Филипп Жакоте. Роса и молния

1,685 просмотров всего, 1 просмотров сегодня

Филипп Жакоте (Швейцария). Поэт, критик, прозаик, переводчик. Родился в 1925 году в г. Мудон, Швейцария. С 1946 года живет во Франции. Автор многочисленных стихотворных и прозаических сборников («Непосвящённый», «Сова», «Прогулка под деревьями», «Песни из глубины», «Самосев», «Пейзажи с пропавшими фигурами» и др.). В 1950-1970 гг. сотрудничал со швейцарскими периодическими изданиями («Новый обозреватель Лозанны», «06 искусстве»), в которых напечатал более трехсот статей о современной литературе, а также с французским издательством «Галлимар». Переводил Музиля, Рильке, Гёль­дерлина. Лауреат многих престижных европейских премий. В марте 2014 года вышло полное собрание сочинений в знаменитой «Библиотеке Плеяды». Живет и работает на юге Франции, в Гриньяне (департамент Дром).

Мы привыкли к жалобам критиков: роман умер, лирика иссякла, на сцене пусто (а журналисты и реклама, напротив, каждую неделю при­ветствуют рождение новых гениев). Мы критикуем настоящее, ссыла­ясь на величие прошлого: «Вспомните, что было в начале N.R.F. (Нового французского обозрения)! До 1914 вышли „Пять больших од“ Клоделя, в 1917 году — „Юная Парка“ Валери!.. Что можно сравнить сегодня с эти­ми великими книгами!» Мы забываем о временной дистанции и о том, что, вероятно, когда-то те же самые книги сравнивали с «Цветами зла» или с другими бесспорными вершинами поэзии. К тому же часто мы не видим новизны, потому что ждём, что новые шедевры будут похожи на прежние. Но я могу назвать (и это касается только лирики) «Анабазис» Сен-Жона Перса (1924), «Столицу страдания» Элюара (1926), «Некоего господина Плюма» Анри Мишо и «Невинного каторжника» Сюпревьеля (обе книги появились в 1930 году), «Кровавый пот» Пьер-Жана. Жува в 1933 и «Без­умную любовь» Андре Бретона в 1937. Кто при этом осмелится сказать, что французская поэзия умерла? Мне возразят: но это ведь было до войны, а что сейчас? В 1942 году, в мрачнейший период нашей истории, один поэт, который, как многие из нас, изо дня в день жил внутренним противостоя­нием, Франсис Понж, опубликовал у Галлимара книгу стихов «На стороне вещей». Спустя три года другой писатель с юга Франции, немного моло­же первого, напечатал, один за другим, стихотворные сборники об опыте Сопротивления — «Листки Гипноса» и «Остаются одинокие». Франсис Понж родился в Монпелье в 1899, а Рене Шар в Л’Иль-сюр-ля-Сорг в 1907. Книги ярко свидетельствовали о способности каждого из авторов создать собственный живой поэтический мир. Впоследствии Понж блестяще под­твердил это во многих новых произведениях (нужно особо отметить его поэму «Солнце»), хотя этот поэт продолжает существовать в относитель­ной изоляции и безвестности.

Поэтическая судьба Рене Шара оказалась иной — во всяком случае, в её внешних проявлениях. Его творчество осеняют величественные фи­гуры Гераклита, Гёльдерлина и Ницше, его образы и афоризмы, мощные и призывные, поражают воображение — именно потому поэзия Шара по­лучила более широкий и горячий отклик, нежели методический и иронич­ный «урок вещей» Франсиса Понжа. В какой-то момент Рене Шара даже чересчур восхваляли, это обожание со стороны некоторых подражателей меня настораживало. Сборник «Стихи двух последних лет», вышедший два года назад в издательстве G.L.M., заставил меня вернуться к его предыду­щим книгам независимо от восторгов широкой прессы, а прислушиваясь именно к самой чудодейственной вибрации его фраз и поэтических строк. Перечитываю стихотворение «Пропустив с ветром», открывающее сбор­ник «Ярость и Тайна», так удачно объединивший все поэтические книги Рене Шара, написанные между 1938 и 1947 годами:

На склоне сельского холма разбили лагеръ пышные сады мимоз. Во время сбора цветов, даже вдали от рощи, может произойти благоу­ханнейшая встреча с девушкой, чьи руки весь день переносили душистые охапки веток. Она идет, подобная светильнику в золотой дымке аро­мата, провожаемая лучами уходящего солнца. Заговорить с нею – это как нарушить священный обряд. Отступите в траву, дайте ей дорогу. И может быть тогда вы сумеете уловить на её губах отсвет призрач­ной влаги Ночи?

