Поделиться "Пауль Бадде. Другая Россия Татьяны Горичевой"
1,300 просмотров всего, 1 просмотров сегодня
Пауль Бадде, историк, католический журналист 1
Как рассказывают в России, когда Ленин был при смерти, его угнетала только единственная проблема — семантическая. Слово «крестьяне», которое со времен Владимира Первого переросло в обозначение целого слоя общества, нужно было полностью искоренить из сознания народа и заменить понятием «совет». «Святая Русь» тоже должна была раствориться и исчезнуть в новой стране — в Советском Союзе. Преемник вождя Сталин воспринял это последнее желание настолько серьезно, что миллионы людей, принадлежащие к этому классу, были вынуждены голодать или были убиты.
Осенью этого же года в газете «Правда» профессор Платанов рассмотрел вопрос веры — предшественницы научного атеизма, скоро отмечающей свой тысячелетний юбилей. По мнению профессора, заставляла задуматься не только статистика: «десять процентов городского и преобладающая часть деревенского населения» все еще оставались верны «старым суевериям», но и восстановление религиозности у молодого поколения в том числе. Опираясь на цифры, можно заметить, что в самой передовой стране «глобальный обман людей» и «мировоззренческая беспринципность» все же не были окончательно преодолены. Религия оставалась жить в сердцах людей.
Портрета профессора Платанова у нас нет, но «опиум для народа», о котором он пишет, получил на Западе вполне конкретное, новое лицо. И это простое лицо русской девушки: незагорелое, интеллигентное, с глазами цвета морских глубин, тонкими губами, с очками в роговой оправе; тонкие светлые волосы собраны в небрежный хвост на затылке.
Она говорит не о реставрации, а о возрождении веры. Где профессор Платанов использует термин «религиозность», она пишет — «о возрождении православия». Её зовут Татьяна Горичева и она рассказывает: «На сегодняшний день каждый четвертый ребенок в России крещен как и многие, многие взрослые. Осознавшая свои грехи русская интеллигенция снова устремилась в церковь. И кроме этого, я не знаю ни одного марксиста в России, их я впервые увидела только в западной Европе».
Мы рождены в пустыне
«Церковь в южном округе города Карлсруе, в которой она выступит сегодня вечером, уже за час до ее появления заполнена даже больше, чем к мессе», — рассказывает приходской священник. Гости заняли всё свободное место: от самого входа в церковь до ступенек алтаря, расположились в проходах, на каменном полу, словом — повсюду. По их внешнему виду невозможно определить к каким конфессиям или социальному слою они принадлежат, нельзя также выделить одну возрастную группу. Но внезапно, за полчаса до её выступления они начинают молиться и петь, дружно, и в один голос, без дирижера — органиста или священника. Почему же эта женщина так притягивает к себе людей? Что особенного в той, которая скоро появится на сцене? И пока священник произносит небольшую вступительную речь, неподвижно и тихо ждет в тени алтарной комнаты.
Горичева волнуется перед выходом на сцену так же, как волновалась каждый вечер в течение пяти предыдущих лет, потому что говорит по- немецки хуже, чем по-русски. Потом выходит вперед, творит крестное знамение и начинает рассказывать с середины истории, которую можно принять за роман. Она говорит свободно и просто, рассказывает о жизни монастырей за идеологической завесой пропаганды, об их обитателях, встречающих новый день церковными песнопениями и колокольным звоном. О безымянных мудрецах и юродивых, которые приводят в русское общество все больше христиан. Рассказывает, как на замерзших озерах Сибирских лагерей босые женщины-христианки, отказываясь работать по воскресеньям, согреваются пением старинных хоралов. О семинарах научного атеизма, которые интересны уже тем, что только на них можно без опасений изучать библейские тексты, и о музеях атеизма, в которых тайно собираются верующие, чтобы помолиться иконам — наследию ушедшей в прошлое религии.
Она одета по послевоенной моде Латинского квартала: расклешенная черная юбка, измятая бархатная курточка, такая же черная блузка, шаль, на босых ногах сандалии. Ее раскатистое «р» похоже на воркование голубя. Во время разговора она постоянно откидывает прядку волос со лба, то и дело скрещивает и разводит на груди руки, смеется коротко и звонко, охает, тяжело дышит, теребит замок от куртки и в конце концов после целого часа беседы она так же внезапно прерывает ее, как и начала, так, будто ей отказал голос. «Я прошу простить меня», — говорит она неожиданно до этого безукоризненно изъяснявшаяся на немецком, и низко кланяется своей публике.
