уговорил его свезти меня в деревню Хотцы. Там я с большим трудом произвёл товарообмен на продукты и выяснил, что никакой помощи от местной власти я получить не могу. С большим трудом мне удалось уговорить отвезти меня обратно в обмен на соль.

Среди выменянных продуктов у меня была бутылка самогона, кото­рую я презентовал начальнику станции. Это произвело впечатление: он сделался любезным, напоил меня чаем и рассказал, что на ряде станций сидят коменданты вроде меня, некоторые уже два месяца, и ничего сде­лать не могут. Тогда я попросил у него дрезину и поехал на соседнюю станцию, где действительно нашёл коменданта, сидевшего в таком же вагоне, как я, и объяснившего мне, что он не знает, что делать: нет ни вагонов ни людей. «Петротоп», послав нас сюда, видимо, не был в курсе дела, и наши «сильные» мандаты мы можем предъявить только лешему, если таковой существует.

Не буду загружать читателя изложением всех трудностей, которые открылись передо мной, — скажу только вкратце, как я из них вышел.

Я узнал от начальника станции, что положение комендантов, о кото­рых было упомянуто, очень тяжёлое, так как они «себя съели». Это дало мне идею: я решил собрать их всех в Неболчи, вагоны использовать под погрузку, а их самих в качестве грузчиков. Здесь встретились трудности. Я съездил на ближайшие станции на дрезине, выкопал там шесть человек, а оттуда снёсся с более дальними, указав им перекантоваться с вагонами на Неболчи. Телефона по всей линии не было, а имеющиеся фонопоры ⁵⁷ (раньше никогда не слышал, что это такое) действовали только на сосед­нюю станцию. Трудно было достать маневровый паровоз. Но я насел на телеграф и рассыпал телеграммы по всем направлениям, требуя всего необходимого и поддержки, угрожая обвинениями в саботаже. На мои телеграммы стали поступать ответы, в том числе от железнодорожной участковой Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, спеку­ляцией и саботажем, обещавшей прислать мне в помощь агента. В резуль­тате поднятой мною кутерьмы я собрал двадцать комендантов с двадцатью вагонами, тут же на станции разыскал десять вагонов, требующих ремонта, запряг в работу шесть слесарей, оказавшихся среди моих комендантов.

Между прочим, восемь из них были чехи из Америки — анархисты- синдикалисты, приехавшие в Россию строить рабочее государство. Ока­залось, что в «Петротопе» их около ста человек. В дальнейшей стройке рабочего рая им не удалось принять участие, так как они были арестованы за уклоны, противоречие и за анархизм. Часть арестованных была расстре­ляна, другая куда-то исчезла. Но это было позже.

В течение недели мы погрузили все тридцать вагонов, я выхлопо­тал паровоз и мы, проплутавши три недели, привезли в Петроград состав в тридцать пять вагонов, из которых пять вагонов я захватил на станции Мга. Они были оставлены там из-за перегрева букс каким-то маршрутом, а мои слесаря починили буксы, и мы доставили их «Петротопу».

Я приехал домой, не привезя ничего себе лично, так как всё, что я выме­нял на свой товар, я скормил своим товарищам. Но если в этом отношении у меня была неудача, то на службе я произвёл громадный эффект, где мои сотоварищи стали рассказывать обо мне чудеса. Я был представлен самому Колобушкину. Тот очень меня расхвалил и пообещал, что я «далеко пойду» и что о моём «подвиге» он расскажет Чрезвычайному уполномоченному республики Рудакову. Вяземский был тоже очень любезен и сказал, что меня необходимо передвинуть на более крупный пост административного характера. В результате я совсем растерялся, так как никакой служебной карьеры я делать не собирался.

Пока я справлял триумф и рассказывал о своих похождениях, ко мне подошёл человек, которого я в нормальное время принял бы за юнкера Николаевского кавалерийского училища, только без погон и белой пор­тупеи и с типичным еврейским лицом. Он отрекомендовался комиссаром маршрутных поездов Кронкрепости ⁵⁸ Левиным.

— Я хотел ещё до вашего отъезда на Рыбинстройку поговорить с вами, а теперь я особенно заинтересован сделать это. Мне кажется, что место, на которое вы поступили, не совсем вам подходит. Трепаться в теплуш­ках, плохо оборудованных, — удовольствие маленькое, поэтому я предла­гаю вам работать у нас, то есть в Кронкрепости на должности коменданта. У нас два поезда с собственными паровозами, с двумя сменами машинной команды на каждый паровоз, с двумя бригадами слесарей и с собственной военизированной охраной. Кроме того, у нас есть оборудованный для жилья «пульман» третьего класса, в коем имеется каюта или, если хотите, купе со спальными местами для нас с вами и большая кухня с настоящей плитой. Кроме того, вы будете получать краснофлотский паёк, и не только во время поездок, но всё время.

