Юрий Вахтель. Детские впечатления

1,879 просмотров всего, 1 просмотров сегодня

Юрий Вахтель. (10 августа 1908 —13 мая 2001). Летчик, капитан Югославской Королевской армии, церковный и общественный деятель Русского Зарубежья.

Составленные на основе ранних дневниковых запи­сей автора «Детские впечатления» являются самобытным свидетельством о вре­мени, судьбах и переживаниях периода революции и Гражданской войны.

 

(Окончание. Начало см.: Русский мiръ. 2012. № 7. С. 51-71)

ДЕТСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Разговоры продолжаются

Судя по всем последующим разговорам, теперь заключаю, что в Ев­ропе кончилась война, а помощь от союзников не пришла. Один человек очень красиво, гладко говорил:

— От Томми ждёте поддержки? Или от галльского петуха? От берса- льеров, может быть? — и пояснял: — Недаром говорится: «англичанка под­гадила». Из петуха жаль не дали Вили¹
сварить суп, а у итальянцев, поди, до сих пор сердцебиение, как бежали от Бороевича².

В разговорах, наверное, очень часто попадало Франции. Помню, у нас во дворе из железных прутьев построил Эйфелеву башню, а потом швырял в неё камнями, пока не повалил, и, грешным делом, размечтался, что хоро­шо было бы наказать на самом деле французов и разрушить им их Париж. В это время, по-видимому, в Версале заседала мирная конференция³, на ко­торой, как известно, отсутствовала главная страна — воительница Россия, раздираемая гражданской войной и не допущенная к столу заседаний, как «Брест-Литовская изменница» общему делу союзников. Конечно, союз­ники здесь ничем не отличались от шулеров. Чуть им стало выгодно, они Ленина и К° стали рассматривать как «русскую власть». Чем не краплёная карта?

Поразил меня один товарищ прокурора, как раз один из тех картёжни­ков, что не пошли в армию. Он вдруг стал появляться всегда под сильным хмелем и, поднявшись по лестнице, в передней, где был сильный резонанс, пел диким голосом арию Мефистофеля⁴: «На земле весь род людской…» и т. д.

— Иван, опять ты пьян? — вторя своей матери, говорил его малолетний сынишка, но И. В., не обращая внимания, продолжал: «Мой совет: до обрученья не целуй его…».

Кончалось пение слезами. Взрослые уводили И. В., а этот жалобно по­вторял: «Зачем, зачем?»

Но однажды он пришёл совершенно трезвый и, подойдя к нашему сто­лу, обвёл всех нас каким-то странным, может быть, даже торжественным взглядом.

— Оплакивайте Её, — сказал, очень тихо для своего громового голоса.

— Любочка? — всполошилась мама. — Ей худо? (Жена И. В. — Ю. В.)

И ей, и всем нам худо. Но все мы пока ещё живы, а Она нет. Мы все по­нимали, о ком он говорит, но тогда не думали так. Несмотря на поведение союзников, отсутствие помощи с их стороны, дело освобождения России подвигалось вперёд. Доброармия наступала.

* * *

Пошёл поболтать к Подбородку. Мы с ним дружили. Он с отцом, «Бо­родой», крестьянствовал под Ташкентом, а сейчас им там стало невтерпёж и они возвращались в Курскую губернию и, ожидая её освобождения от большевиков, проживали в одной из комнат Гарбузовского особняка. Дид их за людей не почитал, а они только посмеивались. У отца была борода лопатой, у сына поменьше, и мы, пока не знали их имён, так их прозвали.

— Правда, что крестьяне нас, городских, не любят?

Подбородок не сразу ответил, но спросил:

— Тебе кто это сказал?

— У нас об этом теперь все так думают.

И я рассказал Подбородку, что слышал недавно у нас за столом, закон­чив высказанным опасением, что если большевики научатся воевать, а в до­бровольцы городские не пойдут, то их сторона одолеет нас.

— Так оно и будет, — подтвердил Подбородок. — Нет ни у кого согла­сия, и у ваших тоже. Все друг на друга кивают. Ты, мол, иди, а я погожу, а там управляйтесь, а мы по-своему.

— А ты почему не пойдёшь в добровольцы?

— А вот и поэтому же. Дадут крест деревянный, а себе Георгия⁵, а не дадут креста, всё одно, повернут к старому, с одного бока барство, а с другого чёрный люд. Где ж такое видано по христианству? При царе терпели, а теперь зачем же? Царь для всякого был одинаков и всех одинаково жалел, хоть не добраться было до него, но, сказывают, доходили ходоки. Вот на­род тогда терпел и сочувствовал. А как баре убрали царя, то и нету народа больше к барам, т. е. как говоришь, к горожанам никакого терпения.

Я пригласил Подбородка.

— Нам это никак невозможно, — возразил он. — Мы люди разные. Вот даже Дид на нас косится, по-своему презирает.

Рассказал маме. Она вздохнула и сказала, что каша-то вышла крутая и трудно её расхлебать, но надо на Бога надеяться, молиться, а не опускаться на дно, как И. В.

Читаю газету «Россия». Это главная в Екатеринодаре газета. Она на четырёх страницах, небольшая и на белой бумаге. При большевиках по­купали «Известия». Газета по размерам была больше, но выходила на ко­ричневатой обёрточной бумаге, и на первой странице была заполнена «за- кирпами», как мы с издёвкой называли приказы, прочитывая их наоборот. На первой странице «России» телеграммы с театра гражданской войны. Каждый день они сообщают о занятии добровольцами всё новых и новых городов и поселений. Только вот все пишут и пишут о Маныче. Что это за область? Что-то трудное, огромное, и где это, близко, далеко ли от нас?

Повёл-таки меня отец сдавать экзамены. Говорит, пропустил я целый год. Сижу в канцелярии инспектора и смотрю с завистью в окно. Передо мной площадь с громадой недостроенного кирпичного Собора, возле ко­торого происходит обучение молодых добровольцев.

Экзамены сдали принят в старший приготовительный класс.

Сделав это горькое для меня дело, отец уехал на фронт.

Занятия в гимназии всё не начинались. Их откладывали с недели на не­делю. У старшеклассников приобрели все необходимые книги, а вот с тетра­дями беда: их нет. Чернила сделал фиолетовые из химического карандаша.

В нашем дворе развлекаемся новыми командами, услышанными от кого-то приехавшего из Киева. Там при Скоропадском⁶ были какие-то серо- и синежупанники. От них якобы и подхвачена новая команда, как, например, «железяко на пузяко … Ггггоп!», вместо «ружья на караул!»

Дид рядом в сарае рубил дрова. После случая с матросами он нас сто­ронился, да и мы его не замечали, а раньше всегда старались ему досадить. Теперь нам и невдомёк было, что искажение команд он принял в счёт на­шей издёвки над его «балаканьем». Он, наверное, исходил от злости и стал так неосторожен, что его острый топор не попал в намеченное место, а, скользнув по полену, оттяпал ему добрую половину большого пальца ле­вой руки.

С окровавленной рукой Дид выскочил из сарая и, смешно подпрыгивая (он ковылял. — Ю. В.), проклиная нас, побежал к племяннику. Этот только недавно возвратился с хутора. Диду помог Борода и, о чудо, с тех пор они вместе грели на солнышке свои старые кости, правда, оба не очень разго­ворчивые, но тем не менее стали друзьями.

Неожиданно с фронта возвратился отец. Он был чем-то очень рас­строен. Под старость лет, говорил он, снова заставляют заниматься след­ственными делами. Отцу исполнилось «четыре-четыре», как он подшучи­вал, лет.

Через несколько дней он одел полковничьи погоны, более узкие, чем армейские, и свой судейский и университетский значок; он носил также солдатскую медаль на георгиевской ленточке за храбрость, выявленную в одном из боёв, и значок первопоходников⁷.

— Теперыча нам курьеров ненадоть, — смеялся он. — «Дела» не слож­ные, умещаются на четвертушке листа.

Все они касались офицеров, служивших у большевиков. Надо было уяснить причину такой службы. Оправданным офицерам возвращались все их права. Неоправданных судили за измену.

Помню, как-то вечером во дворе у нашего крыльца пожилого полного человека, странно одетого в некое подобие формы и в полковничьих пого­нах, но без шапки. Очень чем-то встревоженный, он разговаривал с мамой. Я подошёл.

Назавтра ему было назначено отвечать перед судом.

— Как он мог служить большевикам? — спросил я маму, когда он ушёл.

— Таких, как он, теперь много, — сказала мама. — Каждый день пере­ходят на нашу сторону, и все знают, что их заставили служить. Но есть и настоящие сторонники большевиков, случайно попавшие к нам в плен или умышленно засылаемые. Всё это старательно надо выяснить, кто свой, а кто враг.

* * *

Как-то ночью зазвонил звонок. Бабушка пошла отпереть дверь, но, ещё не снимая болта, спросила, кто и что надобно?

Что-то ответили, чего бабушка не разобрала, и ушли.

Утром мы узнали, что у себя на квартире убит военный прокурор, пол­ковник Лукин, непосредственное начальство моего отца. Двое в военной форме упросили их принять по спешному делу.

Но они ли этой ночью звонили у нашего подъезда?

У Лукина в руках была найдена бумажка с постановлением Чека о его ликвидации. В Екатеринодаре продолжали действовать террористические ячейки большевиков.

Наконец уроки начались.

Теперь я каждый день прохожу по главным улицам города: Красной и Екатерининской до Городских ворот. На пути встречаю много военных, а в обратный путь к 4 часам их ещё больше. Те куда-то спешили, а эти разгу­ливают, а одеты плоховато. Да и я хожу в обуви без подошв и негде достать другой, а утром мама на турецкой спиртовке подогревает мне чай, и очень редко, когда есть молоко и какао. На большую переменку покупаю либо пирожок, либо котлетку, и стоит недорого, по рублю. Но это специальные цены для учеников. А сам город всё ветшает. Красная улица вся в выбоинах и не чинят, а на нашей по обочинам толстым слоем лежит пыль, кое-где она поросла травой и в ней завелись занятные кузнечики и ползают жучки богомолы.

Куда-то делась «Чашка чая»? Вместо неё пооткрывались отремонти­рованные погреба с названиями, как говорят, какие были в столицах при Керенском: «Медведь», «Ша нуар» и др. Там выступают поэты, певцы, рас­сказчики, комики, гипнотизёры… Из открытых дверей доносятся обрыв­ки ладной музыки; теперь знаю, из «Сильвы», а впрочем, и у нас дома её мурлыкали наряду с «Минуточкой» Вертинского и другими его вещицами. А на улицах до тошноты пели «Яблочко», забросив совершенно «Маруся отравилась» и «Пожар Московский». Проходящие части пели доброволь­ческие песни, полные какого-то очарования. В них чувствовалось решение жертвовать собой для блага России. Казаки пели «Засвистали козачёнки», «На посты к нам монашка пришла», «Ты, Кубань…», «Тучки понависли».

Детворой мы подхватили все эти песни, и, сам не знаю как, у нас очень быстро получалось разделение голосов, и пели мы гармонично. Пели, мар­шировали и устраивали бои.

Без объявления войны у нас постоянно шли военные действия между детворой, проживавшей на Крепостной улице, и параллельной ей, Пого- реловской. Сад генеральши Домантович, обрыв и долина Кубани под об­рывом служили местом боёв. В одиночку и малыми силами никто из нас не отважился бы пойти на вражескую улицу. Погореловцы появлялись у нас большими ватагами с прагцами и кулаками. Такие же ватаги и мы сбивали. В одну из потасовок проломили камнем голову одному из погореловцев. Тогда взрослые начали разгонять «диких зверёнышей», по выражению од­ного из погореловских жителей.

Но жить в согласии, не имея противной стороны, не в нашем духе. И вот мы «задаёмся», становимся заносчивыми один перед другим. Мы за­дираемся и других вызываем на отпор. Я, мы, наше лучше. Нет, лучше я, мы, наше, выходит из себя другая сторона. В Екатеринодаре I гимназия зади­рала нос перед II, Реальное Училище перед обеими гимназиями, все перед Коммерческим училищем, только один вид их зелёных околышков и петлиц вызывал презрение — «Ттторгашшшши!!!».

А армяне — «Солённыеее!!!» Все убеждены: крестятся армяне в солё­ной воде. Значит: «Солёные».

А в здании нашей гимназии после Рождества устроен один из военных госпиталей. Классы разместились по разным зданиям, в чужих классных залах, и обучение происходит большей частью в послеполуденное время.

Вечерело, когда наш класс был выпущен по домам. И в это же самое время из соседнего здания был выпущен класс какой-то армянской школы. Понеслось: «Солёные!!!» Армяне быстро оценили обстановку. Они были старше, и их было больше. Расстояние между нами по диагонали Соборной площади, и оно стало быстро сокращаться. Армяне пошли в атаку. Наши первые силачи Ермоленко и Бубнов обратились в бегство. Надо было при­нимать бой чуть ли не самому против троих. Старик, держась за зонтик, долго наблюдал за боем. У нас всех, видимо, «бушевало» в азарте боя: «не посрамить земли русской», да как же это быть битыми какими-то «солёны­ми»? Наверно, пришлось бы нам худо, не будь зонта старика. Им он разо­гнал драчунов. Дальнейший путь домой я проделал не по Красной, а рядом по Бурсаковской или Борзиковской, не помню, какое из этих двух назва­ний точное. Мама ахнула, когда увидела меня. Объяснил: Ермоленко-силач и Бубнов удрали, и мы дрались одни.

Одно за другим. В эти же самые дни моего старшего брата, отличав­шегося большой силой, и в драках он таранил и разбрасывал всех, лезших на него, подстерегли и здорово отлупили погореловцы. Его даже пришлось отвезти на извозчике в больницу, откуда он вернулся «подштопанный» и с повязками, но и с мечтою отомстить.

Сколько ни пришлось блуждать мне по свету, нигде ничего подобного не пришлось мне ни слышать и ни встречать.

С весны 1919 года, «отбивая крепко шаг» по булыжнику и ямам нашей пыльной улицы, проходили к Кубани на учение юнкера Алексеевского учи­лища. Мы увязывались за ними и в прибрежных неровностях реки вместе с ними рассыпались в цепь, неслись в перебежках, а затем с восхищением наблюдали как за волшебством их строевые упражнения. Потом всё это мы с упоением повторяли, а чтобы нас было больше, как у юнкеров, мы всё это проделывали вместе с погореловцами.

Юнкера алексеевцы были одеты во всё английское. Припоминаю, как одни юнкер препирался в строю с командиром роты. Он лёгкую тулью ан­глийской фуражки загнул вперёд, на лоб, на манер кепки. Командир тре­бовал, чтобы юнкер поправил фуражку, но тот, закусив удила, доказывал, что и так хорошо. Мы все были на стороне командира и принялись сви­стать и орать, когда юнкер протестовал, и стали весело гоготать, когда юн­кер сдался.

Английское обмундирование появилось в Добровольческой армии по­сле прибытия англичан в Екатеринодар весной 1919 года.

Город встречал англичан с овациями. Их ждали, как избавителей от на­висшей опасности поражения из-за нехватки снаряжения. Им верили, меря их благородство на свой аршин. Город украсился союзническими флагами, все балконы — коврами и гирляндами цветов. Солнечный чарующий весен­ний день, до блеска начищенные трубы военных оркестров, гимны и мар­ши, несущиеся из них, приодетые воинские части, приветственные клики толпы, нарядно по-весеннему одетой, создавали действительно празднич­ную картину. Так больше не пришлось ликовать столице Вооружённых сил Юга России и столице Кубани никогда.