История ее жизни началась в Советском Союзе. Она родилась в 1947 году в Ленинграде, на улице Дзержинского — бывшей Гороховой, где по задумке Гончарова жил Илья Ильич Обломов. Будучи единственным ребенком в семье, она воспитывалась мамой строго по-советски. Лучшая ученица в школе, она поступает в радио-техникум, где начинает осваивать физику и углубляется в изучение немецкой культуры. По сей день Горичева считает, что «по-настоящему Германию можно узнать только в России». Восемнадцатилетней девушкой она была активной комсомолкой и стала даже руководителем комсомольской организации. Но когда в середине шестидесятых экзистенциализм проник и на территорию Советского союза, Татьяна открыла для себя, что «существуют более глубокие уровни всего сущего, чем законы общественной жизни». Ради этого она и стала философом, готовым «за любую правду гореть на костре». Именно поэтому и сегодня Горичева говорит «мы», когда описывает свою жизнь: «Мы, рожденные в пустыне, писали стихи в трамваях и говорили о Спинозе в коридорах».
Со своим первым мужем она познакомится в библиотеке. Они поженятся и разведутся. Замуж Татьяна выйдет и во второй раз. В кафе «Сайгон» на углу Невского проспекта и Литейного по вечерам она встречается с экзистенциалистами, художниками, йогами, одержимыми болезненными страстями, диссидентами, стоящими на психиатрическом контроле, и другими аутсайдерами большого города, с которыми спорит до поздней ночи, выпивает и поет патриотические песни. Горичева переводит Хайдеггера, даже состоит в переписке со старым мэтром, декламирует его в мансардах и на кухнях, ведет споры о Карле Ясперсе, Гуссерле и Леви-Строссе. После блестящей защиты диплома она не вступает в партию. Лекции по этике, которые ей поначалу было разрешено читать в медицинском училище, начинаются с шаблонных слов «марксизм учит тому, что…», чтобы потом продолжиться цитатами из Фрейда, Юнга, Сартра, Ницше или Сёрен Кьеркегора. Все идет хорошо до того момента, когда Горичева открывается одной западно-немецкой группе студентов в своей симпатии к Солженицыну, недавно объявленному вне закона. К двадцати четырем годам она оказывается в той части общества, куда попало уже большинство ее университетских друзей: среди кочегаров, ночных сторожей, лифтеров. Сама Горичева работает пожарным, лифтершей, — профессии позволяющие выжить.
Вся прошлая жизнь, общество и культура кажутся ей только «пустотой и туманным следом майя, Ничем», но это практически не волнует. Через одного знакомого она познает искусство йогов и овладевает искусством медитации. Также как и все проявления магии, йога популярна в Советском союзе. «Нигде в мире не верят так сильно в судьбу и предзнаменование: один сосчитает сумму цифр на проездном билете в трамвае и съест его, многие верят в гороскопы; всевозможные ведуньи и прорицательницы в высшей степени востребованы».
Горичева без устали ищет в трансцендентальном ландшафте свой путь. Она бросает пить и курить, отказывается от мяса и «день и ночь, в голос и шепотом» напевает себе под нос «омм, омм, омм». В 26 лет она в одно мгновение сменит уже привычную мантру на «Отче наш», шесть раз проговорит слова этой молитвы, а на седьмой перед ее внутренним взором предстанет «первый день творения», ей явится Божье откровение.
«Да, да, тяжкие грехи», — вздыхает отец Ермоген, когда Татьяна в своей первой исповеди осознает себя причастной ко всему, что составляло советские будни: пьянство — да, изгнание из страны врагов народа — да, ложь — да, и так далее — да, да, да… «И я тоже виновна!» — так говорит доцент-философ, в первый раз она понимает грех не как индивидуальный проступок, а как духовный феномен и, до этого не знакомое ей осознание вины как освобождающее «новое и возвышенное чувство». Теперь учится она, и ее обучение состоит в том, что она подражает старым и часто неграмотным женщинам, у которых нет ни гроша за душой. Православие сохранило их как большой секрет во время и революции, и атеистической охоты на иконы.
Новые христиане в подвале
В 1973 году Горичева организовывает вместе со своими университетскими друзьями, людьми с академическим образованием, ныне лифтерами и ночными сторожами, семинары в просторном подвальном помещении, во время которых они читают тексты святых Григория, Василия, Афанасия Великого, Тертуллиана, а потом и Карла Ранера, Карла Барта, Пауля Тиллиха. Эти семинары с самого начала уже сами по себе интеркультурны — несмотря на то, что постоянными гостями являются «стукачи» из КГБ, публика самая разная: сюда кроме православных христиан приходят лютеране, баптисты, католики, скептики, агностики и даже мусульмане. Каждую пятницу в и без того постоянно переполненном помещении теснятся две-три сотни людей.
