Александр Перцев. Русский пейзаж в свете всемирной философии

1,691 просмотров всего, 1 просмотров сегодня

Александр Перцев. Философ, переводчик. Родился в 1954 году в г. Нижнем Тагиле. В 1976 году закончил философ­ский факультет Уральского государственного университета в Екатеринбурге. С 1993 года — декан философского факультета УрГУ (ныне — УрФУ). Зав. кафе­дрой истории философии и философии образования, профессор, доктор фило­софских наук. Автор 9 монографий,среди которых «Фридрих Ницше у себя дома», «Молодой Ясперс: рождение экзистенциализма из пены психиатрии», «Почему Европа не Россия», «Душа в дебрях технологий», «Сова Минервы над муравей­ником», «Жизненная стратегия толерантности: проблема становления в России и на Западе». Переводчик книг П. Слотердайка, Ф. Ницше, К. Ясперса, Ф. Г. Юнгера. Член Союза журналистов России. Радио- и телеведущий.

РУССКИЙ ПЕЙЗАЖ В СВЕТЕ ВСЕМИРНОЙ ФИЛОСОФИИ

Сад Уральского университета расположен у станции Таватуй, в лесу, на склоне горы. Такие горы на Урале называют долгими: она высокая, но склон у неё пологий. Чем выше по склону расположен садовый участок, тем ниже и скуднее на нём растительность. Участки в самом низу обихоже­ны и удобрены. Хозяева их рачительны, они даже обзавелись мотоблоками, а иные держат кур и поросят. Самые верхние участки — у вершины горы — в сравнении с нижними представляют собой пустыню. Лишь изредка по­падается здесь скудная, чахлая клубника да лук с укропом.

Такая, однако, тенденция.

Но что же тут удивительного?

Университетский физик из сада скажет сразу, что на горе всегда хуже с водой, а значит — суше. Университетский биолог добавит, что растения не любят, когда сухо. Университетский экономист расставит акценты не­сколько иначе. Да, на горе всегда хуже с водой, а потому люди побойчее и попрактичнеё сразу озаботились получить участки внизу. Ведь их эконо­мический интерес состоял в том, чтобы эффективно заниматься сельским хозяйством.

Однако хозяйка участка на самом верху — психолог Галина Петров­на Мажура — объяснила мне ситуацию иначе. Нижние участки окружены лесом — двадцатиметровыми соснами. Лес вокруг стоит стеной, так что взглядом не разгуляешься. От работы ничего не отвлекает. А вот с вер­шины горы видно далеко-далеко. Отсюда открывается гряда вековечных Уральских гор. Их вид сразу прекращает суетные помыслы. Уже не хочется сажать морковку или полоть сорняки. Практический разум цепенеет. Хо­чется сесть на колоду и, глядя на дивные дали, неспешно и безрезультатно думать о вечном. В смысле — о незыблемом и неизменном. О непрехобя- щем, то есть о неподвижном.

Это и есть те чувства, которые только и может вызывать зрелище подлинно русской природы.

Она есть зримый образ вечности.

Пейзажи Шишкина и Левитана покойны.

А Николай Рерих — рисовальщик Шамбалы — довёл традицию незы­блемого русского пейзажа до идеального завершения (что, конечно же, можно было сделать только за границей, причём именно в Тибете). Скали­стые горные гряды до небес — такой же прекрасно-нездешний идеал рус­ского пейзажа, как далёкий Константинополь-Царьград — вожделенная и притягательная мечта для русского Православия.

Вот и спросим теперь: может ли природа — как её видит и ценит рус­ский человек — вдруг стронуться с места и пуститься в пляс?

Такое глупое допущение сродни богохульству ансамбля «Буйство при­чинного места».

Ясно, что природа плясать не может.

Это пошлый и суетный человек может кривляться и скоморошничать на фоне вековечной и недвижной природы.

Но, оказывается, так думают далеко не все в мире.

***

Вот фрагмент «Природа», написанный, по всей видимости, ранним И. В. Гёте[1] ¹. Рискнём привести его полностью — хотя бы уже потому, что 3. Фрейд, прослушав этот фрагмент в 1873 году на лекции, тотчас же решил заняться в университете не юриспруденцией, а медициной, чтобы быть ближе к Природе. Он полагал, что служители Всемогущей Природы будут править миром.

Итак…

«Природа! Мы окружены и объяты ею, не будучи в состоянии ни выйти из неё, ни проникнуть в неё глубже. Не спрашивая и не предупреждая, она вовлекает нас в круговерть своего танца и несётся вместе с нами, пока мы не выбьемся из сил и не выпадем из её рук.

Она создаёт вечно новые образы; то, что есть ныне, не бывало ещё ни­когда, то, что было, никогда не вернётся. Всё ново, и всё же всегда старо.

Мы живём среди неё и — чужие ей. Она беспрестанно говорит с нами и — не выдаёт своих тайн. Мы постоянно воздействуем на неё и всё же не имеем над ней ни малейшей власти.

Она, кажется, готова на всё ради того, чтобы произвести на свет инди­видуальность, — и ни в грош не ставит индивида. Она постоянно строит и постоянно разрушает, и мастерские её недоступны.