Теперь будет вдоволь вооружения, и художник на плакате Освага⁸ изобразил зубастую рожу «Томми», тянувшего на верёвочке корабль, на­груженный пушками и танками. Там же, в главной витрине Освага, другой художник изобразил лысую мерзопакостную рожу Ильича и мефистофель­скую Троцкого⁹. Ленин тычет пальцем в ось глобуса и говорит:

«Нет нам места на Руси,
Поместимся на оси».

Однако, хоть частично армия и приоделась, с приходом англичан не прибавилось оружия. Тем не менее полки Деникина поспешили к Москве.

* * *

Однажды из окна моего класса я увидел произведённый высшими чи­нами Добровольческой армии смотр над батальонами прибывших из Фран­ции русских солдат. Они были частью до революции доблестного Русского Экспедиционного Корпуса¹⁰. Солдаты были одеты в хорошо пригнанную русскую форму и во французских касках. Отсюда батальон отбыл на фронт, и при первом соприкосновении с большевиками солдаты перебили своих офицеров и перешли на сторону большевиков. Об этом писали в газетах.

В газетах замелькали имена красных полководцев: Котовский¹¹, Будён­ный¹², Жлоба¹³. Иногда мельком о «диачах» и «отоманах» Петлюре¹⁴, Мах­но¹⁵ и разбойниках и авантюристах более мелкого масштаба.

* * *

В это приблизительно время Екатеринодар поразило сообщение о же­нитьбе Деникина¹⁶. У нас пожимали плечами и говорили: «Тоже нашёл время». В Деникине давно разочаровались. Блестящий начальник «желез­ной» дивизии Первой мировой войны, он явно не подходил к выпавшей на его долю миссии. Его окружение свидетельствовало об его неумении подобрать для штаба сотрудников. «Козлом отпущения» был генерал Ро­мановский¹⁷. Ему приписывались все неудачные меры и план кампании Де­никина. Определённо не доверяли генералу Маевскому¹⁸. Для устроения тыла Деникин и пальцем не пошевелил. Его лозунг «Единой и Неделимой России» не находил отклика в массе в общем нездорового по тому време­ни русского общества и ничего не значил для крестьянства, мечтающего только о землице. Этот лозунг был враждебен для поляков и для русских отщепенцев, отказавшихся даже от русского имени и назвавшихся «укра­инцами».

Кубанская Рада, составленная в большинстве из социалистов и нахо­дившаяся под сильным влиянием украинских самостийников, не ладила с Деникиным и даже со своим атаманом генералом Филимоновым¹⁹. Дени­кин решил перевести свой штаб в Таганрог.

Как уже было много ранее отмечено, суходом большевиков с улиц Ека- теринодара исчезли и толпы австрийцев. Но, оказывается, с большевиками не все австрийцы ушли. Во многих домах вдруг заявились «настоящие вен­ские повара», и кто их возымел, немедленно задирал нос кверху. И наша со­седка с первого этажа, генеральша Бабич, заполучила такого повара. Жила она с дочерью, молодой девицей, я не помню, чтобы у них были когда-либо приёмы по «Noblesse oblige»²⁰.

Краснорожего, с щетинистыми, нафабренными торчком под Виль­гельма²¹ усами мы не переносили из-за его надменного вида. На всех и на вся он смотрел свысока, и, наверное, воспитанный в сугубо провинциаль­ных рамках какого-нибудь австрийского захолустья, с очень ограниченным кругозором, он не понимал многого, презирал всё русское. Мы, дети, это чувствовали, видели в нём врага. Будь он за решёткой, на положении на­шего пленного, мы считали бы его поведение нормальным для такого его положения и даже положительным его качеством.

Воспользовавшись тем, что он в своей голубой отутюженной форме, благоухающей за версту, куда-то изволил отбыть, мы проникли через от­крытое окно в комнату к врагу и учинили там подлинный разгром. Мы ни­чего не рвали и не ломали, но всё перевернули вверх дном и из перины вы­пустили пух. А был там отменный казарменный порядок, на стенах висели семейные карточки врага и, наверно, снимки с русского фронта. Всё это перемешав с бельём, мы оставили и вышли тихохонько через чёрный ход. Из квартиры неслись звуки пианино всегда одного и того же «Сорренто», генеральша ничего другого не умела играть.

Пришли к себе, расселись с книгами. Снизу бренчало «Сорренто». Вдруг оно прервалось, и через минуту-две понеслись к нам нетерпеливые звонки. Мы притаились. Пошла открывать дверь бабушка, которая наи­вно стала уверять разъярённую генеральшу, что наши дети не способны совершать хулиганские поступки. Генеральша ушла ни с чем, а австриец снова расставил и развесил всё по местам. Но скотина кое-что сообразил и стал себя совершенно иначе держать. Усы его по-прежнему напоминали нам Вильгельма, однако их обладатель как будто узнал русскую поговорку: «Всяк сверчок знай свой шесток» и соответственно повёл себя.

* * *

Появился в нашем доме вольноопределяющийся из Бобринца²². Очень весёлый и остроумный молодой человек с громадной памятью на анекдоты. Все так и покатывались со смеху, когда он открывал рот, рассказывая о ка­ком-нибудь пустяке или просто даже всем известный анекдот. Но и дельное нам преподнёс. Возле Бобринца (8000 населения при двух полицейских и долгие годы строящейся железной дорогой. — Ю. В.), оказывается, распо­ложены потомственные имения Урицкого, Апфельбаума — «Зиновьева», а в городе дом Троцкого, с сестрой которого рассказчик не раз играл в кар­ты. Когда пришли белые, они ограничились лишь допросом отца Троцкого. Старик обзывал сынка: «этот Лёвка дурак», «этот паршивец». Вообще за всю революцию в Бобринце погиб только один человек и то по собствен­ной вине. Он был еврей и почему-то в доме у себя ходил всегда раздетым и так и открывал дверь на звонки. Какой-то «оттоман» со своей ватагой ходил по домам. На звонок еврей открыл дверь в своём обычном виде и, как слышали соседи, спросил:

— Вам кого?

— Тебя!

И тут же его убил.

Удивило всех, как это евреи да с поместьями? Оказывается, выслужен­ным николаевским солдатам, кантонистам²³, по их желанию, раздавали по 200 десятин земли с условием их эксплуатации и при запрете делить земли и продавать участками. Так вблизи Елизаветграда и имения Бобринского, около Бобринца, оказалось много еврейских имений.

Шкуро

Очень толстая Олимпиада Павловна, наша соседка, восторженно пе­редаёт маме, что рядом с её домом ремонтируют для генерала Шкуро²⁴ дом. При большевиках Олимпиада Павловна легко перескочила забор в её рост, испугавшись пришедших к ней с обыском красноармейцев. Этим вызвала смех, весёлое настроение у обыскивающих и лёгкость обыска.

Действительно, против нашего дома появились рабочие и быстро за­латали и подправили мостовую. Похоже было, что Олимпиада не ошиб­лась. Но в это время Шкуро, по газетным сведениям, где-то гонялся и бил красных.

Так оно продолжалось и дальше, а Шкуро времени от времени действи­тельно стал появляться. Тогда через открытую парадную дверь можно было увидеть на вешалке офицерскую шинель мирного времени, скрасными гене­ральскими отворотами. Тогда же встречались и шкуринцы в черкесках и па­пахах с волчьими хвостами — «волки». Встретилась мне также и девушка- «волк». Говорят, «шикарная наездница и пулемётчица». Она мне очень понравилась. Одета была в черкеску, с кинжалом и при шашке. Все с вос­хищением смотрели на шкуринцев, а самого Шкуро редко кто мог увидеть.

Когда с фронта приезжал, то, говорят, в доме у него стоял дым коро­мыслом и кутёж был такой, как у Петра Великого.

Мне однажды выдалось повидать Шкуро очень близко и довольно продолжительное время.

В то время я с приятелями околачивался на берегу Кубани. Сама река по летнему времени ушла в сторону на версту и более, открыв бугристое и всё в ямах теперь совершенно сухое дно.

Вместо ожидаемых юнкеров от Крепостной улицы появляется шагом конная часть. Она остановилась, и казаки по команде спешились недалеко от нас. Потом появился автомобиль под английским флажком, и из него вы­шло несколько человек в штатском и в английской форме. Потом подъехал ещё один автомобиль с русским флажком, и вышло из него несколько со­лидных в талии черкесок. В одном из офицеров я признал самого Шкуро. Англичане подошли к Шкуро и стали о чём-то говорить, и все очень разма­хались руками, что-то показывая на земле поблизости и вдаль. Потом англи­чане вытащили два треножника, утвердили их рядышком и сверху поставили кинокамеры. Сначала снимали Шкуро с его офицерами. Шкуро в каком-то воинственном жаре, весь в движении, шибко жестикулируя кистями рук, от­давал приказания поочередно стоявшим навытяжку перед ним офицерам. Те, отдавая честь, спешили по местам. Услав последнего, Шкуро вскочил на подведённую ординарцем лошадь, картинно поднял её на дыбы и умчался. Судя по оскаленным рожам англичан, они были очень довольны таким на­чалом съёмок. За сим из-за бугра выскочила сотня и рассыпавшись лавой, помчалась к съёмщикам. Казаки на полном ходу проскакали мимо съёмщи­ков. Снова снимали Шкуро, уже на лошади верхом, и тот снова как-то осо­бенно шибко стал жестикулировать, опять кистями рук, и казаки, поняв ко­манду, быстро сомкнули лаву и, повзводно построившись, на рысях прошли мимо съёмщиков. Потом началась джигитовка. Англичане весело улыбались.

Шкуро услал сотню. Казаки запели, красиво, как всегда, и мы подрали за ними, благо сотня пошла шагом. Думаю, в английском военном архиве, в надлежащем отделе сохранилась эта лента.

Несмотря на кутежи, которые не прощались Май-Маевскому, жители наши, все соседи, охотно мирились с кутежами Шкуро. Он был свой, он был герой, часто заглядывавший смерти в глаза, и в деле всегда трезвый, со­бранный и умело находчивый.

Кадя

Однажды к столу подозвал меня незнакомый полковник в серебряных погонах с жёлтым просветом. Он стал задавать мне вопросы о том, о сём и вдруг предложил мне выпить с ним на брудершафт. Эта шутка мне по­нравилась, но он заставил меня называть его «Кадей». Барон Аркадий Пав­лович Притвиц объявил всем, что я его закадычный друг. Шутка эта дли­лась несколько недель, сколь он навещал нас, и я успел освоиться с ней, как с самой настоящей реальностью. Узнав, что я хорошо рисую, он повёл меня в студию художника Харитонова, проживавшего в собственном доме наискосок атаманского дворца. Харитонов учинил мне экзамен и, чтобы не охладить мой пыл, вынес решение продолжать мои рисунки в прежнем духе. Его ученик, поручик Евгений Доминик, сделал с меня набросок в ка­рандаше, и ещё долгие годы мама его хранила, пока окончательно не распа­лась наша семья. Позднее я помогал поручику Жене Доминику в его пред­приятии. Он добывал средства на жизнь, делая рекламы. На Красной улице у него была витрина с рекламами, и многие из них я раскрашивал. Поручик Доминик погиб во время отступления из Екатеринодара в утренней пере­стрелке с зелёными в том же отряде, где был и мой отец.

К моему сильнейшему огорчению, чуть ли не отчаянию, Кадя заявил однажды, что он уезжает в Таганрог. Кадя всегда болтал со мной, читал мне, наносил мне книг и, как не удивительно, я воспылал к нему сыновним чув­ством, пожалуй, в большей мере, чем к отцу.

Родители отпустили меня с ним на всё лето.

Уже сама дорога представлялась мне верхом счастья.

Раньше мы несколько раз пересекали Россию с Северного Кавказа в Полесье и оттуда в Петроград, проезжали Москву, побывали в Полтаве, Киеве. Не зная забот взрослых, дорога нам мнилась длинным празднеством.

РОСТОВ

Поезд отходил утром. От радостного возбуждения я не уснул, и когда очутился в купе и сидя у окна, приготовился рассматривать проносившие­ся разнообразные виды полей и всё, что на них, я сразу задремал, очнулся тогда, когда день догорал и от Кубанского ландшафта не осталось и сле­да. Рядом с поездом протянулась чёрная накатанная дорога, за ней ровная, как тарелка, степь без единого дерева. От такого вида я снова задремал и проснулся от странного постукивания колёс и периодически накатываю­щего шума. Замедляя ход, поезд проходил по большому мосту. Ещё немно­го —и мы были на Ростовском вокзале. На путях рядом платформы, выкра­шенные в бело-сине-красное. От множества огней светло, как в солнечный день. Мимо окон вагона торопливо проходят люди, в коридоре, когда мы вышли, — затор. Наконец мы на площади перед вокзалом. Стоят защитного цвета трамваи. Мы вошли в садик, в глубине которого большой в несколько этажей дом. По дорожке навстречу идёт казачка и энергично размахивает юбкой и руками, громко, на мотив «Яблочка», поёт:

«Ни за Троцкого, да ни за Ленина,
За донского казака, за Каледина».

У неё корзинка с хлебом. Кадя хотел купить.

— Не для продажи. Да берите так, нам хватит.

И она мне сунула в руки булку, а сама заспешила к выходу и на протест Кади повернулась и засмеялась, махнув рукой, и скрылась за калиткой.

— Кто из нас похож на нищего? — спросил Кадя.

Мы вошли в подъезд и по лестнице поднялись, помнится, на 3-й этаж. Нас ждали.

— В семье самого молодого полковника в армии, — как это сказал Кадя, — принимают путников так же, как и у вас в доме.

После этих слов застенчивости моей как ни бывало, и я стал себя чув­ствовать ловко, как дома.

— А самого молодого полковника нет дома. Он на фронте, где-то под Харьковом, — сказала очень приятная на вид молодая дама.

Вообще все здесь в доме были молодые и приятные. Дама оказалась же­ной полковника, остальные были сестрами его и её.

Нас ждал ужин и приготовленные постели.

Отдавая хлеб, Кадя рассказывал, как он нам достался. Сестры не очень удивились, но так и не смогли догадаться, кто эта казачка. Решили: с поезда, из какой-нибудь станицы, так как хлеб нездешней выпечки. За ужином за­метил, что еда разнообразнее нашей. Дон-батюшка рыбку подбрасывает и Керчь недалеко, и овощей хоть завались, и деньги наши, донские, у всех водятся.

После ужина прошлись немного по Садовой, а наутро самая младшая из сестёр показала мне город. Дошли до Собора. Он скромнее нашего Ека­терининского, вроде Войскового, но как-то упрятан. Зато чистота, по­рядок, хорошие мостовые и дом, и всё это куда лучше Екатеринодарских.

К поезду сёстры вышли нас провожать. Говорят, они всегда провожают всех, кто у них останавливается. Многих из них уже нет в живых, а другие калеки, но пишут часто, а теперь стали письма приходить и «из самой Рос­сии», а скоро, даст Бог, и из Москвы, а там и из Петрограда.

Все шесть стояли рядышком и махали нам платками, когда поезд тро­нулся. Забавно, ни одной имени не вспомнил, а картинка проводов —как будто вчера их всех видели.

Мимо поплыли жёлтые поля с подсолнухом.

— Вот где макухи-то будет.

— Им не нужна макуха, тут, брат, поблизости антрацит добывают, са­мый лучший каменный уголь, — сказал кто-то из пассажиров и тут начали спорить. Только и слышал: макуха-антрацит.

От этих желтых полей веяло каким-то устоявшимся бытом, миром, и совсем странным, отдалённо чужим и нелепым показался плакат на стене небольшой станционной постройки, у которой поезд простоял в полном безлюдии минут с десять. На плакате двое звероподобных большевиков держат связанного старого казака, другие грабят и поджигают дом и, рас­ставив руки, гоняются за птицей.

Около 4 часов дня поезд вошёл в тупик Таганрогского вокзала.