Перед нами своего рода притча — я сказал бы «басня», если бы этот термин сразу же не отсылал к Лафонтену — просто хочется обозначить жанр, коротенькую историю с моралью или неким поучением в конце. В каком-то смысле вся поэзия Шара состоит из «басен», но эти басни со­чинялись во времена Хайдеггера, а не Декарта. Сама форма басни измени­лась, мораль тоже другая, теперь мы гораздо ближе к реальному, зримому, и одновременно к самому таинственному, что есть на свете. Но вернусь к стихам. С какой тонкостью и вместе с тем как твердо и остро, словно морозный цветок на стекле, нарисован образ, явленный нашему взору.

Что стоит за образом, живой человек или нечто иное? Может быть, это прекрасная аллегорическая Дева Прованса, подобная героиням Мистра­ля, труженица, которой сочувствует поэт-партизан? Или просто девушка, идущая по тропинке перед наступлением ночи и окружённая благоухани­ем, как зажжённая лампа окружена своим светом — не больше и не меньше? Сама реальность, уловленная в своей высшей точке, мимолётное повсед­невное чудо, о котором мы всегда знали, но словно бы позабыли… Одна­ко, — говорит нам поэт, — чтобы эта девушка смогла пройти мимо, что­бы свет, хранимый ею до того как спустится ночь, продолжал сиять, чтобы она чуть-чуть приоткрыла нам свою тайну, мы должны уступить ей дорогу… И тогда, возможно, нас озарит догадка о том, как удаётся ей это единение с миром и как вмещается в ней таинство ночи… Найти своё место в мире и в то же время (для поэта) найти способ выразить себя, благодаря которо­му можно поймать — и сейчас же отпустить на свободу — искру жизни; на­писать стихи, где читатель будет постоянно открывать для себя вечно новое рождение вселенной, где будет жить неукротимый бунт поэта, знающего силу земного тяготения, — а именно оно делает возможным новое твор­ческое рождение — как скала, из которой бьёт источник: этот поразитель­ный поэтический пейзаж становится понятнее, если увидеть родные места Рене Шара, берега реки Сорг… В единении неколебимой скалы и живого потока, вероятно, и заключается высшее и парадоксальное стремление по­эта. И оно ему удается в лучшие моменты. Быть может, кому-то известна прекрасная книга Ива Баттистини, изданная Галлимаром и озаглавленная «Трое современников». Она посвящена переводам трех досократиков — Гераклита, Парменида и Эмпедокла. Их мысль одновременно очень кон­кретна и очень близка к тайне мира, в равной степени удалена и от ползу­чего реализма, и от эфирного идеализма. Самое естественное выражение для неё — стихотворная форма, если поэзия и впрямь есть дар человека «поймать неуловимое». Сохранившиеся фрагменты досократиков — один из главных источников поэзии Шара. «Листки Гипноса» представляют со­бой серию заметок и мыслей-афоризмов, но такие же серии есть в каждом поэтическом сборнике Шара, причём они не всегда отличимы от самих стихотворений. В самом деле, в поэзии Рене Шара счастливо сочетаются (находясь в более или менее тесной связи) поэтические образы и фило­софская мысль; временами что-то одно начинает преобладать, причём и образ и мысль тогда достигают необычайной силы. Его краткие выска­зывания о жизни и творчестве всегда проповедуют состояние высшего на­пряжения, вечную борьбу противоположностей — «воинственного пыла» и «кристальной ясности». Речь идёт не о терпеливом и спокойном труде, который мог бы завершиться мощным и гармоничным творением, расту­щим во все стороны, как древо; нет, поэт всякий раз заново идёт на риск, вновь похищает огонь, отправляется в новое странствие. Вот почему мно­гие пути обрываются в пропасть, героическое и возвышенное напряжение оборачивается тщетой, теряет силу…

Но остается ловить на лету эти сверкающие вспышки росы, яркие рос­черки, поэтические образы или философские афоризмы (которые порой невозможно отличить от стихов), мощные, вибрирующие, — словно стрела, попавшая прямо в невидимую сердцевину мира. Такие мгновения не длятся долго, или, вернее, сам смысл такого движения заключается в его кратко­сти: там, где Рене Шар пробует опереться на регулярные ритмы (а это ино­гда случается в последние годы), он выигрывает в гармонии, но проигры­вает в силе и, быть может, изменяет глубинной правде своей поэтической личности. Поэзия эпохи нигилизма опирается на пустоту, у неё нет почвы для нового порыва, поэтому любое вертикальное движение сопровождает­ся огромным усилием — и оставляет огненный след. Вот некоторые из этих пламенеющих вершин:

Красота, ради встречи с тобою я себя хороню в ледяной одиночке.
Твой светильник вдали розовеет, сверкает ветер.
Сгущается мрак у порога ночи.

Далее в том же цикле:

Проклюнулись робкие звёзды дождя.

И дальше, в тех же заметках времён войны:

Слезам, как заезжим гостям, мы ложе не стелем.

Или другое:

От аромата цветов воссияла ночь, упавшая массой тяжёлой на наши слезы.