Она живёт исключительно в своих детях, но их мать — где же она? Она уникальная искусница: из наипростейших материалов — величайшие контрасты; без малейшего видимого напряжения — к величайшему совер­шенству, к точнейшей определённости, всегда облечённой во что-то пла­стичное, чуждое резкости. Каждое из творений её имеет собственную сущ­ность, каждое из явлений её — наиотдельнейшеё понятие, и тем не менее всё это составляет одно.

Она разыгрывает спектакль; видит ли она его сама, мы не знаем, и всё же она играет его для нас, стоящих где-то в уголке.

В ней — вечная жизнь, становление и движение, и всё же она не про­двигается вперёд. Она вечно преображается, и ни на миг нет в ней покоя. Она и понятия не имеет о постоянстве и неизменности, а покой она удо­стоила своим проклятием. Она — крепка и незыблема. Поступь её раз­меренна, исключения её — редки, законы её не подвержены изменениям.

Она мыслит и чувствует постоянно, но не как человек, а как Природа. Она таит некий собственный всеохватный смысл, усмотреть который в ней не может никто.

Все люди — в ней, и она — во всех людях. Со всеми она ведёт друже­скую игру и радуется тем больше, чем больше они у неё выигрывают. Со многими она играет столь неявно, что игра уже подходит к концу, а они всё не замечают этого.

И самое неестественное — это тоже Природа. Тот, кто не видит её вез­де и всюду, не видит её по-настоящему нигде.

Она любит сама себя и вечно не сводит с себя бесчисленных глаз, веч­но прикована к себе множеством сердец. Она разделилась в себе, чтобы доставлять себе самой наслаждение. Она постоянно взращивает всё новых любителей наслаждений, чтобы неутолимо передавать себя всё дальше и дальше.

Она радуется иллюзии. Того, кто разрушает иллюзию в себе и в других, она карает, как самый жестокий тиран. Того, кто доверчиво принимает её, она прижимает к своему сердцу словно ребёнка.

Детям её несть числа. Ни с одним из них, где бы он ни был, она не бы­вает скаредна, но у неё есть любимцы, которым она даёт поистине расто­чительно и ради которых готова на многие жертвы. Величие — вот условие для её покровительства и защиты.

Она внезапно вызывает свои творения из небытия и не сообщает им, откуда они явились и куда направляются. Их дело — идти. Путь ведом ей.

Пружин, приводящих в движение всё, у неё не так много, но они не знают сносу, они всегда действенны, всегда разнообразны.

Её спектакль всегда — премьера, потому что она создаёт всё новых зри­телей для него. Жизнь — прекраснейшее её изобретение, а смерть — про­сто уловка, на которую она пускается, чтобы иметь много жизни.

Она укутывает человека в глупость и постоянно побуждает стремиться к свету. Она делает его приземлённым и тяжеловесным, но снова и снова тормошит и встряхивает его.

Она дарует потребности, потому что любит движение. Чудо, что она добивается всего этого движения, используя столь немногие средства. Каждая потребность — во благо. Быстро удовлетворяется, быстро вырас­тает снова. Если она даёт одной потребностью больше, то это — новый источник радости и наслаждения. Но она быстро восстанавливает равно­весие. Каждое из мгновений она заставляет тянуться предельно долго, и в любое из них она — уже у цели.

Она — сама суета и пустое кокетство, но только не для нас, для которых она поставила себя превыше всего.

Каждому ребёнку она позволяет ломать голову над своими загадками, каждому глупцу — выносить суждения о ней, тысячам — тупо проходить мимо и не видеть ровным счётом ничего; и радуется в каждом, и каждого заставляет заплатить ей сполна.

Её законам повинуются даже тогда, когда стремятся воспротивиться им, и действуют заодно с ней даже тогда, когда намерены действовать во­преки ей.

Всё, что она даёт, она превращает в благо, ведь она делает это поистине необходимым и незаменимым. Она не стремится вызвать страстное стрем­ление к себе; она желает не вызвать пресыщения.

У неё нет ни языка, ни дара речи, но она творит языки и сердца, кото­рыми она говорит и чувствует.

Венец её — это любовь. Только благодаря любви можно стать ближе к ней. Она создаёт бездны и пропасти меж всеми существами, и все они страстно желают слиться друг с другом. Она разделила всё, чтобы соеди­нять всё. Она полагает, что после нескольких глотков из кубка любви от­нюдь не повредит потрудиться ради жизни.

Она — это всё. Она вознаграждает себя сама и наказывает себя сама, сама радует себя и сама мучает. Она сурова и мягка, ласкова и пугающа, бессильна и всемогуща. Все и всегда суще в ней. Она не ведает прошлого и будущего. Настоящее — вот её вечность. Она добра и благосклонна. Я пою хвалу ей со всеми её творениями. Она мудра и тиха. У неё нельзя вырвать силой никакого объяснения, невозможно вынудить её сделать какой-то подарок — если только она не даст его добровольно. Она хитрит, но ради благой цели, и будет лучше всего не обращать внимания на её хитрости.

Она цельна, и всё же всегда остается незавершенной. Так, как она дей­ствует, она может действовать всегда.

Каждому она является в особом обличье. Она скрывается за тысячью имён и понятий, и она всегда одна и та же.

Она ввела меня в игру, она и выведет меня из неё. Я вверяю себя ей. Она может располагать мною. Она не станет ненавидеть своё собственное творение. Это не я вёл речь о ней. Нет, все, что истинно, и все, что ложно, сказала она сама. Всё — её вина, всё — её заслуга»[2] ².