Таганрог

От вокзала ехали в извозчичьей пролётке по тихим уютным улицам, обсаженным акацией, и с невысокими белыми обывательскими домами и пространными пустырями. На одном перекрёстке прождали, пока не про­шла длинная похоронная процессия.

— А это, надо быть, к счастью, вашввсокродие, — произнёс извозчик, обернувшись на козлах лицом к Каде.

Но Кадя пошутил:

— Какое уж счастье, если к обеду не поспеем.

— В обиду не дадим.

И извозчик пустил лошадей чуть ли не вскачь. Я едва удерживался на узенькой откидной скамейке. Белая мостовая была не лучшего качества.

После продолжительной езды и нескольких поворотов остановились у большого дома с садом по бокам и позади дома. Это было Офицерское собрание. Деникин уже был в городе и в это время как раз, закончив свою трапезу, в обществе жены и нескольких офицеров сидел на садовой ска­мейке в тени каких-то кустов. Он был одет по-летнему, в рубашке солдат­ского образца с нашитыми на неё генеральскими погонами и с Георгиев­ским крестом и значком первопроходника. Кадя пошёл ему представляться и очень долго задержался, представляясь другим офицерам и генеральше К. Деникиной. Голодный и чем-то недовольный я слонялся по саду и, про­ходя, поравнялся с сидящими на скамейке двумя девочками моих лет. Одна была в белом платье, а другая — в красном.

— А, вот и русский флаг!

И кто-то, сзади подкравшись ко мне, силой усадил меня между девоч­ками. На мне был синий костюм.

В свои 10 лет «девчат» я, конечно, презирал, но и русский флаг не хо­тел ломать и поэтому остался сидеть на месте, но выглядел букой. Шутник, поставивший меня в такое положение какой-то корнет, отлично понимал мои переживания и принялся было и дальше изводить меня, но в это время появился Кадя и позвал меня в столовую.

— Я вам отомщу, — успел я прошептать корнету, но этим только привёл его в самое весёлое настроение.

Я был удручён и отнёс весь этот казус к похоронной процессии. Со­всем не к счастью и извозчик плут.

ДОМ БЕЛЬГИЙЦА

Комнату для Кади реквизировали в доме бельгийца. Такой большой квартиры и такого великолепия я ни прежде, ни после в жизни своей не встречал. Снаружи дом ничем почти не отличающийся от других, внутри имел такое удачное распределение комнат, что для комфорта лучше не при­думать. Предоставленная нам комната, как и другие, с потолком высоким и тремя высокими и большими окнами, как бы лишали комнату её стен, столько было в ней прохлады. Кровати убаюкивали. Убаюкивала и музыка, по вечерам доносившаяся из близрасположенного городского сада. Своим фасадом дом выходил на главную, Петровскую, а двор простирался на всю ширину квартала с воротами на Петровскую и Греческую. От Греческой тут же спускалась к морю широкая каменная лестница.

Внизу, у яхт-клуба, на путях постоянно стоял блиндированный поезд «Атаман Орлов». У яхт-клуба можно было купаться, но не пловцам лучше не соваться. Покатая каменная набережная обрывалась под водой отвес­ной стеной, а воды Азовского моря отличаются только своей солёностью от воды Кубани.

Распределение обмундирования

Из Константинополя наш хозяин пригнал пароход с новым англий­ским обмундированием. Спросил его, как это он сделал, но бельгиец толь­ко заулыбался и не счёл нужным пускаться с мальчишкой в пояснения. Кадя мне что-то тоже не сумел объяснить. Я и бросил расспрашивать.

Было объявлено в городе, что всем желающим заменить свою старую форму на новую английскую надлежит лично прибыть в такие-то дни и часы к дому №… на Петровской улице.

Несколько дней подряд весь дом представлял собой огромный склад мануфактуры, и работа кипела. В большой зале громоздились горы тюков. В подвальном помещении происходил обмен вещей. Тут же с сантиметром в руке стояла прислуга бельгийца и определяла для каждого номер одежды.

Помню, возникло продолжительное препирательство между раздатчи­ком фуражек и «клиентом». Офицер хотел получить новую фуражку, а ста­рую оставить за собой. Не дали.

Много ли военных в Таганроге?

Судя по отшумевшей только что «ярмарке» в доме бельгийца, — много. Комплектов было роздано на два полка. Но, возможно, что одно лицо при­обретало два и больше комплектов, так как для учёта выданного пользова­лись только подсчётом оставленной старой рвани. Старьё тоже не залёжи­валось. За ним пригоняли пленных большевистских солдат для раздачи и им.

Да, на улицах, даже на нашей главной, Петровской, совсем мало про­хожих и военных не видать.

Тихий, уютный городок Таганрог.

Но и в нём шли повальные обыски при большевиках и тоже, наверное, завывали собаки, чуя кровь расстреливаемых.

Расстрелянные

— Поедем на городской пляж, — предложили мне скауты, мои таган­рогские новые друзья.

Сговорились. Я отпросился и в назначенное время ожидал их в угово­ренном месте. Но пришёл только один, да и то только сказать, что у скаутов назначено какое-то соревнование, а сам он прибыл только для того, чтобы проводить меня к пляжу. Пошли в противоположную сторону от знакомо­го мне яхт-клуба и шли довольно долго по длинной улице с одинаковыми белыми домиками со ставнями на окнах. Шли сначала в гору, а когда дорога пошла вниз, очутились у пляжа. Скаут распрощался, а я с удивлением уста­вился на песок. Левая часть пляжа была полна народа, а с середины его вся правая была пустынна.

Решил раздеться и лезть в воду именно тут, где нет людей. Вода чище, подумал. Но когда уже был в воде по колено, услыхал — кричит кто-то:

— Назад, мальчик, назад!

В это время напоролся на какую-то странную продолговатую гальку. Поднял и вижу: какая-то кость. Бросил в сторону. Человек, что кричал, подбежал к воде и говорит:

— Нельзя здесь купаться, тут ведь кладбище расстрелянных. Тут их сот­ни и сотни.

Выскочил из воды. Пропала охота купаться.

— Надо похоронить по-настоящему, — говорю, а сам думаю, вспоми­наю, как несколько дней назад все из нашего дома, хоть и иностранцы и ка­толики, ездили на кладбище, на панихиду по трём юношам, расстрелянным большевиками. Сказал об этом.

— Это по родственникам или знакомым. Такие панихиды тут часто со­вершают. Да, оставили память о себе. Сколько крови пролили, сколько слёз пролилось, и сейчас глаза не просыхают!

(Хорошо было бы у таганрогского старожила узнать больше об этом «кладбище». — Ю. В.)

Городской театр

Кажется, наш бельгиец пользуется большим почётом в Таганроге. Без него в городе не проходит ни одно начинание. Теперь он приглашён ос­мотреть помещение для театра. Его дочь Эдит, проще Дидя, и я напроси­лись пойти тоже. Оказалось, и ехать никуда не надо, а всего по Петровской пройти с квартал-полтора до памятника Петру I и войти в ворота город­ского сада. В нём и театр. Помнится, довольно обширное деревянное стро­ение. С уходом большевиков нога человеческая в нём ещё не была. Очень грязно, неуютно в нём показалось. Но любопытство толкало повсюду нос совать — пошли с Дидей за кулисы. Она корчит из себя мальчишку и всё вперёд забегает. Справа вокруг сцены у стены несколько ступенек вверх. В углах ступенек густая паутина. Дидя вперёд — и вдруг как завопит!.. А я шёл следом и тоже влетел голыми икрами ног в усыпанную блохами паутину. На вопль Диди примчался её отец. Но она уже смеялась.

Постановили помещение дезинфицировать формалином и передать театральной труппе. Уходя, смеялись над нечистоплотностью «авангарда человечества».

Именины

Предстоят именины Диди.

Кадя заказал у столяра в городе 6-дюймовый чурбан и раздобыл про­зрачную бумагу разных цветов. Тайком от Диди мы под начальным руко­водством Кади наклеили штук за сотню «китайских» фонариков.

В день именин вся квартира утонула в цветах. Один букет был устроен в виде корабля. На хорах зала разместились трубачи полкового оркестра. Стол широкий дубовый был удлинён в обе стороны без того огромной сто­ловой. Одним концом через широкие двери он вошёл в «золотой кабинет», другим вылез на веранду и под прямы углом, завернув, занял ещё всю часть веранды, обращённой во двор. Думаю, собралось гостей человек за триста. Угощение было обильное, но не пишу о нём, так как в те мои годы питие и яства не представляли для меня интереса. А вот запомнил, что пиршество окончилось мороженым, оно особенно интересовало собравшихся дидиных друзей, всех моих и её однолеток, да и меня тоже. Говорились речи. Какой-то офицер стал говорить о патриотической деятельности хозяина. Другие выделяли его особую заслугу, материальные издержки и успех в том, что ему удалось обмундировать тысячи людей, кричали ему «ура», хоть и не военному. Не забывали, конечно, и об имениннице в пожеланиях всех благ.

Во дворе стемнело. Кадя распорядился, и сразу по всему двору зажглись наши фонарики. В зале грянула музыка, и начались танцы, на которых впер­вые я увидел танго и услышал «Под знойным небом Аргентины». Но, по моему детскому разумению, полковой музыке страшно мешала какая-то сильно декольтированная дама, которая пела у рояля, хотя ей и хлопали и кричали «браво». А один ещё пел под Вертинского.

Через несколько дней белые взяли Харьков, и Кадя полупил туда на­значение.

Для обоих нас разлука оказалась горькой и навсегда. И вряд ли когда- либо встретил Кадя своего настоящего сына, на которого я был похож, и которого он оставил в Петрограде, уходя на юг.

Агентура не дремлет

Снова жара, духота, комары. Я дома, в Екатеринодаре. В Таганроге и месяца не пробыл и сейчас тоскую по морю и всей той лёгкой и при­вольной жизни, с которой соприкоснулся под кровлей гостеприимного бельгийца. Не хватает Кади, таганрогских скаутов и даже девчонки Диди, с которой больше ссорился, чем ладил, и тем не менее она расплакалась, когда я с ней прощался.

От комаров ухожу ночевать к тёте. Теперь она живёт не с нами, а в сво­ём центре города в большом доме, отведённом для «Управления Началь­ника Инженеров». Там теперь служит дядя и там же у тёти открыт зубо­врачебный кабинет. Когда кончаются в Управлении занятия, я блуждаю по настежь открытым комнатам. Они все в сквозняке, и оттого там прохладно и, когда нет пациентов, там любит спасаться от жары компаньонка тёти по кабинету, тоже зубной врач, Η. Ф. Барт. Она присаживается то к одному, то к другому письменному столу, и часто я видел, как она лениво перебирала всякие листы, обмахивалась ими, как веером. Тётя выразила раз опасение, чтобы не помяла или перепутала бумаги. Русская беспечность проявля­лась и за обеденным столом, когда приходивший к обеду дядя, считая себя в семейном кругу, рассказывал всё интересное, и часто Η. Ф. Барт, вступая в разговор, дознавалась многого.

Как, уже в эмиграции, рассказывал мне дядя, по просьбе Барт, в Управ­ление был принят её дальний родственник, прапорщик, армянин, студент- технолог. На деле он был еврей, большевик и агент, добывший немало важных сведений. Умела Барт действовать на психику людей. В Управле­нии, например, разрабатывался проект «Второго Вердена» с блиндажами и проволочным заграждением на подходах к Ростову.

Хотя это её не касалось совершенно, она любила повторять:

— Куда «вам» бросать деньги, но не лучше ли было бы сначала почтить память Корнилова и поторопиться с возведением на Ферме памятника ему и всех запроектированных построек?

Подобного рода разговоры косвенно влияли на действия знакомцев Η. Ф., служащих в Управлении. При всём том она совсем не подходила всем своим видом к разряду женщин-шпионок. Полная, пожилая, некрасивая русская интеллигентная дама.

— Паршивая жидовка, — как о ней в дальнейшем отзывалась тётя.

Майор Олсоп

Для связи с английскими союзниками, с которыми Управление вело переговоры по снабжению армии инженерной частью, был создан посто­янно действующий отдел. Членом этого отдела был делегат от англичан, шотландец, майор Олсоп. Этот человек был покорён русским радушием и стремительно стал «русеть». Победи белые, он вряд ли бы уехал из России. Неуклюжий, он постоянно стукался о мебель и спотыкался на пороге. За­учил, однако, глупенькую «встречу» его русских сослуживцев и, коверкая слова, пел тоже:

«На пороги иди так,
У ниво агромны шляк /шаг/,
Миссия, миссия, инглийская миссия…».

Олсоп первый раскусил Η. Ф. Барт и, отведя в сторону одного из офи­церов, предупредил его. Однако что понимает в русском языке Олсоп? И всё продолжалось по-старому, до самого конца.

Мой двоюродный брат бросил заниматься в гимназии и поступил на службу в английскую миссию к Олсопу. Он носил английскую форму и, бу­дучи лингвистом, освоился совсем с английским языком. Вот откуда знал Олсоп о товарище Барт. Она же и внушила моему неискушённому брату коммунистические идеи, с которыми он не расставался до конца дней сво­их, будучи при этом на редкость добрым и отзывчивым человеком. Однако в Советский Союз он не решился поехать даже в качестве туриста, не же­лая разочаровываться в «верую» всей своей жизни. Товарищ Барт нанесла страшный удар семье моего дяди.

Прогулка по городу

Время — подход белых войск к Орлу, канун рейда генерала Мамонто­ва²⁵. В городе приподнятое бодрое настроение. Рынки полны продуктами питания. Текстиля, обуви по-прежнему нет. Предметов лёгкой промыш­ленности мало и приток их ожидают не раньше освобождения страны от большевиков. Кустари завалены работой. Их мастерские, часто одна рядом с другой, в самом центре города. Из открытых настежь дверей несётся стук, бой молотков, лязг железа. Армянские беженцы из Турции раскинули свои шатры в ограде армянской церкви и на глазах покупателя льют сальные свечи. Немного позднее, разбредясь по городу, они будут продавать жаре­ные каштаны. У кустарей вы купите чувяки²⁶, кинжалы и шашки, изделия из дерева, от детской игрушки до нужной вам мебели, у них же, как и рань­ше, залудите свой самовар, а стекольщики и так ходят по дорогам и кри­ком предлагают вам свои услуги. А вот татары, что прежде навещали дворы с шёлковыми платками, лентами, кружевами и войлочными кавказскими шляпами, полностью исчезли. По весне вам предлагали корзины с малиной и клубникой, а теперь с базаров вам пригонят воз с арбузами и уплатите за них деникинскими колокольчиками²⁷, но дешевле донскими рублями.

По Красной улице стоит пройтись пешком. Широкие асфальтовые тротуары от Екатерининского сквера до Войскового собора не заставляют вас смотреть под ноги и на этом участке в 10-12 кварталов вы повстречаете массу военной молодёжи, фланирующей²⁸ и куда-то спешащей. Все в но­веньком английском обмундировании, и почти совсем исчезли черкески²⁹. Погоны у всех главным образом «цветных» полков, марковцев и корнилов­цев. Несутся беспрерывной цепочкой экипажи, и откуда-то прибавилось автомобилей. Дальше, за Войсковым собором, тротуары кирпичные, но тут вы обратите внимание только, с одной стороны, на витрины Освага, а с другой — на белым кафельным кирпичом выложенное здание, потом с обе­их сторон пойдут ничем не примечательные одно- и двухэтажные обшар­панные дома с пустыми внизу витринами, но со старыми вывесками, с за­манчивым перечнем товаров. Не доходя до Дмитриевской, на углу с левой стороны магазин, где всё больше и больше попадаются заграничные това­ры, главным образом напитки, и вывеска предлагает коньяки всех лучших марок. Из открытых дверей на улицу вырываются запахи копчёной снеди. Дальше лучше сесть в трамвай. Он вас быстро доставит до Казачьего па­мятника-обелиска³⁰. Здесь конец Красной, и вдоль бульвара вы едете уже по улице Шевченко. Но дальше городское кладбище и дорога идёт полем, разделяясь на две линии, к новому Черноморскому вокзалу и Городскому парку. В нём пусто. Лучше побываем в Городском саду. Он на другом кон­це Красной улицы. Вблизи его Дворец атамана, Окружной суд, Крепостная площадь — старейшая часть города, военный городок.