Наша база в Ораниенбауме, и в нашем распоряжении сто двухосных вагонов, отремонтированных на базе. В материальном отношении и мы имеем возможность привозить любое количество продовольствия.

Я, конечно, выразил полное согласие, но усомнился в том, что «Петро- топ» отпустит меня, на что Левин сказал, что все документы выдаются нам от «Петротопа», а он снабжает начальство продуктами, главным образом, маслом, так как другое они сами имеют.

— Я уже говорил с Вяземским, и он согласился всё устроить, — добавил он.

Я рассказал всё дома, и мы решили, что учитывая настоящее положе­ние, лучшее придумать трудно. Когда я через пару дней пришёл в «Петротоп», то был с места в карьер ошарашен Пиотухом, который поздравил меня с «высоким назначением».

— С каким это «высоким»? — удивился я.

— Вы назначены комендантом «Севэкспотопа». Чрезвычайный уполно­моченный республики Рудаков распорядился по предложению Колобушкина, — сказал он мне с улыбкой.

— А что это такое и с чем его едят?

— Это Северная экспедиция по охране всех видов топлива. Видите ли, у нас происходит громадная утечка: у вагонов наших маршрутных поездов горят буксы и по требованию железнодорожных властей их приходится отцеплять по дороге и оставлять на станциях. После этого они для нас про­падают; между тем они регистрируются при погрузке как нами принятые, и мы за них платим. А они оказываются фиктивными, входя в отчётность как нам доставленные. Такая утечка доходит до двадцати пяти процентов доставки. Так вот, «Экспотоп» должен за этими вагонами следить, чтобы они доходили по ремонту по назначению. Для этой цели на целом ряде узловых станций, как, например, Дно, Бологое, Вологда, Красный Холм, создаются пункты по охране, на которые коменданты маршрутных поез­дов должны будут сообщать об отцепленных вагонах: где, как, сколько, — а пункты эти будут после ремонта этих вагонов составлять маршруты и отправлять в наш адрес. Эта организация военизированная и вы будете получать полный красноармейский паёк.

— Военизированная? Это мне не подходит: я иностранный поддан­ный и освобождён от военной службы, на что имею бумагу от Морского комиссариата.

— Это в данном случае не играет никакой роли. Военизирован­ная, — это не военная; слово относится к оплате, к пайку, а не к службе. Но думаю, что насильно вас не могут заставить принять это назначение. Пройдите на Невский проспект, дом номер такой-то, эта организация помещается там, в бывшей конторе нотариуса Козаровицкого, и перего­ворите с комиссаром этого учреждения.

Я так и сделал. Бывшая контора нотариуса Козаровицкого занимала весь бельэтаж дома на Невском и представляла из себя большую, грязную и совершенно пустую квартиру. На дверях на белом картоне красовалась надпись «Севэкспотоп», но за этой надписью фактически ничего не было. Я пошёл бродить по квартире и в конце целой анфилады комнат увидал сидевшего на венском стуле за маленьким столом человека в военной гим­настёрке и с бесцветным лицом. Прямо над его головой потолок был про­ломлен и сквозь него на трубе водопровода висел стульчак из уборной. Вид был неожиданный и странный.

— А эта штука не свалится вам на голову? — поинтересовался я.

— Нет, я смотрел, висит прочно, — сказал он меланхолично, — а вам что?

— Меня назначили комендантом «Севэкспотопа», и я ищу комиссара этого учреждения, чтобы отказаться от этого поручения.

— А-а, — протянул он безучастно, глядя на меня тусклыми глазами, — комиссар — это я, но кроме меня здесь вообще никого нет; это дело только организуется. Кто вас назначил, не знаю, и если вы не хотите быть здесь комендантом, то и не надо. Идите туда, откуда вы пришли, и скажите, что вы мне не нужны. Да кто вас послал-то?

Я объяснил, в чём дело.

— А фамилия ваша как?

Я сказал, он дважды переспросил и, протянув мне бумажку и огрызок карандаша, предложил мне самому её написать. Я исполнил это и удалился.

— Ну что, наладили? — спросил меня Пиотух, когда я вернулся к нему.

— Да я ему не нужен. Он освободил меня, — сказал я с облегчением.