* * *

Если нарисовать эту стремительно движущуюся природу на картине, то получится тот самый бурный поток, в который нельзя войти дважды. «Нельзя войти дважды в одну и ту же реку, и нельзя застать дважды нечто смертное в том же состоянии, ибо по причине стремительности и скорости изменений всё распадается и собирается, приходит и уходит».

Можно ли жить в таком мире непрерывной изменчивости, не впадая в невроз?

Ученик Гераклита Кратил ещё более заострил этот вопрос. Он заявил, что в одну и ту же реку нельзя войти даже один раз. Ведь воды в реке ме­няются с каждым шагом! А человек, который входит в них, меняется ещё быстрее! Он становится другим с каждой новой мыслью, с каждым новым чувством, с каждым новым ощущением.

Поэтому, утверждал Кратил, никого нельзя даже назвать по имени! Пока ты произносишь имя человека, он уже изменился!

В самом деле, станем рассуждать. Попробуем, глядя на бегущую стрел­ку своих часов, назвать время с точностью до секунды. Это невозможно! Пока ты говоришь самой быстрой скороговоркой: «Два часа пять минут пятнадцать секунд», уже станет два часа пять минут шестнадцать секунд. Точное время назвать нельзя — его принципиально нельзя выразить в сло­ве. Но ведь мысль человеческая движется значительно быстрее секундной стрелки. За один миг можно мысленно перенестись из Владивостока в Мо­скву и обратно! За один-единственный миг можно испытать такое, что ты уже никогда не будешь прежним!

Значит, и человека назвать по имени нельзя тоже. Пока ты называешь его прежним именем, он уже успевает измениться и стать кем-то другим — даже если его зовут не длинным именем Иммануил, а каким-нибудь при­чудливо кратким, американским Бак или Люк.

Логика Кратила была безукоризненной. Но вовсе не логичность рас- суждений имеет определяющее значение, когда люди решают, принимать им какую-либо философию или не принимать. Тут важно другое: можно ли с такой философией жить — именно так, как тебе хочется, но чувствуя себя при этом человеком значительным и уважаемым?

Учения Гераклита и Кратила этому требованию явно не удовлетворяли. Что же тут, спрашивается, уважать, когда всё течёт, а всякие стойкие прин­ципы отсутствуют напрочь? Именно так, кстати говоря, Гераклит и воспри­нимал этот несносный для него, потомка царей, текучий демократический мир, где всё непрерывно меняются и ни на кого нельзя положиться. Он уда­лился от этого мира и играл с мальчуганами в ножички.

Несносные (сатирические, в сущности) умения Гераклита и Кратила о текучем мире вызвали у их земляков открытое неприятие. За недостатком логических контраргументов они прибегли к смеху. Эфесцы стояли на углу и разыгрывали страшно смешные интермедии.

— Слушай, отдавай мне долг, ты вчера занимал у меня деньги!

— Ты что же, не слышал, чему учит Кратил? Никого нельзя назвать по имени! Все мы непрерывно меняемся до неузнаваемости! Я сегодня – уже не я. И ты – уже не ты. Отойди от меня, незнакомец!

Страшно смешно было бы жить в мире, где у тебя непрерывно меня­ются сотрудники, родные и близкие, друзья, деловые партнёры. Так оно, собственно, и есть, только не надо об этом даже и думать…

Смех бывает разным. Иногда он происходит от ужаса. Вспомним хотя бы Пьеро, который велел Мальвине смеяться самым громким смехом, видя, что к ним приближается огромный и страшный Карабас…

***

Природа должна быть незыблемой и неизменной, чтобы жить покой­но. И человек должен тоже быть незыблемым и неизменным. Если же он сбивается с пути и начинает меняться с каждым чихом, его надо привести к порядку, указав на неизменность сотворённого Богом мира.

Так полагает носитель старорусского менталитета. Природа — это ве­личественный и неподвижный Храм Божий, а не место для дрыгоножества и рукомашества. Суета на природе и в храмах вообще противоестественна. Нельзя торопливо и дёрганно служить чему-то высокому, пребывающему в веках.

В недавно переведённой мною книге Ф. Г. Юнгера об играх есть потря­сающий пассаж о неблагородстве быстрых и технологичных движений:

«Хорошему матадору не к лицу торопливость и суета, он не может соз­давать впечатление, что это бык вынуждает его делать те или иные движения и выводит из душевного равновесия. Свободными медленными движения­ми он приближается к быку и плавно разворачивает непостижимо граци­озную игру мулеты. Если он достиг вершин своего искусства, то в каждом из его движений являет себя избыточность — прежде всего избыточность времени… Человек, не располагающий временем, не имеет и благородства; от наличия этого, часто крохотного, избытка времени у матадора зависит многое — изящество, благородство, красота движения»[4] ³.

Это надо понимать так. Матадор вполне мог бы двигаться быстро и тех­нологично — и, кстати, гораздо меньше подвергал бы при этом опасности свою жизнь. Но такая поспешность выдавала бы его неблагородство. Он должен намеренно замедлять свои движения, чтобы продемонстрировать их благородство и красоту — пусть даже бык проносится от него в несколь­ких сантиметрах. Если бы бык не проносился рядом, благородство можно было бы принять за лень.