Первые новые христиане это евреи или евреи-полукровки, которые в Советском Союзе вновь трагическим образом были вынуждены «сидеть между стульями». Они подозреваемы властями в сионизме. И в то же время наблюдается всё нарастающая тенденция антисемитизма в населении, которая гротескным образом подпитывается тем, что евреям на сегодняшний день приписывается и вина в октябрьской революции. Эта ситуация напоминает стародавние времена, когда евреев обвиняли в убийстве Христа. «И это действительно верно, многие евреи участвовали в революции. И вы видите, что евреи всегда в авангарде революций.»
В течение нескольких лет реакция Большого брата(КГБ) на этот семинар сопровождается только «мягкими» мерами: «деловые переговоры», разоблачающие заметки в газетах, отчисления из вузов и слухи, но потом приходят первая волна арестов, громкие процессы и лагеря. «Скажите пожалуйста, Татьяна Михайловна, откуда у вас такая вера?» — спросили ее на первом же допросе. «Вас же воспитали в нормальной советской семье. Ваши родители ведь были интеллигентные люди, не какие-нибудь дворяне или кулаки. У Вас не должно быть никаких социальных предпосылок для веры!» Она молчит. Нет никакого логичного объяснения для возрождения христианства на Руси. Именно поэтому ее родители держат ее за сумасшедшую. Но семинары существуют и по сей день, несмотря на то, что лучшие умы постоянно преследуются режимом.
То, что в 1980 году Татьяна Горичева оказывается как многие ее друзья и подруги не в ГУЛАГе, а в Вене, имеет вполне курьезные причины. С Татьяной Мамоновой, убежденной неверующей феминисткой, Юлией Вознесенской и Натальей Малаховской в 1979 году в Ленинграде, кроме семинара, они создали еще и женскую газету, в которой они так же бесстрашно обсуждали темы ежедневных бесконечных очередей, растущего голода, алкоголизма мужчин и безрадостного матриархата советских будней и протест матерей против войны в Афганистане. Священник, которому они еще в самом начале представили на рассмотрение свое детище, благословил первое женское движение Советского Союза. Группа называет себя «Мария», и отклик на нее был огромен — у населения и у властей, а на Западе — среди европейских и американских феминисток. Именно из-за этого эха и известности ядро движения сразу не арестовали, и во время большой чистки перед олимпийскими играми в Москве им была предоставлена альтернатива: лагерь или эмиграция. Татьяна Горичева обращается с этим вопросом к ее духовному отцу. Первая часть его ответа могла бы быть произнесена Петром Первым: «Едь и Учись!» — сказал он. «Но не забудь, ты не в изгнании, ты — в послании!»
По прибытии ее не ждал ни один церковнослужитель, зато ее встречали женщины из многих стран. До сегодняшнего дня она благодарна им за эти недели, хотя встреча с западным феминизмом и вызвала в ней не меньший шок, чем столкновение с западной церковью: например многие из этих дам представились ей «ведьмами», она сравнила их с образом, почерпнутым не из сказок и мифов, а из будней советской жизни. Западные феминистки смотрели на нее непонимающим взглядом, когда она пыталась объяснить, что церковь стала единственным оплотом свободы советских женщин. Она еще не знала, что даже по сути в тождественных понятиях Запада и Востока пропасть между ними гораздо больше, чем разница между политическими системами. В этом противоречии Горичева живет со времени ее эмиграции.
После первого просмотра религиозной телевизионной программы «Слова к воскресению» она благодарит Бога за то, что в России есть только атеизм и никакого «религиозного образования». В иезуитском Институте Св.Георгия во Франкфурте, в центре просвещенного духовенства, она разочаровывается в холодной западной теологии. Несмотря на это Татьяна продолжает свой путь, направляется в Париж, где будет учиться в Свято-Сергиевском институте и жить среди рассорившихся друг с другом трех волн российских эмигрантов. Прежде всего, Горичева живет историей своей жизни. О ней напишет в своих трех книгах, вышедших в 1982, 1984 и 1985 годах, и к русской жизни она так страстно возвращается, будто в воспоминаниях обретает «белые ночи Ленинграда», которых ей здесь так не хватает.