— Ну, вот и хорошо, а то здесь комиссар маршрутных поездов Кронкре­пости целую бучу поднял, бегал и к Вяземскому, и к Колобушкину, требуя вас к себе. Говорит, что вы назначены к нему, и он отпустить вас не может. Да вот он и сам.

В комнату вошёл Левин и радостно приветствовал меня словами:

— Я провёл ваше назначение ко мне, завтра едем в Ораниенбаум, а послезавтра в путь.

Я поблагодарил, получил от Пиотуха документы и, вступив таким обра­зом, в новую должность, приобщился к новой советской жизни, которую до сих пор наблюдал со стороны, из своей квартиры…

От редакции:

Дальнейшие главы повествования о революции 1917 года и после­дующих событиях, в которых Б. В. Бьёркелунд планировал расска­зать о Кронштадтском восстании 1921 года, об аресте жены и о своём отъезде из Советской России в Финляндию, так и не были им написаны из-за болезни и кончины, последовавшей в 1976 году.

 

Борис Бьёркелунд. Воспоминания. Окончание. Начало в №1,2, 3, 4. Публикация и комментарии С. Манькова. // «РУССКИЙ МIРЪ. Пространство и время русской культуры» № 5, страницы 85-129

Скачать главы

 

 

Примечания (Публикация и комментарии С. А. Манькова)

 