За любым просчитанным, спешным и технологичным, движением сто­ит низкая страсть к наживе: желание быстрее произвести, быстрее продать, быстрее заработать. Отработанные до автоматизма рациональные образо­вательные технологии превращают университет из храма в торжище, «ре­ализующее» образовательные услуги.

«Реализатор» знаний неблагороден. Он полагает, наивный, что до него знания были нереальными или, что то же, неликвидными. Реализовать зна­ния — значит придать им ликвидность и ликвидировать их на складе. Склад после этого можно ликвидировать тоже.

Истины на рынке быть не может, ибо рынок есть место для надуватель­ства. На рынке надо поспешать. А в храме надо быть неспешным, чтобы обрести истину. Коррида лучше всего иллюстрирует это.

«…B борьбе с быком непозволительно демонстрировать ни одного движения, которое было бы несообразно благородству животного, — ни­чего низменного, вульгарного, коварного. Борьба должна демонстриро­вать не изощрённую искусность, а благородное, простое, размеренное движение человека, который определил себя в противники быку. От ма­тадора требуется не в первую очередь искусность — от него требуется истина и достоверность. Час, в который происходит Estocada — умерщ­вление быка, — испанцы называют „час истины“. От матадора, который идёт на быка, требуется совершенно открытая, абсолютно прозрачная игра, которая являет себя в фигурах пластической и ритмической чистоты. Строгость правил игры возрастает по мере приближения её к концу; они устанавливают столь узкие рамки, что каждое движение матадора должно быть выверенным и проверяемым. По движениям его должно читаться, что он — небезрассуден, храбр, силен духом и владеет собой, а умонастроение его — благородно»⁴.

Искатель истины должен быть неспешен. Иначе он истины не обретёт, ибо неблагородным истина себя не открывает. Благороден же только тот, кто не торопится, а движется плавно и неспешно, временами впадая в не­подвижность.

Именно таков благородный матадор. И благородный человек вообще.

«Спокойствие, сила, задор, уверенность и твёрдость в движениях — всё это не может быть наигранным, акцентированным, показным. Матадор переходит к игре из состояния безмолвной неподвижности и возвраща­ется из игры в состояние неподвижности и безмолвия. От него требуется то, что испанцы называют „templar“ — медленное плавное движение, по­средством которого замедляется и делается плавным также движение быка. Он демонстрирует „parar“, когда, стоя неподвижно, словно статуя, ожидает мощной, тяжеловесной атаки быка» ⁵.

Природа есть присутствие сотворившего её Бога.

Только незыблемая природа, которая не движется совсем, — или очень неспешно движется по кругу, вечно возвращаясь в том же самом виде, – может быть олицетворением того Высокого и Благородного, которому хо­чется служить верой и правдой.

Таково же и незыблемое государство — как присутствие Бога на рус­ской земле. Русская мысль ни разу не опустилась до теории общественного договора: дескать, государство было создано в результате сговора людей, стремящихся к своей выгоде. И с царем «от людей» на Руси приходилось мириться лишь в самом бедственном случае.

Государство — как присутствие Бога на русской земле — тоже не мо­жет быть торопливым. Иначе посетители государственных учреждений могли бы подумать, что оно неблагородно. Оно должно пребывать в состо­янии неподвижности и безмолвия, периодически очень медленно и плавно выходя из этого состояния и тут же медленно впадая в него снова. Наличие разъярённых посетителей, изрыгающих угрозы, лишь подчёркивает благо­родство государственного человека. Не пугают его и суетные силовики, внезапно осуществляющие какие-то выемки документов в государствен­ных кабинетах: и они тоже есть государство, а потому впадут после этого стремительного усилия в неподвижность и безмолвие на долгие годы — до самого суда, вовсе не страшного, ибо — человеческого.

Сама попытка применить к государству понятия полезность и эффек­тивность — наивна и оскорбительна. Это всё равно, что пытаться подза­работать денег прямо во время богослужения. Самого присутствия в храме достаточно, чтобы служить Богу. Ведь присутствие в храме уже есть знак подтверждения и приятия вековечного богоустановленного порядка. При­ход чиновника в русское присутствие ⁶— то есть государственное учреж­дение — есть не проявление его стремления быть эффективным, но демон­страция лояльности к богосотворённому космосу. Важно вовремя прийти, как вовремя восходит и присутствует солнце. Но солнце, присутствуя, не думает о своей эффективности. Она получается (или не получается) у солнца сама собой, ибо солнце послано в мир не им самим.

Если государство лишится благородства и перестанет воплощать со­бою незыблемость и неспешность Горнего Мира, а начнёт оказывать ры­ночные услуги, оно тут же предстанет бессмысленно-отвратительным вне великой миссии своей. Потому что инновации и технологии — дело биз­неса, но не государства. И государство, вознамерившееся торговать, пред­станет неуклюжим и неповоротливым — словно степенный петровский боярин уже без бороды в ряду ушлых пройдох-приказчиков, привыкших торговать на улице пирожками.

Именно таким — бесполезным для повседневности — и видит госу­дарство антихристианин Ницше, вещая о бездуховном государстве устами нехристя и самозванного пророка Заратустры. И он прав в одном: в отсут­ствие Бога государство отмирает, как учили ницшеанцы-большевики. Го­сударство может быть вековечным, если поднимется выше суеты и повсе­дневности. Оно должно вызывать у человека мысли о вечном — и желание впасть в покой перед лицом незыблемого Бытия, которое всё равно никак не изменишь. Но если государство забудет об этой экзистенциальной роли своей, если же оно станет просто правовым, то есть удовольствуется все­го лишь установлением и отслеживанием своекорыстных правил от людей, принятых по предварительному сговору в первом, втором и третьем чте­нии, оно сразу же разоблачит свою никчемность, суетность и гибельность.