Городской сад — чудеснейший зелёный остров — теперь уже зализал свои раны, разрушения большевиков. В нём почти прежний порядок и даже из оранжерей рассаживаются по клумбам-коврам цветы. Действуют спортивные площадки, Скетин-ринг³¹, электрическая карусель, восстанов­лены буфеты и рестораны, часто устраиваются симфонические концер­ты. По аллеям толпы гуляющих и среди них бескозырки и матроски чинов Морского флота. Но это уже не «краса и гордость», а скромные юные лица добровольцев.

Вечером вам не спится. Вы можете пойти в театр. В нём сейчас лучшие столичные силы. К вашим услугам великолепный кинематограф «Палас», но и в других фильмы и русские и заграничные из Константинополя. Еже­дневно даются представления в первоклассном цирке. Наконец вы услы­шите музыку во всех больших ресторанах. Это тоже своеобразные под­мостки для выступления столичных гостей. Работают и кабаре, и их много.

Танкисты

В Институтской домовой церкви, рядом с нашим домом, вижу моло­дых офицеров с танковым значком на погонах. После богослужения пошёл следом за одним из них. Офицер быстро шёл к Городскому саду, миновал его и вышел к железнодорожному полотну, за которым я увидел несколько танков. Рассказал о своём открытии за обеденным столом. Отец расхладил мое воображение. Он сказал, что танки никчемные, но на них всё же обуча­ются. Автомеханики привели моторы в исправность, но для боя танки пока не годятся. Исподволь, чтобы англичане не дознались, для этих именно танков подготовляется собственное вооружение, однако наше командова­ние ещё не потеряло надежды получить от англичан годные к бою танки.

Спустя некоторое время для екатеринодарцев англичане устроили показ своих танков. Танки вползали на железнодорожную насыпь, круто, почти на месте поворачивались, и ход их был вровень с хорошим бегом человека.

Не помню, чтобы когда-либо упоминалось о применении нашими ча­стями танков в бою.

Читаю и таю от восторга: рейд Мамонтова. Ура! Скоро Москва и изго­нят оттуда Ленина-Троцкого. Ай, в городе какие-то патрули. Мы, школьни­ки, проходим мимо них, косимся на них, недоумеваем. И чем дальше осень входит в свои права, тем неуютнее на чем-то взволнованных улицах, и па­трулей не снимают. Особенно их много по утрам бывает.

С деньгами у нас дома скверно. Отец собрал книги для букиниста и по­слал меня за извозчиком. Только молчи, не говори, что для офицера.

А извозчика пришлось обмануть. Нашёл его на Графской улице дале­ко от нас, и возвращаться порожняком он не захотел, но ворчнул на меня.

— Утикать не будете? — спросил вдруг меня брат милосердия из госпи­таля, обоснованного в особняке Гарбуза.

Госпиталей поразвелось теперь много. На улицах проносят на носил­ках больных сыпняком. И нашу гимназию снова отвели под госпиталь, но ненадолго. Пред Рождеством вернулись обратно, но зато в послеобеден­ные часы там идут занятия с учениками других школ. А мы, как до рево­люции, в своём собственном помещении хозяйничаем. По утрам строим­ся в большой угловой зале. Регент хористам вилкой подаёт тон: ми-ре-до, и хор поёт четыре молитвы, после чего в порядке расходимся по классам. В них побелено и печи натоплены. Только и согреваюсь в гимназии. Дома не топят. А напротив в гарбузовском сарае штабели дров так и тают для ота­пливания госпиталя, а Дид тяпает и тяпает по-прежнему и всё растит новые штабеля. Им откуда-то достаются дрова. Для кухонной плиты отец купил по случаю партию гладких для саней полозьев. Мы их с братом распиливали на куски, и у самих сердце кровью обливалось.

Одно время у нас перевелись проезжие; теперь опять, но эти не чета прежним. Какие-то все унылые. Ходил и ходил к нам один товарищ проку­рора. Очень видный из себя, высокий, крепкий; и вдруг пропал. Папа спра­вился. Оказалось: застрелился из винтовки. Нашли его простреленным при помощи сооружённой им системы из шпагата от большого пальца ноги че­рез металлическую спинку кровати к повешенной к лампе потолка винтовке.

Мальчишки-газетчики криком разносили:

— Повесили Кулабухова³²!

И снова город наполнился казачьими патрулями. Как узнать, кто этот Кулабухов и почему его повесили? Вместо пояснений от отца услышали:

— Поздно спохватились, не надо было брать с собой в поход Раду³³. Спасли самостийников и предателей на свою голову.

Однажды в холодную, зимнюю, бесснежную погоду повели все классы нашей гимназии по Екатериненской улице к вокзалу. Не доходя до цирка, нас построили вдоль тротуара и приказали ждать. Кроме нашей гимназии пришли сюда и стали по обе стороны улицы все учебные заведения. Оказы­вается, ждали и встречали генерала Врангеля³⁴. Он был последним из слав­ной стаи зачинателей борьбы за Россию. От него ждали чуда возрождения сопротивления, продолжения борьбы. Надеялись на его умение поладить с казаками и в дальнейшем повести войска уже без Деникина и его беста­ланного штаба к новым успехам.

Но, как показали дальнейшие события, этот приезд ничего не изменил к лучшему.

Завлечённый прелестью пугачёвщины, ещё не прозревший русский народ «разил барство» не только в тесном сотрудничестве с Лениным, но, поверив его обещаниям, под прямым его водительством.

Немного более, чем через год, тамбовские «пугачёвцы»³⁵ сообразят, с кем были в союзе, и под водительством Антонова пойдут на смертный бой с большевиками. Заволнуется крестьянство по всей России, и нэп спа­сёт положение, большевики новым обманом сохранят для себя власть.

Перед отъездом

Слышал за нашим уже только семейным столом отрывочные высказы­вания отца.

— Придётся вам поехать за границу, куда повезут, а мне снова с винтов­кой отступать к морю, а там видно будет.

Отец неоднократно возвращался к такому решению.

— Год, а то и два поживёте в другой стране, а там и обратно в Россию.

За границу? — Казалось сказкой. И сама «заграница» казалась сказоч­ной, совсем не похожей на нашу горемычную Россию. И даже захотелось попасть туда и посмотреть, что за жизнь там, какие люди, дома, дороги?

Отъезд

День отъезда пришёл неожиданно.

В субботу я ещё был в гимназии, а в воскресенье отец и бабушка прово­жали нас на вокзале. Отец снова одел свои «фронтовые» погоны поручика, сняв «тыловые» полковничьи военного юриста и на другой день должен был отступать с отрядом, а бабушка не пожелала уезжать из России.

— Старухе ничего не сделают.

В кармане у меня свидетельство о том, что я являюсь учеником I класса 2-й Екатеринодарской мужской гимназии. Подписал бумажку сам дирек­тор Я. Семенцов. Со мной моя любимая книга, большой однотомник Лер­монтова издания М. О. Вольфа.

Дома бросили всё и в теплушку погрузили сундук с постельным бельём и все 12 томов Достоевского издания Маркса. Захватила мама и ценности: серебряную сахарницу и такой же подстаканник отца. Он и поныне со мной. В субботу же ездили с мамой куда-то очень далеко и у казака купили несколько кругов копчёной колбасы. Мы её егцё и на Лемносе поедали как лакомство.

Нам удалось попасть в поезд только благодаря Олсопу. Через несколь­ко дней, тоже благодаря Олсопу, нас приняли на палубу парохода в Ново­российске.

В день нашего отъезда улицы Екатеринодара казались вымершими. Се­рая погода придавала городу ещё более безнадёжный вид. Неужели, дума­лось мне, могут сейчас тут в городе быть ликующие люди? Это, конечно, большевики. Сколько их? И разве это люди? Опять завоют собаки и в Ку­бань будут сбрасывать убитых, как в Таганроге, в море. Где теперь Дидя, Кадя? Живы ли?

Весь поезд состоял из красных товарных вагонов. Сколько мне при­шлось перевидать таких поездов летом 1915 года!

Они шли беспрерывно на запад. Солдаты сидели и стояли у дверей. Они пели и махали приветственно руками и, наверно, подаренными при разлуке платками. Из многих дверей доносилась гармонь. Из окон иногда выглядывали лошадиные морды. Двери всех вагонов по диагонали были вы­крашены в белые полосы, образуя как бы Андреевский крест, и всюду сто­яла надпись: 8 лошадей и 40 человек. Такие же поезда шли обратно, битком набитые австрийскими пленными, редко немецкими. На Полесском вокза­ле, куда нас бонна привела погулять, я плюнул в сторону австрийцев. Наш солдат укоризненно посмотрел на меня и сказал:

— Нехорошо, барчук, они ведь не своей волей с нами дерутся.

Мне стало совестно, а слова солдата запомнил в точности, как они были произнесены.

Влез в вагон, сел на наш сундук, не выпуская заветной книги из рук, и на миг себя вообразил солдатом, а отца, стоящего внизу у дверей ваго­на, — командиром. Но тут же рядом с ним стоял в английской форме Ол- соп, дальше — дядя. У дверей остановились мама и тётя, в вагоне надрывно заливался младенец, и воображение мигом испарилось. Не помню, долго ли мы стояли у перрона. В вагоны всё лезли и лезли люди, и вдруг без звон­ков и свистков поплыло мимо нас станционное здание. А папа, совсем не по-военному, сняв фуражку с головы, махал нам ею. Вид его был обыденно­спокойный, будто провожал нас ненадолго.

Поезд проходит мимо Городского сада, Крепостной площади со Ста­рым собором и длинными старыми крепостными постройками, где теперь военный музей и военная больница. А вот и поле, на котором минувшим летом англичане демонстрировали свои танки. Прошли переплёт железно­го моста через Кубань, и поезд остановился вблизи той рощицы, по кото­рой казак с казачкой стреляли из пулемёта в тот радостный, но, увы, обма­нувший наши надежды день, когда красных выгнали из Екатеринодара. Тут же недалеко совсем ещё недавно снимали Шкуро.

Кто-то шёл вдоль полотна. Сзывали мужчин по дрова для паровозной топки. Из нашего вагона вышел один. Кажется, именно только он один и снабжал дровами паровоз. Без топора он умудрялся, раскачивая и пови­сая на ветвях деревьев, обрывать их, а затем ломать ногами, прыгая и топ­ча их. За его силу и ловкость прозвали его Мацистом (итальянский кино- стар того времени. — Ю. В.), прославившимся в картине из жизни древнего Рима — «Кабирия»³⁶.

«Мацист» возвратился в вагон и оповестил, что сейчас поедем, и дей­ствительно тронулись. Рядом с поездом бежала грязно-белая небольшая собака. Бежала она ещё и на следующий день, а на третий день пути поезд уже полз без неё.

Стемнело, и дверь совсем закрыли. На горбатом сундуке лежать было совсем неудобно, и я сидел и всматривался в темноту. Под полом как-то по- особенному стучали колёса на стыках рельс. Подъехали к какой-то станции. Рядом тарахтел мотор. Долго стояли. Мотор раздражал меня, напоминая, что мы не двигаемся. Наконец паровоз дёрнул состав, мимо поплыли бе­лёсые пятна света и поезд даже как-то весело побежал. И снова стал, пере­считав лязгом буферов все вагоны. В темноте нарастал гул, и мимо пронёсся какой-то тяжёлый состав. Снова поехали, и до слуха вдруг снова донеслось знакомое тарахтение, и мы снова стали около него. Это длилось часами; мы стояли. Опять пронёсся какой-то поезд. Сон бежал от меня, а ночь казалась мне каким-то тёмным бесформенным чудовищем. Чуть стало светать, я от­катил немного дверь и выскользнул наружу. Пошёл к паровозу, а его и не было. Около первого вагона стояли черномазые стражники и тихо между собой переговаривались на непонятном мне языке. К ним подошли и ещё другие и тоже с удивлением смотрят. Один из стражников объяснил с гру­зинским акцентом:

– Нэт паравоз. Убыжал паравоз. Другой паравоз будэт.

Рядом длинное низкое здание вокзала, большие квадратные в мелкое стекло окна-витрины ресторана, приоткрыл дверь, чтобы войти туда, и сра­зу отпрянул. Показалось мне, там нет воздуха, чтобы дышать. Только у две­рей и вглубь к стойке узенькая дорожка между вповалку лежащими на полу людьми. Вернулся в вагон. Все мои спали ещё, и я крепко заснул, а когда проснулся, было уже за полдень, а мы всё ещё стояли, и всё тот же мотор тарахтел. Мелькнуло в голове: и большевики сюда придут, а мотор всё одно тарахтеть будет.

Вдруг закричали грузины с разных сторон:

— Садыс! Садыс!

И все, кто был снаружи, полезли в вагоны. Паровоз действительно прицепили, он свистнул, задёргал вагонами, и мы тронулись, и всё мне ка­залось, что вот-вот опять надолго остановимся и опять мимо нас будут про­скакивать счастливчики на счастливых поездах.

Так ехали мы с многочисленными остановками трое почти суток и но­чью остановились окончательно в Новороссийске-Товарная. На всех путях стояли такие же, как и наш поезд, составы с беженцами.

Над головой раскинулось чёрное бархатное небо с миллионами ярких звёзд, а млечный путь действительно напоминал собою о пролитом моло­ке; такое небо я видел впервые в жизни, и сколько бы потом ни сравнивал небеса в чистую прозрачную ночную пору, они, казалось мне, никогда не достигали виденного мною в Новороссийске. Это последнее для меня рус­ское небо осталось со мной навсегда.

Благодаря Олсопу через несколько дней мы очутились на палубе транспортного судна «Браунфельс» и, если не ошибаюсь, вечером 6 мар­та 1920 года отчалили от пристани цементного завода в Новороссийске.

Махали оставшимся. Плакали по России. Ещё назавтра в свежую по­году справа по борту раскачивалась сизая гора. Крым. Последняя русская земля.

Лемнос

По выходе «Браунфельса» из Новороссийска была получена радио­грамма о надвигающемся шторме. Грузовой транспорт «Браунфельс» в трюмах своих был нагружен до отказа только людьми с их мелким руч­ным багажом. Поэтому налетевший шквал бросал пароход, как щепку. Наш одиннадцатый трюм помещался на левой половине кормы и при боковой качке описывал добрую амплитуду. В этом же трюме за перегородкой из одеял плыло на родину человек 10 английских солдат. На их стороне вдоль стены были сложены ящики с галетами. Поднявшаяся качка сдвинула ящи­ки и свалила на англичан верхние ряды. Оттуда нёсся дикий гогот солдат, треск от падения разламывающихся при этом ящиков, и неизвестно, на­сколько было вынужденное их «отступление», но англичане очутились на нашей стороне, среди женщин и детей: в нашем трюме не было мужчин. Тут среди качки и общего смятения они обосновались, как хозяева положения, расчистили для себя место под одинокой лампочкой и, окутавшись дымом сигарет, стали играть в карты. При особенно сильном взмахе нашей кормы над волнами они орали, не разберёшь — от восторга или чтобы заглушить страх. Рядом со мной на каком-то возвышении ехали мать с грудным мла­денцем и бабушка. Старуха совсем обмякла с перепугу и свалилась на меня и так придавила, что я и шевельнуться не мог. Хорошо, что моя мама вовре­мя увидела и оттянула её с меня.