1. Автор путает. На Обводном канале, 76 находилась электростанция, построенная в 1898 г. «Обществом электрического освещения 1886 года», тогда как первая электростанция в Санкт- Петербурге, построенная в 1897 г. немецко-бельгийско-российским обществом «Гелиос» из Кёльна, располагалась на Новгородской улице.
2. Ластовый штабс-капитан — состоящий по Адмиралтейству офицер, как правило, служив­ший в портовом управлении и ведавший мелкими портовыми судами и плавучими средствами (баржами, матерами, катерами, плашкоутами и др. т. н. «ластовыми судами»).
3. Стивидор — подрядчик, осуществляющий контроль за портовыми работами по погрузке и разгрузке судов при морских перевозках.
4. Анненков Юрий Павлович (11. 07. 1889-12. 07. 1974). Российский график, живописец и литератор, художник театра и кино, режиссёр. В 1924 г. выехал в Париж, с 1925 г. эмигрант.
5. Городской питомник — зоологический сад (зоопарк), расположенный на Петербургской (ныне Петроградской) стороне Санкт-Петербурга, на бывшей территории Александровского сада. Основан как частное учреждение в 1865 г. Софией Гебгард (1813-1887). В 1918 г. национализирован. Ныне Ленинградский зоологический парк.
6. Речь идет о т. н. «Ноябрьской революции» 1918 г. в Германии, в результате которой были свергнуты император Вильгельм II и монархические режимы германских князей и установ­лена парламентская федеративная Веймарская республика.
7. Тентелевский химический завод был основан в 1875 г. и располагался в Санкт- Петербурге за Нарвской заставой в районе деревни Тентелевки. С 1920-х гг. носит название «Красный химик».
8. Человек по фамилии Янушкович директором 9-й Введенской классической (с 1913 г. Императора Петра Великого) гимназии (основана в 1882 г. — Большой просп. П. С., 37) никогда не был. Возможно, имеется в виду действительный статский советник Александр Евграфович Якубов, возглавлявший гимназию с 1900 по 1914 г.
9. Цирк «Модерн» — деревянный цирк, основанный в 1908 г. на Петербургской стороне владельцем колбасной фабрики А. А. Маршаном. В 1917 г. в здании цирка большевики прово­дили свои партийные собрания. В 1918 г. за ветхостью сооружений был разобран.
10. Погибший 26 августа 1914 г. полковник (с 1916 г. посмертно генерал-майор) лейб-гвардии Московского полка Владислав Адольфович Шалевич командиром этого полка никогда не был.
11. Павловское (до 1894 г. 1-е) военное училище — военно-учебное заведение, в течение двухгодичного обучения готовившее пехотных офицеров для Русской Императорской армии. Создано в Санкт-Петербурге в августе 1863 г. по указу императора Александра II из специаль­ных классов Павловского кадетского корпуса. Храмовый праздник училища — 21 мая, в день памяти Святых Равноапостольных Константина и Елены. Располагалось в бывшем здании Дворянского полка на Петербургской стороне, ул. Большая Спасская, д. 19-21 (с 1918 г. ул. Красного Курсанта, д. 21). С 1864 г. Шефом училища состоял Государь Император, с 1874 г. вторым Шефом — Наследник-Цесаревич. 25 октября 1917 г. училище было разоружено боль­шевиками, а 6 ноября расформировано.
12. Петлюра Симон Васильевич (17. 05. 1879-26. 05. 1926). Один из лидеров украинского сепаратистского движения, с июня 1917 г. генеральный секретарь по военным делам Цен­тральной Рады Украины. После провозглашения 11 января 1918 г. независимой Украинской народной республики (УНР) создал «Гайдамацкий кош Слободской Украины». В апреле т. г. избран главой Киевского губернского земства и Всеукраинского союза земств. Находился в открытой оппозиции к гетману П. Скоропадскому. В ноябре 1918 г. избран членом Украинской Директории и головным атаманом армии УНР. Руководил антигетман­ским восстанием, взял Киев. После прихода красных, с февраля 1919 г. глава Украинской Директории. Заключил договор с маршалом Ю. Пилсудским и присоединил армию УНР к польским войскам, с которыми ненадолго вернулся в Киев. С 1920 г. в эмиграции, жил в Польше, Венгрии, Австрии, Швейцарии и Франции. Один из лидеров украинской наци­оналистической эмиграции. 25 мая 1926 г. был убит в Париже евреем С. Шварцбартом, мстившим за еврейские погромы на Украине.