«Где-то существуют ещё народы и паствы, но только не у нас, братья мои: тут существуют государства.

Государство? Что это такое? Вот, пожалуйте! Слушайте меня хоро­шенько: я скажу вам слово своё о смерти народов.

Государством зовется самое хладное из всех хладных чудовищ. И лжёт оно тоже хладнокровно; и вот какая ложь выползает из его пасти: „Я, госу­дарство, и есть народ“.

Это — ложь! Творцы и созидатели — вот кто создал народы и простёр над ними веру и любовь: так они служили жизни.

Разрушители — вот кто создал ловушку, в которую попались многие, и зовётся она государством: они подвесили над попавшими в западню меч и сотню ненасытных желаний.

Там, где ещё существует народ, он не понимает государства и ненави­дит его — как дурной глаз и как посягательство на обычаи и права.

Вот на что укажу я вам: каждый народ говорит своим языком добра и зла; сосед не понимает его. Свой язык обретает он для себя в обычаях своих и правах.

Но государство лжёт на всех языках добра и зла; и что оно ни скажет, всё — ложь, а что ни есть у него, всё это украдено им.

Всё в нём фальшиво, всё — ложно; кусает оно украденными зубами, ку­сачее. Фальшивы даже внутренности его, вся его утроба.

Запутывание посредством языка того, что есть добро, а что зло — вот на какой верный признак государства укажу я вам. <…>

Слишком много людей родилось на свет: для избыточных людей и было выдумано государство!

Смотрите же, как оно их притягивает, этих излишних! Как оно заглаты­вает их, как жуёт и пережёвывает!

„Нет на земле ничего более величественного, чем я; я есмь указующий перст Бога, устанавливающего порядок“ — так ревёт чудище. И опускают­ся на колени не только те, кто далеко слышит длинными своими ушами, и не только те, кто в близорукости своей не видит дальше собственного носа.

Ах, и в вас, великие души, оно тоже насаждает свою угрюмую ложь! Ах, оно умеет распознавать щедрые сердца, которые любят себя расточать и раздаривать. Да, оно добирается и до вас тоже — до вас, победителей ста­рого бога! Вы устали от борьбы — и сейчас эта усталость на руку новому идолищу.

Оно хотело бы окружить себя героями и триумфаторами, снискавши­ми почести, это новое идолище. Оно любит сиять в отражённом свете чи­стой совести, это хладное чудище.

Оно хочет дать вам всё, если вы станете поклоняться ему — это новое идолище: так оно покупает себе блеск вашей добродетели и взор ваших гордых очей. <…>

Государством называю я то место, где пьют яд все — и хорошие, и пло­хие; государство — это то место, где все теряют себя — и хорошие, и плохие; государство — это место медленного самоубийства всех, самоубийства, ко­торое называют „жизнью“.

Посмотрите же на этих избыточных! Они присваивают себе творения изобретателей и сокровища мудрецов: свою кражу они называют образо­ванием — и всё оборачивается у них недугом и нескладицей!

Посмотрите же на этих избыточных! Они недужны всегда, они истор­гают из себя желчь — и называют это прессой. Они проглатывают друг дру­га — и не переваривают друг друга.

Посмотрите же на этих избыточных! Они приобретают богатства — и становятся беднее от этого. Власти хотят они и, для начала, хотят обзаве­стись орудием, которым прокладывается путь к власти, — большим состоя­нием: они, эти несостоятельные!

Посмотрите, как они скачут по ветвям, эти шустрые обезьяны! Ка­рабкаясь вверх, они перескакивают друг через друга — и срываются, падая в грязь и в бездну.

Все хотят подобраться поближе к трону: в этом — безумие их; как буд­то на троне сидит счастье! Часто на троне сидит грязь — да и трон тоже часто стоит на грязи.

По мне, так безумны все — и карабкающиеся вверх обезьяны, и те, кто охвачен горячкой. По мне, так дурно пахнет их идолище — это холодное чудовище; по мне, дурно пахнут все они — те, кто служит и поклоняется этому идолищу.

Братья мои, разве же вы хотите задохнуться в том смраде, который ис­ходит из их мерзких ртов, и в той вони, которую вызывают их вожделения? Лучше выносите рамы и выскакивайте вон — на волю, на свежий воздух!

Прочь от смрада! Подальше от идолопоклонства людей избыточных!

Прочь от смрада! Подальше от вонючего дыма этих человеческих жертвоприношений!

И сегодня ещё открыта земля для великих душ, чтобы они обрели на ней свободу. Есть ещё незанятые места, где могли бы поселиться отшель­ники-одиночки и отшельники, удалившиеся от мира вдвоём, — такие места, где веет дух спокойного моря.

Ещё открыт для великих душ путь в вольную жизнь. Поистине, чем меньшим владеет человек, тем больше владеет собою, чем меньше он дер­жит добра, тем меньше он одержим. Так будем же слегка бедными!

Там, где кончается государство, только и начинается нелишний, неиз­быточный человек: там начинает звучать песнь человека необходимого — напев неповторимый, который не заменить ничем. <…>

Так говорил Заратустра»⁷.