Я мог бы цитировать еще долго. Эти молниеносные образы сначала ос­лепляют, а затем, — и к этому очевидно стремится и сам поэт, — усиливают темноту внутри нас. Их сияние даёт надежду на возможность выбора места внутреннего пребывания. Есть ощущение, что трудности, пережитые Со­противлением в конце войны, стали для поэта весьма чувствительным уда­ром, а энтузиазм и надежда (увы, это можно было предвидеть), вдохновляв­шие «Листки Гипноса», больше никогда не вернулись. В «Стихах последних двух лет» чувствуется, однако, прежний источник вдохновения — тот же огонь во взгляде, то же стремление к свету и силе, тот же возвышенный тон и единство мысли и образа, о котором говорилось выше. Книга открывает­ся метафорой: «Лиственниц быстрая арфа» — слова, смысл, звучание и ви­зуальный образ с трепещущей точностью отражают характер самого поэ­та — мощь лиственницы и то краткое время, которое дано ей для «трепета», для рождения музыки — впрочем, это так или иначе относится к каждому из нас. Впоследствии Рене Шар слишком часто использовал этот образ и тем самым, на мой взгляд, ослабил его. Но он запоминается в начале этой новой книги вместе с последующей прозой, озаглавленной «Крепостной вал из прутьев» (и это может стать образом всей поэзии Шара) — полупро­зрачная крепость из поэтических образов, хрупкая защита от наступающей со всех сторон пустоты. Далее следуют небольшие истории более или ме­нее притчевого характера, их прототипом могут быть «Озарения» Рембо: как и у Рембо, солнце играет здесь важную роль — оно, как женщина и как хлеб, становится источником вдохновения для поэта. Женщину он вос­певает постоянно, наверное даже с большей нежностью и благоговением, чем прежде. Порою кажется, что восхитительная краткость определений граничит с неуклюжестью; но главное, поэзия Шара по-прежнему имеет свойство уводить читателя очень далеко. Но не «уводить от реальной жиз­ни», а показывать путь в ту область, где жизнь проживается на максималь­ной глубине, где она исполнена живого блеска, что, конечно, бывает только на грани небытия, когда пик любви, духовного поиска и красоты обора­чивается остриём смерти. Поэзия Рене Шара — свечение лезвия клинка, отнюдь не мирное и не безмятежное. Вот он кратко, пламенно и в то же время отрешённо описывает любовное свидание в окрестностях Лиона, во время лесной прогулки… Чудесное явление маленькой гадюки и волка заставляют думать о новых эмблемах — прежде на их месте были единоро­ги, олени и саламандры. Монологи звучат как призывы к самому себе, что­бы приготовить себя к будущему тяжкому труду старения: «Всё, что мне остаётся — судорога, порыв…». Кажется, богатства поэта под угрозой — книга оставляет ощущение смутного беспокойства, страха перед смертью, и, прежде всего, опасения превратиться в прах задолго до физической кон­чины. Но жизнь можно обрести даже в самом средоточии бесплодия, как дикий шиповник, растущий у воды, — об этом в форме благородной и ме­ланхолической исповеди говорит прекрасное стихотворение «Лес Эпта»; в нём есть любовный порыв, взмах крыл в рассветной ясности, которую так любит поэт; или в другом чудесном стихотворении «Комната в простран­стве», откуда хочется процитировать как раз такое окрылённое начало:

Песня дикого голубя, близость грозы,
воздух взбрызнут дождём и пронизан призрачным солнцем,
я проснулся, я чист и растаю, вставая;
лозы прозрачные буду срезать в небе невинном…

После единодушного порыва Сопротивления последовало падение в топкое болото:

Повсюду зло сильней своих противоядий.
Фантомы под видом людей нам диктуют как жить,
умножаются, душат,
их души слишком конкретны –
скопища слизи, неврозов.
Этот дождь ледяной пробирает тебя до костей,
добродетели – злоба, презренье.
Мы рушимся в пропасть…

А шумиха литературной славы, вначале родившейся из искреннего энтузиазма, вскоре, как и любая слава, оказалась унижена глупостью. По­этому легко представить, в каком одиночестве почувствовал себя художник, привыкший видеть поэзию гордой и сильной, сражающейся своим поэти­ческим оружием, а не средствами дешёвого красноречия или политики. Поэтому можно понять и уход в герметизм, и критическую рефлексию, и подражания самому себе, и даже соблазн молчания. Остаётся надежда, что поэт парадоксов до конца будет создавать из этой тяжести ослепитель­но-свежую ясность, о которой в сборнике «Встающие на заре» говорится с такой простотой: «Проснись, любовь, чтоб я зарю воспел! »

Определённо, я слишком туманно выражаюсь! Но коль скоро сквозь этот туман виден хоть какой-то свет, то я писал не напрасно…

Впервые напечатано в 1957 г. в «Газетт деЛозанн»

Перевод с французского Арины Кузнецовой

Филипп Жакоте. Роса и молния. Заметки о Рене Шаре.// «РУССКИЙ МIРЪ. Пространство и время русской культуры» № 9, страницы 131-139

Скачать тексты