13. Юденич Николай Николаевич (18. 07. 1862-05. 10. 1933), из дворян. Окончил Московское земледельческое училище, Александровское военное училище (1881) и Николаевскую академию Генерального штаба (1887). Службу начал в лейб-гвардии Литовском полку. Участник Русско-японской войны 1904-1905 гг. С 1907 г. окружной генерал-квартирмейстер штаба Казанского военного округа. С 1912 г. генерал-лейтенант, начальник штаба Казанского, а с 1913 г. Кавказского военного округа. С началом Первой мировой войны назначен началь­ником штаба Кавказской армии, с декабря 1914 г. командующий II Туркестанским армейским корпусом, разгромил турок в ходе Сарыкамышской операции. В январе 1915 г. произведён в генералы от инфантерии и назначен командующим Кавказской армией, успешно взял кре­пость Тавриз, занял Западную Армению, успешно провёл Евфратскую и Алашкертскую опе­рации. В 1916 г. блестяще провёл Эрзерумскую, Трапезундскую и Эрзинджанскую операции. После Февральской революции был 3 марта назначен и. д. главнокомандующего отдельной Кавказской армией, а после образования Кавказского фронта 3 апреля назначен его глав­нокомандующим. В мае 1917 г. отстранён от командования «за сопротивление указаниям» Временного правительства. В ноябре 1918 г. эмигрировал в Финляндию, а затем в Эстонию. В мае 1919 г. создал «Политическое совещание», с июня 1919 г. Верховным Правителем России А. В. Колчаком назначен главнокомандующим российскими вооружёнными и мор­скими силами в Прибалтийском районе. В августе 1919 г. вошёл в состав Северо-Западного правительства. Несмотря на нехватку вооружения и живой силы подступил к Петрограду. В октябре — ноябре 1919 г. командующий Северо-Западной армией, с которой был вынуж­ден отступить в Эстонию, где она была разоружена. В январе 1920 г. арестован частями генерал-майора С. Н. Булак-Булаховича, освобождён по настоянию англичан, после чего выехал в Великобританию. С 1931 г. почётный председатель Союза северо-западников. Умер на юге Франции.
14. Лапотинский Георгий (Юрий) Осипович (12. 01. 1892-?), из дворян. Сын врача Петро­градского торгового порта. Выпускник Морского корпуса 1914 г. Мичман Русского Импера­торского флота. Служил на Черноморском, затем на Балтийском флоте.
15. В здании бывшего Петербургского градоначальства на Гороховой, 2 с декабря 1917 г. разместилась ВЧК.
16. Речь идёт о начальнике Петроградского губернского уголовного розыска в 1920-1921 гг. Владимире Александровиче Кишкине (1883-08. 02. 1938), действительно имевшем один глаз. Впоследствии занимал должности: в 1921 г. зам. начальника Центророзыска НКВД РСФСР, в 1931 и 1933-1935 гг. начальника транспортного отдела ОГПУ — НКВД СССР, в 1931-1933 и 1935-1937 гг. заместителя наркома путей сообщения СССР. В 1937 г. был арестован по обви­нению в «троцкизме», а в 1938 г. расстрелян.
17. Северная Коммуна (полностью — Союз коммун Северной области) — самоуправляе­мое объединение Советов северных и северо-западных губерний в Советской России 1918­1919 гг. Образована на 1-м съезде Советов Северной области в Петрограде 26-29 апреля 1918 г. под руководством Председателя ЦИК и Совета комиссаров Северной области Г. Е. Зиновьева. Включала в свой состав Петроградскую, Новгородскую, Псковскую, Олонецкую, Архангель­скую, Вологодскую губернии; с июня 1918 г. Северодвинскую и Череповецкую (выделились из Архангельской и Вологодской губерний). С осени 1918 г. в руководстве Союза коммун Северной области усилились сепаратистские настроения, подогреваемые личными амбициями Г. Е. Зиновьева, обострились конфликты с центральной советской партийной властью. В декабре 1918 г. начался распад Союза, о выходе из него заявило руководство Вологодской губернии. С укреплением центральных органов Советской власти существование Северной коммуны было признано нецелесообразным, после чего 3-й съезд Советов Северной области 24 февраля 1919 г. принял решение об её упразднении.
18. Зиновьев Григорий Евсеевич (наст. имя и фам. — Радомысльский-Апфельбаум Овсей-Герш Аронович; 08. 09. 1883-25. 08. 1936), сын владельца молочной фермы. Профессиональный революционер, издатель ряда нелегальных газет и журналов. С 1901 г. член РСДРП(б). С 1912 г. член ЦК партии большевиков. В 1917-1926 гг. председатель Петро­градского (Ленинградского) Совета, в 1918-1919 гг. председатель ЦИК и Совета комис­саров Союза коммун Северной области, в 1919-1926 гг. председатель Исполкома Комин­терна. Один из организаторов красного террора в Петрограде. Член Политбюро ЦК в 1917 и 1921-1926 гг. Участвовал в борьбе против Л. Троцкого, затем И. Сталина. В 1927-1928 гг. исключён из партии. В 1928 г. восстановлен в партии, ректор Казанского университета, член коллегии Наркомата просвещения РСФСР. В 1932-1933 гг. вновь исключён из партии, после восстановления член правления Центросоюза и редколлегии журнала «Большевик». В 1934 г. арестован, в 1936 г. расстрелян.
19. «Гангут» — линкор Русского Императорского флота. Участвовал в Первой мировой войне. В 1915 г. на борту корабля произошло революционное выступление матросов, подавлен­ное командованием. С 1917 г. в составе РККФ. 12-17 марта 1918 г. совершил переход из Гель­сингфорса в Кронштадт. Участвовал в Гражданской войне. В 1925 г. переименован в линкор «Октябрьская революция». Принимал участие в советско-финской и советско-германской войнах. С 1954 г. учебный корабль. В 1956 г. демонтирован.