Возможно, надо уйти подальше в лес, чтобы осуществить Великий Рос­сийский Отказ от государства и неспешно петь в чаще песни под гитару в храме Природы — о том, как здорово, что все мы здесь сегодня собрались и пускаем алюминиевую чашу по кругу; надо не блистать в городах, чтобы в лесном храме упокоилась бродячая душа, заслышав в себе бетховенские сонаты и произведения Грига. (Вот только суетны они, эти западные про­изведения, в которых судьба стучится в дверь, то есть ведёт себя подвижно­недостойно; лучше петь у костра хором, соборно.)

И ещё надо получать мало и владеть малым, чтобы лучше владеть собой. Ибо сказано: «Материальные блага не могут сделать человека счастливым»⁸.

Или надо удалиться в университетский сад, восстановив его былую святость: ведь завезли к нам огородничество именно монахи из Византии, прибывшие крестить Русь при Владимире Святом; овощи поддерживают в пост, разнообразя стол человека благочестивого, но пост есть условие возникновения огородничества как искусства!

На вершине долгой горы у станции Таватуй — в горнем мире, откуда открываются скалистые гряды, — куда больше поста, чем внизу, где хрюкает скоромное.

Там, внизу, служат мамоне при помощи мотоблока, изобретённого каиновым политехническим племенем. «В Священном Писании сказа­но, что первыми строителями земной цивилизации были потомки Каина: Ламех и его дети изобрели и произвели первые орудия из меди и железа, переносные шатры и различные музыкальные инструменты, они явились родоначальниками многих ремёсел и искусств (Быт. 4, 20-22). <…> По воле Творца цивилизацию каинитов завершает потоп»⁹
.

А служить надо вечному, незыблемому, то есть — государству. «На част­ника мы работать не будем», — сказала автору этих строк в суетные девя­ностые годы ныне уже покинувшая этот мир Галина Петровна Федосеева, выдающийся российский биолог, директор ботанического сада Уральско­го государственного университета, также убитого ныне технократической каиновой суетой.

Тут всё дело было в том, что качканарские руды очень бедны железом. По этой причине Качканарский горно-обогатительный комбинат по сей день обогащает их, чтобы отправить на Нижнетагильский металлургиче­ский комбинат. Обогащение, если объяснять доступно для гуманитариев, осуществляется так: бедную руду надо растереть в песок, потом залить во­дой и поместить в бочку; если бочку вращать, всё тяжёлое — то есть со­держащее железо — под действием центробежной силы отлетит к стенкам бочки (особенно если ещё поставить по бокам магниты); в середине бочки останется только никчёмная пустая порода с водой. То есть — грязь. Песок и вода, которые когда-то были богосозданным пейзажем.

Руду надо увезти, чтобы выплавить из неё металл и построить танки для сохранения незыблемости государства. А грязь придётся слить в озеро.

На этой грязи, понятное дело, не вырастет ничего. Вода высыхает, остаётся песок. Поднимается ветер. Песок поднимается над Качканаром смерчем, а потом скрипит на зубах. Это скрежет зубовный, произведённый каиновым инженерным племенем.

Университетский биолог Галина Петровна Федосеева сотоварищи по­ставила себе памятник: вырастила на этом «лунном грунте», на котором в принципе не могло произрастать ничего живое, траву. Если смотреть сверху на большое озеро грязи, половина его теперь зелёная — и не пылит. На вторую половину русского индустриального пейзажа финансирования не хватило, потому что государство попыталось стать динамичным.

Университетские биологи зажили впроголодь, как и подобает нестяжателям

и иным святым университетским людям. Стоимость их часа — две бутылки кефира, а годовой доход равен месячному доходу милицейского лейтенанта.

Им предложили зарабатывать деньги инициативно (это и называется инновациями). Им предложили на коммерческой основе зарастить травой такие же лунные ландшафты, только вокруг коттеджей новых русских, по­строенных во множестве вокруг Екатеринбурга. Университетские коллеги Адама, садовника в Эдемском саду, отказались наотрез.

Они сказали, что на частников работать не будут. Только на государ­ство. Они скорее озеленят Луну и заставят цвести яблони на Марсе, чем будут служить стяжателям.

Монастыри не реформируются.

Если вдруг будет поставлена задача войти к 2020 году в число ста луч­ших коммерческих монастырей мира, у нас это вряд ли получится.

Русские государственные университеты не реформируются тоже. Их служители не желают работать на частника и вообще не хотят сами зараба­тывать деньги. Они хотят познавать истину и возвещать её миру.

И у государства русского тоже никогда не получится организовывать бизнес: со своим степенством оно не выдержит конкурентной борьбы и непременно потерпит крах, за который будет мстить лишением свободы и силой оружия. Дело русского государства в другом: поддерживать веко­вечный порядок вещей. И, конечно, совсем не дело его — изменять тече­ние времени, повелевая им.

Это безбожники-большевики кричали: «Время, вперёд!» Потом стя­жатели-американцы придумали тайм-менеджмент, то есть управление временем. Люди простодушные поверили их выдумке и пытаются кричать по сей день: «Время, вперёд! Время, назад!» Но всё это есть соблазн, ибо время дано человеку Создателем. И не может человек управлять им.