Утром англичане совершали свой туалет. У каждого было по ведру с во­дой. Они стянули с себя рубашки и обильно намылились до пояса, начиная от лба и носа. Затем смахнули пену мыльной водой из ведра, пустили изо рта несколько фонтанов и насухо вытерлись полотенцем.

– Привет тебе, Запад!

Утром долго пробирался к выходу из трюма на палубу. Уборные были сколочены из досок, по четыре на каждом борту. На палубе никого. Все, как и у нас в трюме, наверное, лежат. Качка не ослабевала. Справа на борту раскачивалась островерхая гора. У правого борта стояли полевые кухни и в котлах кипела вода и, казалось, по ней тоже бегут волны. Держась за что попало, к кухням подходили люди с посудой и получали кипяток.

Как внезапно началась качка, также и прекратилась она внезапно. Ка­жется, это было к утру следующего дня. «Браунфельс» оставил за собой разъярённое Чёрное море и вошёл в Босфор. Показалось, плывём как по маслу. Беженцы высыпали на палубу. Оба зелёных берега живописны. Они не высоки, правый берег застроен дачами, и пока мы плыли, рядом с нами по берегу бежал и обгонял нас коричневый шикарный поезд. Дачи пошли гуще, потянулись с перерывами дома, и ещё немного — они заполнили со­бой весь берег, и среди них выделяется громада Айя-Софии³⁷.

Тут «Браунфельс» вдруг перестал содрогаться и плавно, всё замедляя ход от нажима воды, как будто бы и приостановился. Вдруг всё в нём за­дрожало, вода с шумом побежала к носу от кормы, загрохотала цепь, и мы стали на якорь. Перед нами совсем близко стоял на якоре «Анатолий Мол­чанов», большое русское транспортное судно, ушедшее из Новороссийска с беженцами за день до нас. Вмиг весь наш пароход был облеплен ящиками, гружёными апельсинами, коробками сардинок, белыми булками, халвой и шоколадом. Торговля шла бойко. Снизу по верёвке подавались круглые корзиночки с продуктами, сверху в них же посылались деньги. Торговцы в фесках легко, кажется, объяснялись на всех языках, но главное — рублями не брезговали, охотно их принимали наряду с франками, фунтами и драх­мами. Сдачу давали в любой валюте.

Вместе с апельсинами и шоколадом поползли на палубу записки и письма с «Анатолия Молчанова» и из Константинополя. «Браунфельс» наполнился слухами. Везут нас на Принцевы острова, нет, на Халки, нет, не Хиос³⁸. А впрочем для всех это было пустым звуком; никто не знал, что это такое, какова разница между ними! Тем не менее стали докучать расспро­сами капитану. Напыщенный англичанин совсем надулся и стал поворачи­вать спину всем, кто направлялся к нему с переводчицей Верой Грет, а то и с Канабих.

Вера Грет долго прощалась на пристани с англичанином женихом. Тогда и догадались, что она говорит по-английски, а Канабих стала сразу сенсаци­ей на пароходе. Все персты её были до отказа украшены кольцами, шея – ожерельями, кружевная кофточка — камеями и брошками, а ноги босые. Везла она с собой наследника всех этих богатств, двухлетнего сына. Она не пошла в трюм, а устроила некое подобие шалаша на палубе среди лебёдок.

Никакая и ничья «интервенция» не сдвинула её оттуда, а чтобы сын не шатался по палубе, она его крепко привязала за петлю иллюминатора и нещадно его поколачивала за непослушание, плач и за младенческие про­ступки. Русским она заявила, что сына своего, ниспосланного ей в девиче­стве, она не станет воспитывать мягкотелым баричем, а в спартанском духе, а англичанам она шибко сыпала по-английски, в десятеро больше, чем они ей что-то своё говорили, и они ни с чем отступили и больше не трогали её. Капитану она что-то такое отколола, что он весь красный отпрянул и не пожелал её принять, когда она пришла как переводчица.

Пароход стоял и стоял. Мимо проносились медузы со скоростью те­чения, сновали ялики, бороздили Босфор гружённые до отказа людьми рейсовые катера. Художник в синем берете, бритый, розовощекий, уселся с мольбертом на палубе и очень медленно, как бы с расчётом на многие дни, стал писать Айя-Софию.

Кажется, на третий день стоянки в Босфоре ранним утром ушли в море. Я прозевал Мраморное море, а говорят, оно утром особенно красиво, как перламутровое. Проснулся, когда плыли в Дарданеллах. Торчали из воды мачты потопленных кораблей, говорили — английских. Наконец вышли в Эгейское море. Цвет воды зеленоватый. Кто-то предположил — из-за множества островов в нём.

Под конец дня подошли к гористому острову, вошли в круглую бух­ту, замыкаемую небольшим островком с маяком на нём, и бросили якорь.

Лемнос.

Голые без единого дерева берега в это время года зелёные, с белыми пятнами пасущихся овец. Далеко в глубине бухты очертания города с со­бором посередине. Узнали сразу и название города — Мудрое, а собор по­строен чуть ли не самим апостолом Павлом, который пребывал на Лемносе, проповедуя Слово Божие.

Впоследствии сюда приезжал наш митрополит Анатолий³⁹, и местный грек-епископ встречал его торжественно, но с сигарой во рту.

А где же палатки, в которых нам предстоит жить?

Их нигде не видно, и пройдут недели три-четыре, пока не появятся первые из них.

Пришла католическая пасха. Серый хмурый день. От нашего парохода отчалила баржа с очередными больными. Знакомая ещё по Екатеринода- ру девочка уехала тоже и больше никогда не вернулась. Говорят, послед­няя вспышка «испанки»⁴⁰. По барашкам на буксире тянут большую баржу. На ней духовой оркестр с английского крейсера «Дублин», акционирую­щего в Мудросской гавани. Музыканты стараются нас развеселить, но это ведь наш праздник, и мы безучастны. На днях возле нас бросил якорь на­рядный пароход под английским флагом «Рио-Негро». Он пришёл почти порожняком, привезя только служащих Владикавказской железной дороги.

Решено часть беженцев списать на него из-за перегруженности людь­ми «Браунфельса». Под ударом оказались все из нашего одиннадцатого трюма. Вскоре мы попали на корабль весьма чистый и просторный, где для каждого беженца имелись гамак и место за столом. Ежедневно капитан па­рохода обходил всё помещение и проверял порядок. Внешне всё было бли­стательно. Тем не менее память сохранила отрывок из «Журавля»⁴¹:

Как на острове Лемносе,
В тихой гавани Мудросе,
«Рио-Негро» там стоит,
Пассажирами кишит.

Есть там дамы и девицы,
Все болтливые, как птицы,
А на палубе кошмары,
Что ни угол, так и пары.

Позабыли дамы стыд
И флиртуют во всю прыть,
С офицерами и докторами,
С машинистом, поварами,

И у вахтенных под носом,
Даже с чёрным негритосом,
Только слышишь «Ай лав Ю»
И в ответ «И я люблю»…

Капитану перевели, и он разгневался и пообещал составителя памфле­та списать с «Рио-Негро» на работы на берегу. Виновника так и не нашли.

В страстную неделю из Константинополя прибыл для богослужений протоиерей Востоков⁴². Он совершил общую исповедь. Никогда не забуду его восклицаний «Кайтесь!» после соответствующего слова.

Каждый день две шлюпки отчаливали на вёслах к маленькому островку, прозванному нами «бараньим островом». На нём паслось баранье стадо. Весь остров можно легко пройти вдоль и поперёк в полчаса, даже в обществе матрон. Приятно было размяться, а главное — надоело топтать палубу, и по такому даже клочку земли ноги сами собой несли. Спасибо капитану и на этом.

Вскоре стали вырастать палаточные городки. Сначала разгружали «Браунфельс»; наше «Рио-Негро» как наиболее благополучное по ком­форту — под самый конец, после даже позднее пришедшего «Владимира» с ранеными из Крыма.

Попали мы в 5-й «А» и «Б» лагерь, а были ещё 6-й и Владимирский.

При каждом лагере со временем соорудили кухонный навес, под кото­рым стояли полевые кухни. Готовила на наш лагерь Канабих. Она сама ни­чего лагерного не ела, так как была вегетарианка, но тем не менее готовила отлично. Её сына в лагере прозвали «крылатым Робинзоном». Мать сшила ему крылышки, чтобы защитить плечики от солнца. Больше на нём ничего не было, и таким он носился по всему лагерю. Канабих вкушала помидоры, когда они поспели, а сына подкармливал Русский Красный Крест, устро­ивший для всех детей питательный пункт. Однажды повстречался мне «Ро­бинзон» при странном занятии. В рисовую кашу Красного Креста он всы- палдорожную пыль. Объяснил, так будет больше. Мальчонокявно голодал.

Во многих местах стояли кубической формы тачки с водой, и при них надпись старательно и повсеместно выписана русскими буквами: «Вода не для питья» либо «Вода для питья». Питьевую воду держали в греческих гли­няных кувшинах, замотанных в мокрую тряпку. Вода в кувшине становилась холоднее.

Самыми лучшими постройками были уборные. Даже в жару в них было прохладно. Это были очень большие чистые бараки, стены которых не до­ходили до потолка и бетонного пола, благодаря чему беспрестанно цирку­лировал воздух, а близкое море доставляло его свежим и в изобилии.

Через все лагеря проходил «Невский проспект». Тут попадались боль­шие маркизы, в которых устроены были магазины готового платья и белья, закусочные, в палатках обыкновенных — книжные лавки, отстроены были и деревянные помещения, два-три из них рестораны с концертными вы­ступлениями и один для театральных представлений. Англичане очень до­бротно выстроили кинематограф под открытым небом, но, увы, несколько малометражных картин без всякой смены шли всё время пребывания бе­женцев на острове.

Комендантом лагеря был англичанин майор Кокс. Его помощник – майор Фокс (а может быть, наоборот. — Ю. В.). Русским комендантом был генерал Папенгут⁴³. Жену его прозвали «Маменшлехт».

На острове высадился кадетский корпус целым составом, и для него был отведён отдельный лагерь. Парад и гимнастические упражнения ка­дет произвели огромное впечатление на англичан. Особенно аплодиро­вали кадетам матросы с «Дублина». Была большая скаутская организация. Отрядом скаутов командовал «Багира», скаут-мастер Евреинов⁴⁴. Кадеты запускали камнями в скаутов, считая их членами масонской организации. Когда скаутские патрули состязались на первенство, все палаточные «до­мохозяйки» должны были чувствовать себя именинницами. Скауты всё вы­скрёбывали, вымывали и вычищали им.

Как ни протекала жизнь, она была временной, и умы, и сердца всех об­ращены были к России. Когда Врангель перешёл в наступление, при стече­нии всего лагерного населения были отслужены молебны.

Утрата веры в скорое освобождение России от большевиков привела к самоубийству. На «Дальнем» пляже покончил с собой юный офицер-мар-ковец. Искупавшись в море и одев на себя всё чистое, как перед серьёзным боем, в новой парадной форме Марковского полка он застрелился. Печаль­но было видеть чёрно-сизый подтёк от виска на всю щёку самоубийцы. Слу­чайная толпа молча провожала носилки до лазаретной повозки.

Плохо или хорошо, с ошибками большими или малыми, белые, не щадя жизни, сражались за Россию. В далёком Париже Милюков⁴⁵ поливал их по­моями.

Бежит по лагерю мальчик. В руках кипа газет. Кричит:

— «Последние новости»!

Навстречу двое из Владимирского лагеря. Подзывают мальчика. Тот доволен. Клиенты.

— Дай все газеты, — говорят.

Мальчик счастлив. Владимирцы заплатили и тут же разорвали газеты в клочки.

— Чего удивляешься? Продаёшь, думаешь, «Последние новости»? А на самом деле последние подлости. Понял? Хочешь быть подлецом ты тоже?

— Нет.

— Тогда не продавай милюковскую газету.

Владимирцы часто пьют.

Они меняют выданные англичанами пижамы на вино. Раз как-то рано утром возвращались двое владимирцев из деревни Партьянос к себе в ла­герь. По пути забрели в 5-й «В». На них только шинели, короткие, артил­лерийского образца, с длинным разрезом сзади. И видно было, нет белья. Одели их.

Пьют, чтобы забыться: полковые товарищи полегли, семья под боль­шевиками, раны залечены. Что впереди?

* * *

Греки-островитяне приветливый народ. Если пойти из лагеря в их де­ревни, все, кто вас встретят на дороге ли в поле, обязательно поздоровают­ся. Утром — «Калинера», вечером — «Калиспера».

В деревнях чисто. Каменные дома хорошо построены, полы деревян­ные, покрашенные, но такие чистые, хоть хлеб меси. В деревнях растут деревья, а площади тенистые, с обязательным колодцем посередине и не­сколькими кофейнями и винными заведениями. По вечерам греки расса­живаются за столиками и очень мирно беседуют, попивая кто кофе, кто вино. У них всегда с собой особой формы ножи и чеснок. Укус змеи и сколо­пендры они надрезают, выдавливают и покрывают жвачкой чеснока.

Красивы их ветряные мельницы. Наши — с четырьмя крыльями, а гре­ческие — с восьмью и шестнадцатью.

Небольших осьминогов на мелком месте хватают руками, что-то пере­кусывают, выплёвывая чёрное, прячут в сумку, а затем, набрав несколько штук, бьют их с остервенением о скалы.

* * *

Подошёл ко мне старый разноглазый турок и по-русски спросил меня: — Любите ли вы турок? Кого больше, их или греков?

Я сказал, что турки с нами воевали, они наши враги, и мы их поэтому не любим, а греки хорошие. Турок ответил, что греки очень плохой народ, а турки любят русских.

* * *

На Лемносе в одном из лагерей была гимназия. Только я пришёл в свой класс, меня немедленно вызвал учитель математики и, как показалось мне, просто стал издеваться надо мной. Больше туда ни ногой.

И в самом деле лето и климат, постоянное купанье в море, всегда све­жий воздух поправили моё здоровье настолько, что с тех пор и по сей день я не знал никаких заболеваний. А в Екатеринодаре три раза болел воспале­нием лёгких.

* * *

Настал и лету конец. По небу побежали низкие облака.

Полили беспрерывные дожди и изо дня на день крепчал ветер. Земля налилась водой и больше не держала колышки палаток. Запасливые люди обзавелись верёвками и верх палатки привязали к большому колышку с на­ветренной стороны. Так кое-как держались лагеря несколько дней. Стало холодно и неуютно. Канабих напялила на ноги чёрные шерстяные гетры, но осталась босой, «крылатый Робинзон» оделся, как и все дети, но бегал босиком. Теперь Канабих была не одна, кеё спартанскому движению прим­кнул новый последователь — господин средних лет, довольно тщедушный на вид и совсем не видный собой. Он постоянно носился с Канабих, как её тень, но в одном отношении опередил всё-таки свою учительницу. Ге­тры не носил и брюки подрезал до колен. У Канабих юбка была длинная, как у всех. Они ходили под руку и в ногу. Между палец получилась грязь. Но зато привлекательными были пальцы её рук, как всегда полные колец. А у «него» появилось одно кольцо перед самым их отъездом в Австралию. Это произошло для всех неожиданно и недели за две, три до общего отъез­да и до бури, унесшей в море палатки. Увы, в дальнейшем поступили слухи, что бедный маленький спартанец не выдержал материнского метода вос­питания и умер по прибытии в Австралию.

С приближением зимы нудному прозябанию на Лемносе явно подхо­дил конец. Погода ломала всё, созданное человеком, выставляла новые тре­бования, но англичане ничего не предпринимали.

Наконец ветер стал всё настойчивее сносить палатки и однажды но­чью яростно обрушился на лагеря вместе с холодным проливным дождём. Земля обратилась в кисель, и никакие колышки в этом киселе не держались.