20. Женский медицинский институт — высшее медицинское учебное заведение для жен­щин, открытое в Санкт-Петербурге на частные пожертвования в 1897 г. на основании утверждённого в 1895 г. Положения. В слушательницы принимались лица христианских вероисповеданий в возрасте 20-35 лет, получившие среднее образование и выдержавшие испытание по латинскому языку. Учебная программа была составлена применительно к про­грамме медицинских факультетов университетов. В 1904 г. перешёл на гос. обеспечение. Давал возможность стать специалистами в области женских и детских болезней, оканчиваю­щие могли получить звание лекаря (врача), провизора, зубного врача, аптекарского помощ­ника, степень магистра фармации, доктора медицины. В 1918 г. преобразован в 1-й Петро­градский медицинский институт (ныне Медицинский университет им. И. П. Павлова).
21. Петрокоммуна (полностью — Петроградская губернская потребительская коммуна) — государственная кооперативно-хозяйственная организация, занимавшаяся заготовкой, снаб­жением и распределением продовольствия и промышленной продукции среди населения Петрограда в условиях Гражданской войны и политики «военного коммунизма».
22. Троцкий Лев Давидович (наст. имя и фам. — Бронштейн Лейба; 25. 10. 1879-21. 08. 1940), сын еврея-арендатора. Профессиональный революционер. Член РСДРП, с 1917 г. большевик. В сентябре 1917 г. избран председателем Петроградского Совета рабочих и солдатских депу­татов. Один из организаторов массового террора и изъятия церковных ценностей. Составил оппозицию И. Сталину, за что в 1927 г. исключён из партии, в 1929 г. выслан из СССР, в 1932 г. лишён советского гражданства. Находясь в эмиграции, продолжал активную политическую и публицистическую деятельность. Был убит в Мексике агентом НКВД.
23. Долинов Анатолий Иванович (29. 09. 1869-1945), русский театральный деятель. В 1897­1919 гг. актёр, затем режиссёр Александринского театра в Санкт-Петербурге. Профессор драматических курсов Императорского театрального училища. В 1920 г. главный режиссёр и управляющий труппой театра Политуправления Балтфлота. В начале 1920-х гг. эмигрировал в Берлин, работал в театре «Синяя птица», в 1923 г. основал кабаре «Золотой петушок», после его закрытия переехал в Париж, где и скончался.
24. Карпов Евтихий Павлович (07. 09. 1857-03. 01. 1926), русский театральный деятель. Работал пахарем, служил юнгой на волжском буксирном пароходе. Образование получил в Константиновском межевом институте. Член народовольческих кружков, подвергался административной ссылке. С 1887 г. актёр в Ярославском театре. Автор ряда драматиче­ских произведений. В 1889-1891 гг. режиссёр спектаклей для крестьян в с. Рождествене под Петербургом, в 1892 г. для рабочих в Невском обществе устройства народных развлечений. В 1896-1900 гг. главный режиссёр, в 1916-1926 гг. режиссёр Александринского театра.
25. Тартаков Иоаким Викторович (1860-23. 01. 1923), известный русский певец-баритон. Окончил Петербургскую консерваторию в 1881 г. В 1882-1884 и 1894-1923 гг. солист, а с 1909 г. главный режиссёр Мариинского театра в Санкт-Петербурге. Заслуженный артист и главный режиссёр Императорской Русской оперы. С 1920 г. профессор Петроградской консерватории.
26. Пески — историческое название местности в центре Санкт-Петербурга, между р. Невой, Невским просп. и Лиговским просп., по обе стороны Суворовского просп., происходящее от характера грунта.
27. Юрьев день — народное название православных церковных праздников, посвящённых христианскому святому великомученику Георгию (Егорию, Юрию) Победоносцу (ум. 303), празднующихся дважды в году: 23 апреля/6 мая («весенний») и 26 ноября/9 декабря («зимний»). В средневековой Руси в зимний Юрьев день происходил расчёт по денежной и натуральным повинностям крестьян. К этому же дню было приурочено право крестьян на добровольный переход от одного владельца к другому, закреплённое в Судебнике 1497 г. (неделя до и неделя после Юрьева дня). Выражение «Юрьев день» стало нарицательным, после отмены в 1592 г. данного права указом царя Феодора Иоанновича, повлекшим закрепо­щение большинства русского крестьянства.
28. «Чекушка» — весьма распространённое в описываемое время ироничное название органов ВЧК.
29. Черта оседлости — с 1791 г. часть территории Российской империи (Бессарабская, Виленская, Волынская, Гродненская, Екатеринославская, Ковенская, Минская, Могилёв­ская, Подольская, Полтавская, Таврическая, Херсонская, Черниговская и Киевская губернии, а также 9 губерний Варшавского генерал-губернаторства), за пределами которой запреща­лось постоянное жительство евреям иудейского вероисповедания. Образовалась в связи с переходом к России после разделов Польши территорий с многочисленным еврейским населением. В Курляндской губернии, на Кавказе и в Средней Азии разрешалось прожи­вание лишь «местных евреев». В пределах черты евреям запрещалось жительство в сёлах, а также в Киеве, Севастополе и Ялте. Исключение делалось для ремесленников, земле­дельцев, купцов 1-й гильдии, лиц с высшим и специальным образованием, солдат и т. п. Упразднена 20 марта/2 апреля 1917 года законом Временного правительства «Об отмене вероисповедных и национальных ограничений».