Пагубно одному и тому же человеку быть разделённым в себе: стре­миться к инновациям и ратовать за христианство, инновации запрещаю­щее. Не надо верить Западу и в том, что государство должно приносить пользу и процветание. Стоит только пуститься в эту потребительскую гон­ку, как ей не будет конца. Лучше в ней не участвовать совсем. Ибо иерархи русской церкви решили: деньги счастья не принесут. Человек достойный в России служит — но ему тошно прислуживаться, поспешая.

Государственные услуги есть нонсенс, ибо есть слуги шустрее, чем го­сударство. Надо уничтожить всех остальных слуг, чтобы государственные услуги были успешными. Потому и компьютеры, призванные ускорить их оказание, в России многократно замедляют дело. Каиново племя компьютер­щиков снова наказано потопом информации, которую плодят чиновники.

Государство не может адаптироваться к рынку, ибо оно есть присут­ствие Иного в повседневности, и в этом качестве непрерывно стремится покончить с рыночной суетой, отвлекающей от сути бытия.

Не может адаптироваться к рынку и человек со старороссийским мен­талитетом. Он не стремится к наживе и заработку. Его выход на работу есть всего лишь подтверждение лояльности миропорядку. Не результата взыскует он,

а процесса. Лишь наивному Ю. Шевчуку не дано постичь «ра­дость большого труда, непонятного смыслом своим». Все остальные знают, что в нашем труде нет корыстного смысла. Задача нашего труда иная: вклю­чать человека в неспешный круговорот природы.

Мы в другое погружены.
В ход природ неисповедимый.
И по едкому запаху дыма мы поймём, что идут чабаны.
Значит, вечер. Вскипает приварок.
Они курят, как тени, тихи.
И из псов, как из зажигалок,
Светят тихие языки ¹⁰.

Встать поутру, засветло, прийти вовремя, делать всё с достоинством и неспешно, ждать обеда, потом — конца рабочего дня. Степенно и вовремя отправляться домой ужинать. Не блюдущий обеденного перерыва спосо­бен посягнуть на основы мироздания и государства. Ибо обед — знак пол­дня, а полдень — важная веха в распорядке дня, установленном Создателем. Обед и обедня — в равной степени подтверждение принятия этого распо­рядка человеком благочестивым.

Отчёт русского работника всегда есть отчёт о проделанной работе, а не о результате. Это описание процесса. Результат известен заранее — это вечное повторение того же самого. Нет нужды говорить о нём челове­ку достойному. Он знает. И понимает, что низок желающий получить не­положенное — сверх оклада.

Подлинный российский труд должен быть бессмысленным, бесполез­ным и окладистым — как окладистая борода, придающая степенство и достоинство. Труд, направленный на получение прибыли, греховен.

«VI. Труд и его плоды.

VI.3. Совершенствование орудий и методов труда, его профессио­нальное разделение и переход от простых его форм к более сложным спо­собствуют улучшению материальных условий жизни человека. Однако обольщение достижениями цивилизации удаляет людей от Творца, ведёт к мнимому торжеству рассудка, стремящегося обустроить земную жизнь без Бога. Реализация подобных устремлений в истории человечества всег­да заканчивалась трагически.

VI.4. С христианской точки зрения труд сам по себе не является бе­зусловной ценностью. Он становится благословенным, когда являет со­бой соработничество Господу и способствует исполнению Его замысла о мире и человеке. Однако труд не богоугоден, если он направлен на слу­жение эгоистическим интересам личности или человеческих сообществ, а также на удовлетворение греховных потребностей духа и плоти. Священ­ное Писание свидетельствует о двух нравственных побуждениях к труду: трудиться, чтобы питаться самому, никого не отягощая, и трудиться, чтобы подавать нуждающемуся»¹¹.

Инновации противоестественны и богопротивны, ибо изобретате­ли — каиново семя. Два Рима пали, потому что изобретали новое. Третий стоит, потому что ничего не изобретал и не стремился служить «эгоисти­ческим интересам личности и человеческих сообществ».

Университетские биологи могут вырастить траву на Луне. Но они не будут опошлять своё высокое знание, выращивая её в саду частном, а не в саду Эдемском или в саду государственном.

Суета каинова политехнического племени причудлива.

Ректор Уральского Государственного Горного университета Николай Петрович Косарев тоже принадлежит к этому племени, ибо — горный инженер, а потому чересчур динамичен для ректора. Но не в поисках го­сударственной степенности, а в поисках пущей динамики он затеял пре­подавать богословие у себя в университете и предлагает начинать учёные советы молитвой, а теперь каламбурит, именуя свой университет Горним. Конечно, Гераклит говорил, что путь вниз и путь вверх — один и тот же путь. Но это затейливое языческое суемудрие. Праведные же знают, что устремление ввысь, к небесам, противоположно устремлению вниз, в недра, по направлению к пеклу: не горний, а преисподний тот институт, ибо учит добыванию прибыли и освоению природных богатств, созданных Твор­цом для всех.

По той же причине несообразно и небогоугодно уже само такое на­звание — Богословский алюминиевый завод. Либо он богословский, либо он алюминиевый. Раздвоенность в себе губительна. Так что неспроста тер­пит непрерывные трудности этот завод в своём Краснотурьинске — будто проклятый Небом.