— Уф! И как это мине нехорошо..! — просовывая в палаточное отверстие-дверь мокрую ногу в сандалии, произнёс по-еврейски и нарас­пев общий всех знакомец и любимец «хохол», как себя он рекомендовал при знакомстве, Андрей Васильевич Выценко, художник исключительной энергии и большого дарования.

Войдя к нам в палатку, он успел обеими руками ухватить столб палат­ки в тот момент, когда все колышки враз выскользнули из земли и палатку бы снёс ветер. Теперь она мокрым полотном лежала на кроватях и вещах, а Андрей Васильевич полулёжа, как и мы, забавно коверкая под еврейчика русскую речь, рассказал что его маркизу с выставленными картинами унес­ло в море.

— Как же быть теперь? — спросила его мать.

— Ну, это самое я хочу спросить Кокса-Фокса, — всё также дурачась, пропел Андрей Васильевич.

И действительно, и Кокс, и Фокс прислали сержанта с солдатами, из­ловили плавающие картины и высушенные доставили их художнику. В своё время художник написал портреты обоих комендантов, за что и получил для постоянной выставки маркизу и особое благоволение. А впрочем все к нему благоволили из-за его отзывчивости, доброжелательного отношения, весёлого характера, общей широты натуры русского человека. В дальней­шем в Югославии он специализировался в росписях храмов. Тито⁴⁶ его вы­слал из страны, и уже в очень преклонном возрасте он продолжал работать кистью. Восьмидесятилетним старцем работал на лесах, расписывая купол Кливлендского собора. Часть храма в Толстовском Фонде⁴⁷ также им рас­писана. Сохранялись у него альбомы и картины Лемносской жизни. Весь этот художественный архив после его кончины остался в Украинском доме, где он под конец проживал в одиночестве.

Дождь лил, не переставая. Кое-как собрали под мокрым полотнищем пожитки, и днём около 12 часов доставили нас англичане в полупустые те­перь больничные бараки, разместив всех нас с настоящим комфортом. Ши­рокие удобные больничные кровати получили даже самые маленькие дети.

Для этого выздоравливающих раненых потеснили, переводя их в от­дельные палаты. Вечером безногие и на костылях юноши устраивали бега- состязания в проходах между кроватями. Смотреть на это было невесело. Другие усаживались в углу палаты и замечательно пели. Английские сёстры плакали.

В госпитале прожили всего несколько дней. Пришёл однотрубный ма­ленький «Владимир» и повёз нас в Королевство С.Х.С.⁴⁸.

Я стоял на корме, за которой трепыхался русский флаг. Знакомый бе­рег с размётанными ветром лагерями удалялся. Справа за бортом неболь­шой «Бараний остров». Никакого сожаления, а впрочем жаль того само­убийцу и ту знакомую по Екатеринодару девочку, что навсегда остались в этом печальном краю.

«Прощай, Лемнос,
Вот тебе мой длинный нос»!

Старик рядом услышал моё послание. Хихикнул.

Александр Ильич Вахтель

Не так давно на страницах русской зарубежной печати появились ста­тьи о русской интеллигенции. При ознакомлении с этими статьями оста­ётся впечатление, что русский интеллигент прежде всего в той или иной мере «оппозиционер» всего официального и того государственного, что составляло ткань Царской России. Это утверждение ввергает всё строи­тельство страны в руки людей второго сорта.

Вспоминая отца, я никак не могу отнести его к этому разряду людей. На всех, решительно всех диспутах, в которых отец принимал участие, а я невольным был свидетелем, умолкали всякие споры и исчезали как дым расхождения во взглядах после того, как отец брал слово и высказывался. А мать мне вскользь говорила, что когда отец выступал в суде, весь город сбегался его послушать.

— Что такое интеллигенция? — спросил я однажды отца.

— Это, братец мой, ты будешь и сам знать, когда положишь в карман аттестат зрелости. Тогда ты зрело сможешь судить о всех вещах и явлениях и руководствоваться ими в своих поступках. И профессию себе изберёшь безошибочно и даже только так, наилучшим образом сможешь создать собственную семью. Ты сможешь тогда взвесить все «про и контра», так как с аттестатом зрелости с твоих глаз спадёт повязка невежества. Но всего этого ещё не достаточно, чтобы быть интеллигентным человеком: никакая низость не должна тебя коснуться, ничто не должно возмущать твоей со­вести.

Думаю, что отец дышал единым духом со всеми теми, кто в той или иной мере строил Россию, а по-видимому, и не выделялся в среде своих сослужив – цев, находя в их обществе, в делах и на досуге созвучное себе. По мнению современных умников, отец и его друзья были интеллигентными людьми, но мне именно кажется, что так утверждать могут только те, кто не смог положить в карман такой аттестат зрелости, о котором шла речь выше. Их точка зрения не обладает свободой от внушённой им партийности, с го­лосом совести они не считаются, да и голос этот у многих заглох и посему в русские интеллигенты они зачисляют только людей в партийных шорах, начиная от Новикова⁴⁹ и декабристов до нынешних полуинтеллигентов- большевиков, которые уже своим бытием приостановили всяческое разви­тие культуры на уровне века Маркса и Энгельса. Для примера, взять хотя бы их утверждение «научности» атеизма, подтверждаемое якобы изучением современной биологией жизненного процесса, с самых его истоков. Будто верующие представляют себе Творца с палочкой доброй феи!

Заканчивая общую характеристику взглядов отца, укажу ещё, что он был большим поклонником Достоевского, ценил Лескова, но определён­но не любил Толстого, болезненное тщеславие которого не переносил и «назови»-философию полностью отрицал, как производное того же тщеславия, незнания человеческой натуры, при таланте внушения ложных о ней представлениях, что иногда равносильно подстрекательству. Непро­тивление злу силой в душах многих потенциальных борцов с большевиз­мом привело к краху белых, понесших поражение прежде всего из-за своей малочисленности. Для разложения духа русских Толстой сделал больше, чем жалкий писака Чернышевский, чем «Колокол» Герцена, чем Салтыков- Щедрин, Писарев и Добролюбов и все «нытики» Чехова. Платон Каратаев даже и не снился русскому простолюдину, а если б, паче чаяния и был бы, то где-нибудь давно монашествовал бы, говорил отец, но в этом-то и есть сила художника Толстого. Он создал тип как бы в действительности суще­ствовавший. И вот в глазах незнающих людей эталон. Куда же провалился в гражданскую войну Каратаев? О нём было ни слуху ни духу. А ведь милли­оны верили в него. Над Толстовской характеристикой Кутузова, Наполео­на отец посмеивался, а «Воскресение» всегда сдержанного и спокойного отца просто выводило из равновесия. Там, говорил он, всё что угодно, но не русский пореформенный суд. Хотя бы поручил Толстой периодически обработать «Дело» Катюши Масловой какому-нибудь зауряд-юристу. Всё было бы лучше, правдоподобнее. Но, к сожалению, уж слишком вообразил он себя Олимпийским богом. Вся беда в том, что теперь-то мы ещё знаем и понимаем всю бессмыслицу, но пройдут года, и никого из нас в живых не останется, а художественно написанная клевета станет свидетельством былого, чего и быть никогда не могло.

Не так поступал Достоевский. Главы, описывающие судебный про­цесс над Митей Карамазовым, написаны им в самом тесном сотрудниче­стве с выбранными им юристами и потому вполне реальны. Также было и с «Преступлением и наказанием».

* * *

Отец хорошо знал людей. По окончании Новороссийского универ­ситета он проделал большую практику судебного следователя в разных частях России: в Минской губернии, в Новогрудке и Барановичах, в Усть- Медведицкой станице, в Ставрополе-Кавказском и товарищем прокурора в Екатеринодаре.

Трудоспособности и экспедитивности он был изумительной, как от­зывались о нём. Ко всему этому по натуре очень общительным и весёлым, метким в словах и остроумным. В гостях считали его душой общества. В ударе умел рассмешить комическим плясом Кек-Уок, с закинутой шляпой на затылок, оттопыренными конечностями, отвислой нижней губой и тро­стью под мышкой. Как, смеялся он, из-за болезни сердца стал он товари­щем прокурора вместо манящих его подмостков эстрадного комика. Мне кажется, и там был бы на виду у всех, быть может, и с всероссийской из­вестностью. Впрочем, вряд ли бы он стал строить свою карьеру на подмост­ках. Он был очень сведущим в своём деле, талантливый оратор, прекрасный психолог. Самые сложные запутанные «дела» он быстро распутывал и за­частую прямо ошеломлял преступника, рассказывая ему, как и почему он так действовал?

Знание психологии толпы помогло ему избежать расправы. Возвра­щаясь с командировки, в самом начале захвата власти большевиками на станции Тихорецкая он очутился в числе других пассажиров в озлоблен­ной против «буржуев» солдатской толпе. Пассажиры смирёхонько сиде­ли, опустив головы, на скамейках зала ожидания, а солдаты-дезертиры, всё настойчивее и всё более распаляясь, приставали к ним. Всё, без сомнения, закончилось бы самосудом и страсти тогда бы улеглись. Особенно старался и возбуждал толпу дезертиров солдат, по всем признакам уроженец одного из местечек вроде Барановичей. Надо было немедленно действовать. План действия напросился сам собой: вожака выставить в смешном виде.

В своё время отец учился в Одессе в Ришельевской гимназии. Подавля­ющее число учеников в ней были евреи. В Новороссийском университете на юридическом факультете та же картина; служба отца в качестве судеб­ного следователя в Минской губернии и, наконец, артистическая способ­ность отца к подражанию разговорной русской речи, произнесённой ев­реем, знание им множества еврейских анекдотов — всё это сразу в корне изменило настроение толпы. В зале стоял сплошной хохот, сменяемый наступившей тишиной, когда отец снова извлекал из памяти подходящий анекдот и преподносил его от лица то рыжего, то чернявого, то криворо­того, то подслеповатого еврея, меняя при этом тембр голоса и соответ­ственным образом кривя лицом.

А начал очень просто. Подошёл к еврею-солдату и спросил его, наро­чито акцентируя: «И ви тоже из наших? И зачем такой гевалт?»

Вскоре подошёл поезд, и солдаты чуть ли ни на руках вынесли отца, да ещё его устроили в купе, расчистив для него место. Конечно, когда поезд тронулся, отец вернул обиженному его место.

Быть может, этот случай на станции Тихорецкой досконально пояс­нил отцу о стихийности надвигавшегося бунта, грозящего уничтожением России. Поэтому он вскоре поступил в партизанский отряд полковника Лесивицкого. Несколько месяцев шла борьба с армией Сорокина. В этой борьбе выдвинулся капитан Покровский, отважный лётчик Первой миро­вой войны и Георгиевский кавалер. За боевые заслуги Покровский после­довательно был произведён Кубанским правительством и Радой в чин пол­ковника и генерал-майора, и под его командой Кубанский партизанский отряд в феврале 1918-го года, под давлением во много раз превосходящих сил противника, ушёл в неизвестность из Екатеринодара. Поход совершал­ся в полном окружении сорокинцами и в постоянных боях. С утра завязы­ваемый авангардный бой переходил в общую схватку отряда и заканчивал­ся к ночи стрельбой в арьергарде. Тылом считался обоз, в котором ехала Кубанская Рада; тут же находились и атаман Филимонов с женой, и Кубан­ское правительство. Здоровая часть обоза образовывала последний резерв отряда, но этот резерв приходилось ежедневно применять в деле. Так шли с боями, растаивая в них, но и пополняясь в станицах, пока не дошли до реки Лабы. Здесь казаки уже почувствовали советскую власть в большей мере, чем в других местах края. Иногородние примкнули к большевикам и сводили счёты с «богатеями»-казаками и чеченцами. Отряд сильно по­полнился казаками, а чеченцы выставили конный полк. Тут же произошло слияние Кубанского отряда с корниловцами. Но следом за нами, расска­зывал отец, двигались главные силы Сорокина, а перед нами укреплённая большевиками Новодмитриевская станица. Утром следующего дня генерал Марков повёл нас брать станицу. Лил дождь, перешедший в снегопад. Мы все совершенно промокли и под ветром обледенели и так стали спускаться по мокроте к реке. На ней плыл лёд вперемешку со снегом. Нащупали мост, который затопило водой. Поэтому по двое садились на лошадь и пере­правлялись на ту сторону. Продолжавшаяся метель прятала нас от красных. Кто-то осмелел и зажёг костёр. Стали греться и обнаружили себя. Красные открыли по кострам огонь и пришлось их потушить. К этому времени со­всем стало темно. К нашей группе подошёл Марков, отсчитал 10 человек со мной и услал нас к первым трём домам станицы, вправо от центральной улицы. Мы должны были действовать только холодным оружием. Вообще всё нападение на спящую станицу должно было произойти внезапно и по возможности бесшумно. Это нам полностью удалось. Захватили целиком Военно-революционный комитет и штаб полка. В домах, куда нас напра­вил Марков, никого не было, и хоть дома были красными разграблены и стояли без окон, в них оказалось уютно и тепло. Стали все по очереди ва­литься на пол и тотчас же засыпать. Для меня как-то сразу стало светло. Все попросыпались и пошли «в разведку». Успех был полный. По улицам бро­дили добровольцы, разыскивая свои части. В ночном побоище все пере­мешались. У реки, оказавшейся теперь незначительным потоком, я нашёл свою техническую часть. Пока мы «брали» дома, рота чинила мост, чтобы перевезти обоз и орудия. Одна сестра в разговоре с Марковым сказала ему, что это был настоящий «Ледяной поход». С её лёгкой руки за ним и утвер­дилось это название: «I Кубанский генерала Корнилова Ледяной поход». Здесь, в Новодмитриевской станице, все мы основательно передохнули, помылись, отстирались, а станичники нас подкормили, и мы снова стали похожи на людей.

Но самое тяжёлое нас ждало впереди.

Дальше отец рассказывал, как из Новодмитриевской, переформиро­вавшись, тремя колоннами двинулись на Екатеринодар, брали его. С того

берега в бинокль отец видел крышу нашего дома, и казалось ему, вот-вот увидит всех нас, но погиб Корнилов. Добровольцы понесли огромные по­тери, и пришлось отступить. А ведь уже его цепь достигла Сенной площади. Перед этим было жаркое дело у Георгие-Афинской станицы, последней перед Екатеринодаром. Тогда помог случай. Вторым снарядом нашей ба­тареи был взорван артиллерийский склад красных, и они в панике бежали вместе с двумя бронепоездами, из которых один попал в нашу засаду, и вся его матросская команда погибла.

Ночью оторвались от большевиков и шли без остановки всю ночь и весь следующий день до немецкой колонии Гначбау. Сзади красные на­седали, спереди встречали огнём. Остатки армии вёл Деникин. Он решил вывести войска из треугольника Кубани и железных дорог. Ночью, вновь переформировавшись, двинулись на север к станице Медведовской и, не дойдя до неё, повернули на восток и пересекли железную дорогу. Услови­ем для этого успеха был захват генералом Марковым бронепоезда (этот эпизод всем известен, почему опускаю его. — Ю. В.). Армия использовала вооружение бронепоезда и воспрянула духом. Оставили Кубанскую об­ласть и в селе Лежанке Ставропольской губернии были радушно встрече­ны мужиками. Говорили корниловцы: не такими они были раньше, сплошь красными, а теперь опасались, что добровольцы их покинут. Лежанка дала пополнение. Тут же стало известно: на Дону восстание. Ещё бои, передви­жение, броски на подводах, снова для этого оставление раненых, по мне­нию врачей, безнадежных, на милость врага, и спустя немного недель отец очутился в Новочеркасске, откуда переслал с оказией к нам в Екатеринодар подробное описание всех событий, изложенных здесь мною по памяти по прошествии 58 лет. Письмо с приложенной здесь фотографией доставили к нам на дом три матроса, о чём я рассказал в очерке о революции.