30. Морфесси Юрий Спиридонович (04. 09. 1882-06. 08. 1957), из греческой семьи. Извест­ный дореволюционный эстрадный певец, актёр оперетты и синематографа. С 1920 г. в эми­грации, где продолжил своё творчество. Умер в Париже.
31. Патвоканов Александр Иванович, имел инженерное образование, поэтому до 1917 г. присяжным поверенным быть не мог. Позднее, в нач. 1930-х гг., представитель предприятия «Сталебенот» в Ленинграде.
32. Земский союз, или «Всероссийский Земский союз помощи больным и раненым воинам», — общественная организация, созданная 30 июля 1914 г. на съезде уполномочен­ных губернских земств (в большинстве членов кадетской и октябристской партий), во главе с главноуполномоченным князем Г. Е. Львовым. Совместно с аналогичным Всероссийским союзом городов занимался главным образом помощью больным и раненым (оборудование госпиталей, санитарных поездов, пунктов питания, заготовка медикаментов, белья, обучение медицинского персонала). В дальнейшем они стали также выполнять заказы Главного интен­дантства на одежду и обувь для армии, организовывали помощь беженцам. Финансы Союзов складывались из правительственных субсидий, а также взносов местных организаций союзов и пожертвований. Плохо справлялся со взятыми на себя задачами, помимо общественно­благотворительной деятельности вёл политическую работу либерально-оппозиционного толка. 4/17 января 1918 г. декретом СНК главные комитеты Земского и Городского союзов (Земгор) были упразднены.
33. Видимо, Б. В. Бьёркелунд неправильно воспроизводит фамилию и речь идёт о бывшем участковом прокуроре Петроградской судебной палаты, статском советнике Константине Николаевиче Рекшинском.
34. Фредерикс Владимир Борисович (16. 11. 1838-01.07. 1927), барон, с 1913 г. — граф. В 1897­1917 гг. министр Императорского двора и уделов, канцлер Российских Императорских и Цар­ских орденов. С 1905 г. член Гос. Совета. Одно из самых приближённых к императорской семье лиц; сопровождал Николая II практически во всех поездках. После Февральской революции 1917 г. удалён от царя, арестован в Гомеле и доставлен в Петроград. Находился в больнице, затем был отпущен из-под ареста. После Октябрьского переворота получил право выехать в Финляндию, где и умер.
35. Адариди — вероятно, имеется в виду один из управляющих графа В. Б. Фредерикса Вла­димир (Вольдемар) Иванович Альбарин (Альбари), имевший итальянское происхождение.
36. Совет народных комиссаров (СНК) — высший правительственный исполнитель­ный и распорядительный орган государственной власти в Советской России, созданный на II съезде Советов в октябре 1917 г. В марте 1946 г. преобразован в Совет Министров СССР.
37. Соловьёв Пётр Дмитриевич, купец, потомственный почётный гражданин. До 1918 г. домовладелец, владелец магазина обоев, маклер.
38. Точнее: фон Цур-Милен Константин Андреевич.
39. Петроградский Женский медицинский институт располагался на Архиерейской ул., 6 (ныне ул. Льва Толстого).
40. Растеряевские (ныне Бадаевские) склады — комплекс деревянных складских помеще­ний, построенный в 1914 г. купцом 1-й гильдии С. И. Растеряевым на участке, расположенном на Киевской ул. Санкт-Петербурга и примыкавшем к частной навалочной станции Николаев­ской железной дороги «Растеряево».
41. Шингарёв Андрей Иванович (19. 08. 1869-07. 01. 1918). Окончил физико-математический и медицинский факультеты Московского университета. Земский врач в Воронежской губер­нии. Либеральный деятель. Председатель Воронежского отделения партии кадетов, с 1908 г. член её ЦК. Депутат II, III и IV Гос. думы, гласный Петроградской городской думы. Во время Февральской революции 1917 г. председатель продовольственной комиссии Временного комитета Гос. думы. Во Временном правительстве с марта по май 1917 г. министр земледелия; с мая по июль — министр финансов. Член Предпарламента. Избран в Учредительное собра­ние, но был арестован большевиками и заключён в Петропавловскую крепость. По ходатай­ству сестры переведён в Мариинскую тюремную больницу, где убит матросами и красногвар­дейцами.
42. Кокошкин Фёдор Фёдорович (1871-07. 01. 1918). Юрист. Либеральный публицист, член ЦК партии кадетов. Депутат I Гос. думы. После Февральской революции 1917 г. государствен­ный контролёр Временного правительства. Член Предпарламента. Избран в Учредительное собрание, но был арестован большевиками и заключён в Петропавловскую крепость, а оттуда переведён в Мариинскую тюремную больницу, где убит вместе с А. И. Шингарёвым матро­сами и красногвардейцами.