У книг был успех. Не прошло и двух лет после выхода в свет второй книги, как ее переиздают уже в 11-й раз. Но только тоска по теплому запаху свежей земли во дворе русского монастыря, который был так присущ ее первой книге, все больше уступает место, воинственным и жизнелюбивым спорам с постнигилизмом и «страшной скукой» современного мира. Она пишет о трагизме романтических любовных отношений и о реализме настоящей любви. В идеалистических взглядах на мир писательница видела не что иное, как обратную сторону материализма. Закаленные юмором Ивана Грозного, «усмешкой Ленина и шуточками Сталина» новые русские христиане уже «слишком много пережили, слишком много выстрадали, чтобы оставаться материалистами. Они стали идеалистами. «Когда живешь на Западе, начинает казаться, будто живешь в старой России середины 19 столетия, когда идея революции и справедливого общества завладела умами заскучавшей и уставшей элиты». Из-за этого у одной и той же философской идеи были самые различные последствия. «На Западе мне встречались люди, которые после лекции Сартра отлучались по собственной воле от церкви. В России я наблюдала, как Сартр со своим постулатом свободы наоборот приводил своих читателей в церковь, которая казалась единственным островком свободы и жизни в тоталитарном государстве. В то же время в этом не чувствовалась даже тенденция к консерватизму, не было стремления к реставрации или возвращения старых, дореволюционных порядков. Церковь была нашей лечебницей. Нам нравился ее максимализм: жизнь имеет смысл только потому, что в ней есть вещи, ради которых хочется не только жить, но можно и умереть».
Западно-восточная миссия народа
Как считает Горичева, у западной церкви намного больше трудностей и проблем, чем у восточного православия. «Россия и по сей день проходит через 9-й круг ада, но одновременно в этой стране живут самые счастливые люди в мире. Но здесь (т. е. на Западе), церковь, переполненная простыми обывателями и конформистами, не пускает в свое лоно по-настоящему ищущих: эта масса не только сама не заходит внутрь храма, но и не пускает других». «Здесь, — говорит она, — литература и поэзия часто ближе к Богу чем теология. Во Франции, где творят Фуко, Делез, Бодрияр, самая лучшая философия, — атеистическая. Она очень близка к христианской апофатике. Ей недостает только того самого определения — Вера».
Тем не менее, если уж Горичева и в пути — то ее дорога ведет в церковь, ее задание — это своеобразная западно-восточная миссия. Она практически все время в движении. Календарь-еженедельник заполнен уже на недели вперед. Неожиданно она, та, чье окружение в России составляли все больше интеллектуалы, становится тайной звездой среди немецких бабушек, которые стайками приходят на ее выступления. Только здесь ей приходится принимать всех просящих, всех одиноких и отчаявшихся, которые собираются вокруг нее после ее выступлений. Горичева должна излечивать больных и изгонять бесов. «Гляньте-ка сюда», — живо говорит она по пути домой, доставая из сумки стопку розовых икон, которую ей только что всучили, — «церковь бесследно потеряла здесь (в западном мире) всю культуру. От культуры, чьи корни уходят в глубины и тайны культа, остался только китч».
Глубокой ночью в доме священника, где она остановилась, Татьяна говорит: «Выпьем до дна. Надо все выпивать до дна, это уж русская традиция». Все так, будто можно пролистать всю ее жизнь — каждый день и год, увидеть все помещения, в которых она ее провела. Например, КГБ. В одной комнате, где в углу стоит каучуковое дерево, за письменным столом посередине сидит, развалившись в кресле, офицер, одетый в штатское. Он курит, пуская кольца дыма в луч света настольной лампы. Мы слышим, как он усмехается: «Ну, что скажете, Татьяна Михайловна, и кто, по-вашему, прав: Вы или те 260 миллионов?»
Но в ответ обманщица только упорно продолжает молчать. Но мы вынуждены сократить эти миллионы, вычитая из них те 10 процентов достопочтенного профессора Платанова, а также «40 миллионов зарегистрированных алкоголиков», как и постоянно увеличивающееся число мусульман, иудеев, а также недовольных советским строем в Литве, Армении, Грузии, на Украине.
И мы задаем Татьяне по сути своей тот же самый вопрос: скажи, сестренка, и кто же должен принять на веру эту историю? Но она только усмехается в ответ, не пытается присвоить себе дело чужих рук и не ссылается на то, что знает каждый ребенок, что Москва — это Третий Рим. В православии — как и в политике Кремля — уже на протяжении пятисот лет нельзя позволить себе засомневаться.
«Но все же каждое общество, в том числе и советское, не является одно- или двухмерным». В ее голосе проявляются возбужденные нотки. Может она начнет петь?
Но все-таки нас в первую очередь интересует основной, политический вопрос. А именно: верит ли она в постепенную перемену системы ее могущественной родины? «Знаете ли, не стоит мечтать, мечтания это грех». И вообще, какая система? «Весь мир ждет того, чтобы она переменилась». Ее лицо прозрачно. Она абсолютна открыта. Кроме истории своей жизни у нее есть еще улыбка Алеши. Она сестра Карамазовых и светится счастьем оттого, что может петь свою горькую, но, в то же время, хвалебную песнь.
Перевод с немецкого Екатерины Лаптиевой, 2009
Пауль Бадде. Другая Россия Татьяны Горичевой.// «РУССКИЙ МIРЪ. Пространство и время русской культуры» № 2, страницы 196-201
Скачать статьи рубрики “Званый гость”