В начале июня из станицы Егорлыцкой выступил отряд из двух казачьих пехотных полков, одного конного, батареи и инженерной роты под коман­дой генерала Маркова. Отец был в составе инженерной роты подрывни­ком, начав эту службу ещё с отряда полковника Лесивицкого. Однако чаще всего приходилось брать винтовку и идти в цепь. Так было и в день гибе­ли генерала Маркова в хуторе у станицы… (не помню названия. — Ю. В.). Только-только взяли хутор совместно с кубанскими стрелками, как подо­шёл красный бронепоезд и открыл огонь по хутору. Одним из снарядов был смертельно ранен Марков. И винтовка сама выпала из рук. Казалось, зачем теперь она? Красных разгромили, станицу взяли, но без Маркова душа вы­нута. Такое ощущение было у всех.

На следующий день гроб с телом генерала Маркова был отправлен в Новочеркасск. Инженерная рота несла караул.

За Корниловым — Марков.

После похорон запели добровольческую:

Смело мы в бой пойдём
За Русь Святую.
И как один прольём
Кровь молодую…

Первый Офицерский полк отныне по приказу генерала Деникина стал называться «I-й Офицерский генерала Маркова полк».

Так трагически начался 2-й Кубанский поход.

* * *

В детские и юношеские годы Чернецов, Неженцев и в особенности Марков были моими героями. Рассказ отца о гибели Маркова я хорошо за­помнил, всё последующее за давностью основательно мною перезабыто: бои, названия станиц и станций — всё это изгладилось из памяти и осталось только представление чего-то неизменно повторяющегося: атакующая цепь, чаще всего жидкая, сильный, но беспорядочный огонь большевиков, успех при этих обстоятельствах под сомнением, но вывозит умелый ма­невр, приводящий всё же к успеху. И теперь казаки опомнились и взялись за оружие. А о Сорокине, со слов отца, да и по отзывам других, сложилось впечатление, что не будь его с его кипучей энергией, даром военачальника и организатора, большевики не смогли бы столь долго и упорно сражаться на Северном Кавказе, а белая армия сохранила бы свою силу для сокруши­тельного удара по полчищам Троцкого.

В одном из боев отец был контужен, и когда был взят Екатеринодар, только встал с больничной койки. За этот или за другой бой он заслужил солдатскую Георгиевскую медаль.

Участие в обоих Кубанских походах и полученная контузия сильно подо­рвали его здоровье, но он не хотел оставаться в тылу, желая возбудить у своих судейских сослуживцев и знакомых порыв, дабы и они пошли в Доброволь­ческую армию. Однако уже отбывшего в свою часть его вернули в Екатери­нодар для временного исполнения должности «военного юриста».

В феврале 1920 года из Екатеринодара он вышел в составе небольшого отряда снова с винтовкой в руках. Направление: общеармейское «от Орла до Орла (Адлера)». В пути были стычки с «зелёными». Однажды они на­пали на отступающих большими силами во время ночёвки в каком-то ауле. В залегшей нашей цепи началась паника. Чтобы приободрить людей, отец встал и начал расхаживать по цепи. Увидя это, встал и поручик Женя До­миник и был тотчас же сражён пулей. Рассвело, и зелёные ушли. Настро­ение у всех было подавленное. В Адлере отцу повезло погрузить его часть на корабль.

Он прибыл в Крым и там влился в общую боевую жизнь до самой Крым­ской эвакуации в октябре 1920 года.

Эвакуировался он из Феодосии.

Подорванное здоровье рано свело его в могилу после небольшой про­студы.

Публикация и комментарии С. А. Манькова

 

Юрий Вахтель. Детские впечатления. // «РУССКИЙ МIРЪ. Пространство и время русской культуры» № 8, страницы 300-347

Скачать текст

 

 

Примечания

 