43. Ляпидевский Евгений Васильевич (02. 07. 1895-?). Выпускник Морского корпуса 1915 г. и Артиллерийских офицерских классов. Мичман Русского Императорского флота. В совет­ское время капитан I ранга, преподаватель химии и артиллерийского дела в Военно-морском училище им. М. В. Фрунзе. Подвергался репрессиям.
44. Берия Лаврентий Павлович (17. 03. 1899-23. 12. 1953). С 1917 г. член партии большевиков. В 1938-1945 гг. нарком, в 1953 г. министр внутренних дел СССР. Один из организаторов системы ГУЛАГ и массовых политических репрессий кон. 1930-х — нач. 1950-х гг. В 1941-1953 гг. заме­ститель председателя Совета народных комиссаров (Совета министров) СССР. С 1941 г. член, с 1944 г. заместитель председателя Государственного комитета обороны. С 1945 г. маршал СССР. В 1934-1953 гг. член ЦК ВКП(б) — КПСС, в 1946-1953 гг. член Политбюро (Президи­ума) ЦК. Арестован и расстрелян в ходе борьбы за власть в высшем руководстве СССР после смерти И. В. Сталина.
45. Имеется в виду принадлежавший графине особняк на Литейном просп., 48.
46. Указанный дом располагался по адресу: Сергиевская (с 1923 г. — Чайковского) ул., 39.
47. Речь идёт о Главном управляющем конторой графини М. Д. Апраксиной, действитель­ном статском советнике Василии Фёдоровиче Рубахине, авторе книги: Графы Апраксины и их петербургская вотчина (СПб., 1912).
48. Автор путает фамилию: речь идёт о бароне Алексее Густавовиче Кнорринге (20. 04. 1848­18. 1922), тайном советнике, гофмейстере Двора. В 1919 или 1920 г. в Петрограде он вступил в брак с графиней М. Д. Апраксиной, после чего им удалось благополучно покинуть Совет­скую Россию и выехать в Европу. Барон скончался в Висбадене, графиня в Париже.
49. Амосовское отопление — запатентованная в 1835 г. русским инженером Н. А. Амосо­вым система воздушного отопления. Основана на работе двухкамерной печи, состояв­шей из топки и железных труб-газоходов, которые нагревали поступавший в них улич­ный воздух и распространяли его по специальным каналам, проложенным в стенах здания. Амосовские печи были распространены в большинстве фешенебельных жилых и админи­стративных зданий Санкт-Петербурга и просуществовали до повсеместного появления в 1930-х гг. централизованного отопления.
50. Майорат — система наследования недвижимого имущества по принципу первородства (как правило, мужского) в семье или роде. В России впервые введён в 1714 г. царём Петром I для русских дворянских родов (упразднён в 1731 г.). В 1845 г. был введён институт «заповедных имений», наследуемых по праву майората. После Октябрьского переворота 1917 г. «Декретом о земле» большевики объявили об упразднении права майората.
51. Вероятно, речь идёт о петроградском присяжном поверенном и присяжном стряпчем Михаиле Натановиче Троцком.
52. Из 12 домов в Петрограде, принадлежавших до 1917 г. графу В. Б. Фредериксу, ни один не был расположен на Невском просп. Скорее всего, имеется в виду дом на Лиговской ул. (ныне просп.), 10.
53. Колобушкин (Калабушкин) Павел Николаевич (1885-?). Анархист-коммунист. До 1917 г., как участник революционных беспорядков, неоднократно арестовывался и осуждался. Жил за границей. В 1919 г. начальник Петроградского топливного комитета.
54. Автор трижды упоминает данное лицо, при этом каждый раз под разными фамилиями (Кажевицкий, Крежвицкий и Каржевицкий) и оговариваясь, что он может ошибаться в её вос­произведении. Скорее всего, речь идёт о коменданте Петрограда в 1917-1922 гг. А. Я. Клявс- Клявине, хотя должность коменданта в первые послереволюционные годы была довольно популярна у большевиков и помимо коменданта города имелись также комендант революци­онной охраны Петрограда, комендант Петроградского укрепрайона и др.
55. Рудаков Иван Григорьевич (1883-1937). С 1905 г. большевик. После Октябрьского пере­ворота 1917 г. член Президиума ВСНХ РСФСР, чрезвычайный уполномоченный по топлив­ному снабжению Совета труда и обороны. В 1919 г. член Совета СНХ Северного района. В 1920 г. начальник Петроградского областного топливного комитета. Впоследствии член ЦИК СССР, нарком лесной промышленности Белорусской ССР. Репрессирован.
56. Ломов А. (наст. имя и фам. — Оппоков Георгий Ипполитович; 28. 01. 1888 – 02. 09. 1937). Окончил юридический факультет Петербургского университета. С 1903 г. член РСДРП(б). После Февральской революции 1917 г. член Московского областного бюро и Московского комитета РСДРП(б), заместитель председателя Московского Совета. В 1917-1919 гг. кандидат в члены ЦК партии большевиков. В октябре — ноябре 1917 г. нарком юстиции. В 1918-1921 гг. член Президиума и заместитель председателя ВСНХ РСФСР, руководил топливным снабже­нием. В 1934-1937 гг. член бюро Комиссии советского контроля. В 1937 г. арестован и расстре­лян по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР.
57. Фонопор — переносное устройство, позволявшее вести телефонные переговоры не по выделенным телефонным линиям, а по телеграфным проводам.
58. Кронкрепость — сокращённое название Кронштадтской крепости.