Старорусский менталитет живёт в каждом из нас. Он передаётся по наследству великой нашей литературой. Он подсказывает всем и каждому, что Третий Рим не должен меняться, если намерен устоять. Мы не копим деньги на перемены. Мы спускаем их немедленно, как рыцари — деньги у нас не задерживаются, и хозяйство наше сквозное.

Зато нас зовут, как рыцарей, по отчеству, что на Руси — признак дво­рянства. Русский человек вынесет всё, кроме одного — лишения отчества. Не вынесет, если его персонально за какие-нибудь безобразия и бесчин­ства будет запрещено именовать по батюшке. А велено будет именовать просто, как американцев: Бак или Люк, не говоря, — Чеевич.

Даже Дума — испытание наше и кара за прегрешения, посланные Не­бом, — не может и помыслить в числе новых, суровых и непомерных, на­казаний за все проявления жизни такого чудовищного зверства — лишения человека отчества.

Это тебе не лишение прав на два года. Это — лишение корней. Без прав, но с отчеством можно жить достойно. Обратное — неверно. Нам, дворянам в составе всего народа, негоже лить воду на мельницы частни­ков и возделывать их сады. Дворяне не участвуют в рынке. Они посылают на рынок челядь.

Где же выход? Ведь всё ещё пылит на ветру половина озера под Кач­канаром… Вековечный пейзаж нарушен. И не помогает даже буддийский монастырь Шад Тчуп Линг, воздвигнутый на отроге горы Качканар, в кото­ром ламой Тензин Докшит (бывший снайпер КГБ Михаил Санников, уви­девший в прицел, как плачет душманская лошадь, — и уверовавший, так и не выстрелив). Металлурги купили себе величественную гору Качканар, и бу­дут скапывать её на руду, а грязь сливать в озеро. Буддийский храм, кирпичи на который — по одному — несли от подножья паломники, будет переме­щён. Каиново политехническое племя наступает — и христианский храм, недавно возведённый на противоположной горе, тоже не может сдержи­вать его.

Разрешить эту проблему мог бы только философ, но он гоним и сокра­щаем ныне технократическими властями, которые веруют в превращение неперспективных университетов в перспективные ПТУ.

Российская махина двинется с места только тогда, когда в этом движе­нии философ увидит бытийный смысл и соработничество чему-то Выс­шему, Трансцендентному — и донесёт этот смысл до всех других. Только философ сможет объяснить богослова политехнику, а политехника – богослову.

И вот тогда, осознав, что он делает достойное дело, русский человек бу­дет неудержим. Он не станет искать предначертанные дороги с какими-то идиотскими американскими «дорожными картами», где указаны все Мак­дональдсы и туалеты. Ещё Наполеон Бонапарт сказал, что дорог на Руси нет — есть только направления. А направления мы определяем не геогра­фически. Мы не ищем дорогу, а выбираем путь. Он может где-нибудь со­впадать с проложенными дорогами, а где-то наверняка совпадать не будет. Но нам нет равных в движении по бездорожью: спросите хоть в Даккаре.

И путь наш не будет определяться рынком, потому что рынок для нас — средство, а не цель. Если же это средство не сработает, мы снова не посто­им за ценой, устремляясь к победе по пути, который не зависит от дорог, введённых в Джи Пи Эс.

Ведь «Русское радио» когда-то сказало правду: «Русские называют до­рогой то место, где они собираются проехать».

Александр Перцев. Русский пейзаж в свете всемирной философии. // «РУССКИЙ МIРЪ. Пространство и время русской культуры» № 8, страницы 236-252

Скачать текст

 

 

Примечания

1. См. об этом: Перцев А. В. Беседы с врачами как философский жанр // История философии. Учебное пособие / Под ред. Н. В. Мотрошиловой. М., 2001.
2. [Die Natur], Fragment // Göthes Werke in zwölf Bänden. Berlin; Weimar, 1981. Bd. 12. S. 10-13.
3. Юнгер Ф. Г. Игры. Ключ к их значению. СПб., 2012. С. 203.
4. Юнгер Ф. Г. Игры. Ключ к их значению. СПб., 2012. С. 261.
5. Юнгер Ф. Г. Игры. Ключ к их значению. СПб., 2012. С. 264.
6. Присутствовать — означает непрерывно находиться при сути, которая, разумеется, не­движна, как недвижен аристотелевский Нус.
7. Nietzsche Е Also sprach Zarathustra // Nietzsche F. Sämtliche Werke. Kritische Studienaus­gabe in 15 Bänden. Herausgegeben von Giorgio Colli und Mazzino Montinari. Neuausgabe 1999. München, Deutscher Taschenbuch Verlag GmbH&Co.KG. Bd. 4. S. 61 ff.
8. Основы социальной концепции Русской Православной Церкви. Принято Юбилейным Архиерейским собором Русской Православной Церкви. Москва, 13-16 августа 2000 года // Пра­вославие и духовное возрождение России. Екатеринбург, 2003. С. 354.
9. Основы социальной концепции Русской Православной Церкви. Принято Юбилейным Ар­хиерейским собором Русской Православной Церкви. Москва, 13-16 августа 2000 года // Пра­вославие и духовное возрождение России. Екатеринбург, 2003. С. 352.
10. Вознесенский А. А. Тишины! // Вознесенский А. А. Собр. соч.: в 5 т. T. 1. М., 2000. С. 84-85.
11. Основы социальной концепции Русской Православной Церкви // Православие и духовное возрождение России. С. 352.