1. В данном контексте речь идёт о союзниках России в Первой мировой войне 1914-1918 гг. — Англии («Вили», «Томми»), Франции («галльский петух») и Италии («берсальеры»).
2. Бороевич фон Бойна Светозар (13.12.1856—23.05.1920), австрийский военачальник. По происхождению православный хорват. Окончил пехотную кадетскую школу в Либенау и Терезианскую военную академию. С 1912 г. генерал пехоты Австро-Венгерской Императорской армии и командир VI армейского корпуса. Во время Первой мировой войны командовал различными соединениями Австрийской армии на Галицийском и Итальянском фронтах. С 1918 г. генерал-фельдмаршал, главнокомандующий войсками на Итальянском фронте.
3. Речь идёт о подписанном 28 июня 1919 г. в ходе Парижской мирной конференции — Версальском мирном договоре, закрепившем победу союзных стран Антанты над Германией, раздел колоний, аннексию части территории и ограничение вооружённых сил последней. Из-за подписанного большевиками с Кайзеровской Германией в 1918 г. Брест-Литовского мирного договора Россия к данной конференции допущена не была.
4. Куплеты (или ария) Мефистофеля — песня из оперы Шарля Франсуа Гуно «Фауст» (1859).
5. Речь идёт о Императорском Военном Ордене Святого Великомученика и Победоносца Георгия — высшей военной награде Российской Империи, учреждённой в 1769 г.
6. Скоропадский Павел Петрович (15.03.1873—26.04.1945), из малороссийских дворян. Окончил Пажеский корпус (1893). Участник Русско-японской войны и Первой мировой войны. С 1916 г. генерал-лейтенант Русской Императорской армии, генерал-адъютант. В 1917 г. командовал 34-м армейским корпусом, в частях которого проводил украинизацию. 29 апреля 1918 г., воспользовавшись затяжным политическим кризисом на Украине, опираясь на поддержку германского оккупационного командования, совершил государственный переворот, упразднил Украинскую Народную Республику и был провозглашён Гетманом Украинской Державы. Провёл ряд консервативных преобразований. После выхода Германии из Первой мировой войны и восстания, поднятого Украинской Директорией, 14 декабря 1918г. отрёкся от гетманского престола и тайно покинул Украину. Проживал в эмиграции в Германии, где возглавлял движение гетманцев-державников. В конце Второй мировой войны был смертельно контужен в результате бомбардировки англо-американской авиацией.
7. Имеется в виду «Знак 1-го Кубанского (Ледяного) похода» — награда, учреждённая в августе 1918 года приказом главнокомандующего Вооружёнными силами Юга России (ВСЮР) генерал-лейтенанта А. И. Деникина для награждения всех участников Первого Кубанского (Ледяного) похода Добровольческой армии. Участникам боевых действий выдавался знак на Георгиевской ленте; для тех, кто непосредственного участия в боях не принимал — на Владимирской ленте. Знак представлял собой терновый венец, изготовленный из серебра, пересечённый мечом рукоятью вниз. На обратной стороне имелся порядковый номер знака. Всего по заказу командования ВСЮР было единовременно изготовлено 5 000 знаков.
8. ОСВАГ (Осведомительное агентство, с 1919 г. Отдел пропаганды при правительстве Вооружённых сил Юга России) — белая информационно-пропагандистская и агитационная структура, существовавшая в составе Добровольческой армии и ВСЮР в 1918-1920 гг., имевшая цель информирования населения о деятельности белых армий и правительств, а также ведения антикоммунистической пропаганды.
9. Троцкий Лев Давидович (наст, имя и фам. Лейба Бронштейн) (25.10.1879 — 21.08.1940), сын еврея арендатора. Учился в еврейской религиозной школе и в реальных училищах Одессы и Николаева. В 1898 г. арестован за участие в социал-демократическом «Южнорусском рабочем союзе», провёл два года в тюрьме, затем был выслан в Иркутскую губернию, откуда бежал заграницу в 1902 г. На 2-м съезде РСДРП примкнул к меньшевикам, в 1904 г. перешёл к большевикам. В октябре — ноябре 1905 г. заместитель председателя петербургского Совета рабочих депутатов. Был арестован и осуждён на «вечное поселение» в Сибири, но бежал с пути. В 1912 г. организовал так называемый «Августовский блок», направленный против В. И. Ленина и большевиков. В начале Первой мировой войны, издавая в Париже антивоенную газету «Наше слово», был выслан из Франции. В 1916 г. в США издавал газету «Новый мир», в которой пропагандировал свою идею перманентной революции. Летом 1917 г. вошёл в партию большевиков как член Межрайонной организации РСДРП. В начале июля предостерегал рабочих от преждевременного вооружённого выступления, но тем не менее 23 июля был арестован Временным правительством. 2 сентября освобождён. 25 сентября избран председателем Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. Внёс большой вклад в подготовку восстания в октябре 1917 г., после чего занимал посты: наркома иностранных дел, наркома по военным и морским делам, председателя Реввоенсовета Республики, члена Политбюро ЦК РКП (б) и члена Исполкома Коминтерна. Один из организаторов массового террора и изъятия церковных ценностей. Составил оппозицию И. Сталину, за что в 1927 г. исключён из партии, в 1929 г. выслан из СССР. В 1932 г. лишён советского гражданства. Находясь в эмиграции, продолжал активную политическую и публицистическую деятельность. Был убит в Мексике агентом НКВД.
10. Экспедиционный корпус русской армии во Франции (Русский экспедиционный корпус) — соединение Русской Императорской армии, участвовавшее в Первой мировой войне на стороне Франции (1916-1918 гг.) и насчитывающее более 40 000 чинов.
11. Котовский Григорий Иванович (24.06.1881—06.08.1925), из мещан. В Российской Империи неоднократно осуждённый уголовный преступник. В 1917 г. при Временном правительстве прапорщик на Румынском фронте. Во время Гражданской войны возглавлял отряд, воевавший на стороне красных. С января 1920 г. командовал кавалерийской бригадой 45-й стрелковой дивизии, воюя на Украине и на советско-польском фронте. В апреле 1920 г. вступил в РКП (б). С декабря 1920 г. командир 17-й кавалерийской дивизии Червонного казачества. В 1921 г. командовал кавалерийскими частями, в том числе подавляя восстания махновцев, антоновцев и петлюровцев. В сентябре 1921 г. командир 9-й кавалерийской дивизии, в октябре 1922 г. командир 2-го кавалерийского корпуса. Убит начальником охраны Перегоновского сахарного завода М. Зайдером.
12. Будённый Семён Михайлович (13.04.1883—26.10.1973), сын батрака. С 1903 г. служил по призыву в Приморском драгунском полку. Участник Русско-японской и Первой мировой войн. Старший унтер-офицер, летом 1917 г. председатель полкового комитета. В 1918 г. на Дону избран членом окружного исполкома, сформировал конный отряд, с которым вёл боевые действия против белых. С 1919 г. член РКП (б). В июне 1919 г. части Будённого были развёрнуты в конный корпус, а в ноябре 1919 г. в 1-ю Конную армию. С 1923 г. помощник главкома РККА по кавалерии и член Реввоенсовета СССР. В 1924-1937 гг. инспектор кавалерии РККА. В 1932 г. окончил Военную академию имени Фрунзе. С 1935 г. маршал Советского Союза. С 1937 г. командующий войсками Московского военного округа. С 1937 г. депутат Верховного Совета СССР, с 1939 по 1952 гг. член ЦК ВКП (б). С 1940 г. 1-й заместитель Наркома обороны. Во время советско-германской войны входил в состав Ставки Верховного главнокомандования, Комитета Государственной Обороны. В июле-сентябре 1941 г. главнокомандующий войсками Юго-Западного направления. В сентябре-октябре 1941 г. командовал Резервным фронтом, в апреле-мае 1942 г. главнокомандующий Северо-Кавказским направлением, в мае-августе 1942 г. командующий Северо-Кавказским фронтом. С 1943 г. командующий кавалерией РККА и член Высшего военного совета Наркомата обороны. В 1947-1953 гг. заместитель министра сельского хозяйства СССР по коневодству.
13. Жлоба Дмитрий Петрович (03.06.1887—10.06.1938), сын батрака. Участник рабочего и революционного движения. С 1917 г. член РСДРП(б). В конце 1917 г. направлен военным комиссаром в Донбасс, создал шахтёрский красногвардейский отряд, с которым участвовал в боях в Донбассе, Киеве и Ростове. Весной и летом 1918 г. один из командиров армии Северокавказской советской республики. Командовал полком, бригадой и «Стальной» дивизией в боях против белогвардейцев на Кубани и Северном Кавказе. Участвует в боевых действиях против Повстанческой армии Махно. В 1919 г. командовал особым партизанским отрядом и группой войск Каспийско-Кавказского фронта под Астраханью. С февраля 1920 г. командир 1 -го конного корпуса и конной группы, действовавших летом 1920 г. против войск барона Π. Н. Врангеля. В результате боев конная группа Жлобы была уничтожена, а он отстранён от командования. В 1921 г. командовал 18-й кавалерийской дивизией, совершившей занятие Грузии и Аджарии. Демобилизован в 1923 г. Находился на партийной и хозяйственной работе. Арестован НКВД в апреле 1937 г., а в 1938 г. в Краснодаре на закрытом заседании выездной сессии Военной коллегии Верховного суда СССР был приговорён к расстрелу.
14. Петлюра Симон Васильевич (17.05.1879—26.05.1926), из мещан. Учился в Духовной семинарии, исключён за участие в Революционной Украинской партии. В 1902 г. переехал в Екатеринодар, где в декабре 1903 г. арестован как член Черноморского Вольного общества. После освобождения в марте 1904 г. уехал во Львов, где учился в университете. Редактор газеты «Селянин», активный член Украинской социал-демократической рабочей партии. По возвращении в Россию работал учителем, бухгалтером, соредактор журнала «Украинская Жизнь». В 1916-1917 гг. заместитель уполномоченного «Союза Земств» на Западном фронте. После Февральской революции избран председателем Украинского Фронтового Совета войск Западного фронта. Один из лидеров украинского сепаратистского движения, с июня 1917 г. генеральный секретарь по военным делам Центральной Рады Украины. После Октябрьского переворота член Краевого комитета охраны революции на Украине, с ноября по декабрь т. г. генеральный секретарь военных дел Украины. После провозглашения 11 января 1918 г. независимой Украинской народной республики (УНР) создал «Гайдамацкий Кош Слободской Украины». В апреле т. г. избран главой Киевского губернского земства и Всеукраинского Союза Земств. Находился в открытой оппозиции к гетману П. Скоропадскому. В ноябре 1918 г. избран членом Украинской Директории и головным атаманом армии УНР. Руководил антигетманским восстанием, взял Киев. После прихода красных с февраля 1919 г. глава Украинской Директории. Заключил договор с маршалом Пилсудским и присоединил армию УНР к польским войскам, с которыми ненадолго вернулся в Киев. С 1920 г. в эмиграции, жил в Польше, Венгрии, Австрии, Швейцарии и Франции. Один из лидеров украинской националистической эмиграции. Был убит в Париже евреем С. Шварцбартом, мстившим за еврейские погромы на Украине.
15. Махно Нестор Иванович (17.10.1889—06.07.1934), сын крестьянина. В годы Гражданской войны один из лидеров крестьянско-анархического движения на Украине, выступал под лозунгами «безвластного государства», «вольных советов», вёл вооружённую борьбу против германцев, гетманцев, петлюровцев, белогвардейцев, а затем и против Советской власти. В 1919 г. командир 3-й бригады Заднепровской дивизии Красной армии, самовольно оставил фронт и вышел из состава Красной армии. Организовал собственную Революционно-повстанческую армию Украины, разгромленную красными в 1921 г., бежал в Румынию, эмигрировал в Польшу, затем во Францию, где и умер.
16. Будущий главнокомандующий Добровольческой армии генерал-лейтенант Антон Иванович Деникин сочетался 25 декабря 1917 г. браком с дочерью генерала Ксенией Васильевной Чиж (1892-1973).
17. Романовский Иван Павлович (16.04.1877—05.04.1920), из дворян. Окончил 2-й Московский кадетский корпус (1897), Константиновское артиллерийское училище (1899) и Николаевскую академию Генерального штаба (1903). Службу начал в лейб-гвардии 2-й артиллерийской бригады. Участник Русско-японской войны. С1909 г. старший адъютант штаба Туркестанского военного округа, затем на службе в Главном управлении Генштаба, с 1912 г. полковник. После начала Первой мировой войны в действующей армии: начальник штаба 25-й пехотной дивизии. В 1915 г. командир 206-го пехотного Сальянского полка, затем начальник штаба 52-й пехотной дивизии, а с 1916 г. генерал-майор, генерал-квартирмейстер штаба 10-й армии. С апреля 1917 г. и.д. начальника штаба 8-й армии. В мае 1917 г. назначен 1-м генерал-квартирмейстером при Верховном главнокомандующем. После выступления Корнилова вместе с ним был арестован и помещён в Быховскую тюрьму. 19 ноября 1917 г. бежал на Дон, вступил в Добровольческую армию. С декабря 1917 г. начальник строевого отдела штаба армии. С февраля 1918 г. начальник штаба Добровольческой армии, а затем ВСЮР; постоянный член Особого совещания при главнокомандующем ВСЮР. С 1919 г. генерал-лейтенант. После отставки генерала Деникина уехал в Константинополь. Убит членом тайной монархической организации.
18. Вернее, Май-Маевский Владимир Зенонович (15.09.1867—13.11.1920), из дворян. Окончил 1-й кадетский корпус (1885), Николаевское инженерное училище (1888) и Николаевскую академию Генштаба (1896). Службу начал в лейб-гвардии Измайловском полку. Участник Русско-японской и Первой мировой войн. С 1914 г. генерал-майор, командир бригады 11-й пехотной дивизии. В 1915 г. генерал для поручений при командующем 11-й армией. С 1916 г. командующий 35-й, с 1917 г. 4-й пехотных дивизий. С июля 1917 г. командир 1 -го гвардейского корпуса. В 1918 г. на Дону вступил в Добровольческую армию. С ноября 1918 г. командир 3-й стрелковой (Дроздовской) дивизии. В феврале 1919 г. командир 2-го армейского корпуса, в мае 1919 г. назначен командующим Добровольческой армией, генерал-лейтенант. Снят с командования в ноябре 1919 г. за кутежи и пьянство и уволен в отставку. Умер от разрыва сердца в одной из больниц Севастополя.
19. Филимонов Александр Петрович (14.09.1866—04.08.1948), кубанский казак. Окончил Владимирский Киевский кадетский корпус (1884), Московское Александровское военное училище (1886), Александровскую Военно-юридическую академию (1907) и Археологический институт. С 12.10.1917 по 10.11.1919 гг. атаман Кубанского казачьего войска. Генерал-лейтенант. Из-за разногласий с А. И. Деникиным вынужден был сложить с себя полномочия атамана Кубанского казачьего войска. В декабре 1919 г. эмигрировал в Сербию, где и умер.
20. Noblesse oblige — французское выражение, означающее «благородное (дворянское) происхождение обязывает».
21. Вильгельм II (27.1.1859—04.06.1941 ), Император Германии и король Пруссии с 1888 г. из династии Гогенцоллернов. В 1918 г. был вынужден отречься от престола в результате Германской революции и отказа в поддержке со стороны высшего командования германской армии. Остаток жизни прожил в Нидерландах в г. Доорн.
22. Бобринец — в описываемое время заштатный город, центр Алексеевской волости Елизаветградского уезда Херсонской губернии, ныне город районного значения в Кировоградской области Украины.
23. Кантонисты — малолетние и несовершеннолетние сыновья нижних воинских чинов, которые образовывали в России в 1805-1856 гг. как бы особое сословие лиц, принадлежащих в силу своего происхождения со дня рождения к военному ведомству.
24. Шкуро Андрей Григорьевич (07.02.1886—16.01.1947), из кубанских казаков. Окончил 3-й Московский кадетский корпус и Николаевское кавалерийское училище (1907). Во время Первой мировой войны — полковник, командир Кубанского конного (партизанского) отряда особого назначения. В мае 1918 г. сформировал добровольческий отряд, возглавил антисоветское восстание и освободил Кисловодск. С июля 1918 г. начальник Кубанской партизанской бригады, с ноября генерал-майор, начальник Кавказской конной дивизии. С 1919 г. генерал-лейтенант, командир 3-го Кубанского конного корпуса. В 1920 г. командующий кубанской армией. В эмиграции во Франции. В 1941-1945 гг. формировал казачьи части Вермахта. Выдан англичанами советской стороне и казнён в Москве.
25. Рейд 4-го Сводного Донского казачьего корпуса ВСЮР под командованием генерал-лейтенанта Константина Константиновича Мамонтова ( 16.10.1869— 14.02.1920), был предпринят в июле-ноябре 1919 г. в тыл Красной армии. В ходе него белыми были захвачены Тамбов, Лебедянь, Елец, Воронеж и др. города. Рейд был остановлен конницей Будённого.
26. Чувяки — мягкая кожаная обувь без каблуков у народов Кавказа и Средней Азии.
27. «Колокольчики» — принятое в народе название денежных знаков Вооружённых сил Юга России. Купюра достоинством в 1000 рублей имела изображение «Царь-колокола» и дала жизнь этому названию.
28. Фланировать, т. е. прогуливаться без цели (устар.).
29. Черкеска — русское название верхней мужской одежды — кафтана, которая была распространена в обиходе у многих народов Кавказа и казаков.
30. Речь идёт об Обелиске в честь двухсотлетия Кубанского казачьего войска, возведённого в 1896 г. Памятник был разрушен в начале 1930-х годов, восстановлен в 1999 г.
31. Скетин-ринг (англ., skating ring) — ледяной каток.
32. Кулабухов Алексей Иванович (1880—07.11.1919), священник. После 1917 г. казачий сепаратистский политик и общественный деятель, член Кубанского правительства и Кубанской Рады, входил в состав кубанской делегации на Парижской мирной конференции. Повешен по решению белого военно-полевого суда по обвинению в измене и прочих преступлениях.
33. Кубанская краевая рада — орган административного управления Кубанской областью, создан 9 марта 1917 г. под председательством полковника (позже генерал-лейтенанта) А. П. Филимонова, избранного войсковым атаманом Кубанского казачьего войска. После большевистского переворота создала Кубанское краевое правительство, осуществлявшее борьбу с Советской властью и взаимодействие с Особым совещанием при Главнокомандующем ВСЮР. Вступала с последним в острые противоречия, из-за чего в ноябре 1919г. было разогнано генерал-лейтенантом В. Λ. Покровским.
34. Барон Врангель Пётр Николаевич (15.08.1878—22.04.1928), из дворян. Окончил Ростовское реальное училище и Горный институт Императрицы Екатерины II в Санкт-Петербурге (1901). В1901 г. вступил вольноопределяющимся в лейб-гвардии Конный полк. Выдержал экзамен начин корнета при Николаевском кавалерийском училище (1902). Участник Русско-японской войны 1904-1905 гг. В 1910 г. окончил курс в Николаевской академии Генерального штаба, но остался служить в строю лейб-гвардии Конного полка. Окончил курс Офицерской кавалерийской школы (1911). С 1914 г. начальник штаба Сводно-казачьей дивизии, с сентября т. г. помощник командира лейб-гвардии Конного полка по строевой части, полковник. С 1915 г. командир 1-го Нерчинского полка Забайкальского казачьего войска. В 1916-1917 гг. командир 2-й, а затем 1-й бригады Уссурийской конной дивизии. В январе 1917 г. произведён в генерал-майоры и назначен временным командующим Уссурийской конной дивизии. С июля 1917 г. командующий 7-й кавалерийской дивизией, затем командующий Сводным кавалерийским корпусом. После Октябрьской революции отправился на Дон, где присоединился к атаману А. М. Каледину, которому помогал в формировании Донской армии. С августа 1918 г. в Добровольческой армии: командовал 1-й конной дивизией, 1-м конным корпусом. В ноябре 1918 г. произведён в генерал-лейтенанты, а в декабре назначен командующим Кавказской добровольческой армии. В декабре 1919 по январь 1920 гг. командующий Добровольческой армией. В феврале 1920 г. из-за разногласий с генералом А. И. Деникиным уволен в отставку. После отставки Деникина, по решению высшего командования ВСЮР, 22 марта 1920 г. назначен главнокомандующим ВСЮР, в мае преобразованной им в Русскую армию. Эвакуирован из Крыма в Константинополь 17 ноября 1920 г. В 1922 г. со штабом переехал из Константинополя в Королевство сербов, хорватов и словенцев, в Сремски Карловицы. В 1924 г. под его руководством создан Русский Обще-Воинский союз (РОВС). В сентябре 1927 г. переехал с семьёй в Бельгию, где и скончался.
35. Речь идёт о Тамбовском восстании — одном из крупнейших повстанческих крестьянских выступлений, поднятых в 1920-1921 гг. против Советской власти.
36. «Кабирия» — популярный немой итальянский художественный фильм, снятый режиссёром Джованни Пастроне в 1914 г.
37. Айя-София (Ayasofya) — турецкое название патриаршего православного Собора Святой Софии, возведённого в 537 г. византийским Императором Юсти-
    нианом. После завоевания турками Константинополя в XV в. превращён в мечеть. С 1935 г. и поныне музей.
38. Принцевы острова, Халки, Хиос — острова в Мраморном и Эгейском морях.
39. Автор ошибается, речь идёт о Митрополите Антонии (Храповицком) (17.03.1863—28.07.1936), будущем первоиерархе Русской Православной Церкви заграницей.
40. Испанка — крупнейшая пандемия гриппа, господствовавшая в мире в 1918— 1920 гг.
41. Журавель — сборник шуточных куплетов, популярных в Русской Императорской армии в XIX — нач. XX вв.
42. Востоков Владимир Игнатьевич (11.07.1868—05.08.1957), православный священник. Окончил Коломенское духовное училище (1882), Московские духовные семинарию (1888) и академию. С 1891 г. священник. Отличался крайними монархическими взглядами, был известен как критик социализма и пропагандист антиалкогольного движения. После 1917 г. активный противник советской власти. Находился на Юге России. В 1920 г. выслан из Крыма по приказу генерала барона Π. Н. Врангеля за монархическую пропаганду. В эмиграции член Высшего Зарубежного Церковного Управления, духовник Корпуса Императорских армии и флота. С 1954 г. протопресвитер.
43. Папенгут Павел Оскарович (10.02.1854—17.10.1935), из дворян. Окончил Смоленскую гимназию (1871), Константиновское военное училище (1876) и Академию Генерального Штаба (1882). Участник Русско-турецкой, Русско-японской и Первой мировой войн. С 1907 г. генерал-лейтенант. С 1914 начальник 41-й бригады Государственного ополчения, затем начальник 18-й пехотной дивизии. С 18.04.1917 г. в резерве чинов при штабе Двинского военного округа. Участник Белого движения в составе ВСЮР. Эвакуирован в начале 1920 г. из Новороссийска на о. Лемнос. В эмиграции в Югославии, чин Корпуса Императорских армии и флота. Умер во Франции.
44. Евреинов Кирилл Александрович (?—03.08.1980), из дворян. Активный деятель движения русских скаутов в эмиграции. Выпускник Первого Русского Великого Князя Кадетского Корпуса в Югославии. Член Народно-Трудового Союза.
45. Милюков Павел Николаевич (15.01.1859—31.03.1943), из дворян. Окончил историко-филологический факультет Московского университета, с 1886 г. приват-доцент. Прозападный либеральный учёный-историк. В 1895 г. уволен из университета за «дурное влияние на молодёжь» и административно выслан в Рязань, а через два года переехал в Болгарию, где ему была предоставлена кафедра истории Софийского университета. В 1898 г. отстранён от преподавания по требованию русского посольства. В 1903-1905 гг. читаллекции в Европе и США, встречался с представителями различных политических партий. В 1905 г. председатель объединенных профессиональных организаций — Союз союзов, один из организаторов и лидеров Конституционно-демократической (кадетской) партии, председатель её ЦК, редактор газеты «Речь». Депутат III и IV Государственной думы. Горячий сторонник вступления России в Первую мировую войну. Один из организаторов клеветнической компании против Императрицы Александры Фёдоровны и её окружения. 27 февраля 1917 г. избран членом Временного комитета Государственной думы. Со 2 марта по 1 мая 1917 г. министр иностранных дел Временного правительства; после выхода в отставку перешёл в оппозицию. Политический противник большевиков, поддерживал выступление генерала А. Г. Корнилова в августе 1917 г. и кайзеровскую интервенцию в 1918 г. С ноября 1918 г. в эмиграции. В 1921-1940 гг. редактор парижской газеты «Последние новости». Один из лидеров Республиканско-демократического объединения, входил в Парижскую демократическую группу Партии народной свободы. С 30-х гг. придерживался просоветских взглядов. Умер на юге Франции.
46. Тито Иосип Броз (25.05.1892—04.05.1980), сын хорватского крестьянина. Согласно официальной биографии, с 1910 г. состоял в Социал-демократической партии Хорватии и Славонии. В 1913 г. призван в Австро-Венгерскую армию. В 1915 г. во время Первой мировой войны попал в русский плен. В 1917-1920 гг. на стороне большевиков участвовал в революционных событиях и в Гражданской войне в России. После возвращения в Королевство сербов, хорватов и словенцев присоединился к местным коммунистам. В 1928 г. стал секретарём Загребского комитета нелегальной Коммунистической партии Югославии (КПЮ), за что был арестован и осуждён на 5 лет каторжной тюрьмы. После освобождения в 1934 г. возобновил нелегальную деятельность, был членом крайкома КПЮ в Хорватии, затем членом ЦК КПЮ и Политбюро ЦК КПЮ. В 1935-1936 гг. работал в Коминтерне в Москве. С декабря 1937 г. возглавил КПЮ. С 1940 г. избран генеральным секретарём ЦК КПЮ. С 1941 г. после оккупации Югославии Германией глава коммунистических партизанских отрядов (так называемая Народно-освободительная армия). Вёл жесточайший террор против немецких оккупационных войск, а также политических оппонентов (в основном сербских монархистов-четников). С 1943 г. маршал и председатель Национального комитета освобождения Югославии. В марте 1945 г. провозглашён председателем Совета Министров, министром обороны и верховным главнокомандующим Вооружёнными силами Демократической Федеративной Югославии. В 1945 г. избран председателем Народного фронта (в 1953 — 1954 гг. председатель Социалистического союза трудового народа Югославии). В 1953-1963 гг. председатель Союзного исполнительного вече Федеративной Народной республики Югославия. С 1952 г. председатель Союза коммунистов Югославии (СКЮ). С 1953 г. президент Союзной федеративной республики Югославия (СФРЮ). С 1971 г. возглавлял Президиум и Совет федерации СФРЮ.
47. Толстовский фонд (англ. Tolstoy Foundation) — благотворительный фонд, основанный в 1939 г. в США младшей дочерью писателя Льва Толстого Александрой Толстой с целью помощи русским эмигрантам. Оказывал помощь беженцам, перемещённым лицам, сиротам, финансировал образовательные программы.
48. Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев — официальное название государства, образованного 1 декабря 1918 г. путём объединения Сербии и славянских земель, ранее входивших в состав Австро-Венгерской Империи. 6 января 1929 г. переименовано в Королевство Югославию.
49. Новиков Николай Иванович (27.04.1744—31.07.1818), дворянин. Русский издатель, журналист и масон.