Наталия Полянская-Токарева. Короткие рассказы

2,479 просмотров всего, 1 просмотров сегодня

Наталия Полянская-Токарева. Родилась в 1966 году в Ленинграде. Старшая сестра рано пристрастила к чтению, в школу пошла, уже умея читать, писать, считать, всегда считалась девочкой способной, но ленивой. Закончила 25-ю восьмилетнюю школу Невского района (сейчас расформирована) и поступи­ла в педагогическое училище № 1 им. Некрасова. Но вскоре попала в «Сайгон», училище бросила на втором курсе, потому как андеграундно-богемный образ жиз­ни не совмещался с нормальным обучением. Чтобы не посадили за тунеядство, пе­риодически официально работала, в основном секретарём-машинисткой, исполь­зуя служебное положение для изготовления самиздата. В 1989 году отказалась от наркотиков и в поисках иной жизни уехала в Пюхтицкий монастырь, где была трудницей и где крестила двух своих детей. В 1993 году, после гибели сына, углублённо изучала эзотерические практики (буддизм, шама­низм, синтоизм, даосизм), но от православия так никуда и не ушла. В 2003 году всей своей большой семьёй (муж, трое детей) уехали из Санкт-Петербурга на постоянное место жительства в деревню Ячменёво Печорского района Псковской области. Здесь и пишу свои первые рассказы.

БУРТ

Пассажир, которого мы подобрали возле Моложвы, был лет семи­десяти с виду, но одет аккуратно и чистенько, что не часто встречается в Обозерье. Вообще здесь мужчины редко доживают до такого возраста — кого озеро забирает, кого водка. А те, что доживают, не сильно стремятся за собой следить. А этот же был вежлив, чист и даже одеколоном сбрыз­нут слегка.

— А откуда вы, сами-то? — сразу поинтересовался дед.

— Ячменёвские.

— Чё-то я не припомню таких в Ячменёво, — выражения его лица мне было не видно, он сидел сзади, а голос звучал недоверчиво.

— Да мы лет пять всего как переехали из Питера.

— О! А чего это? Все в Питер, а вы — из Питера… — недоверие пере­шло в удивление.

— Да надоел город.

— Это да, это понимаю… Я тож в городе не прижился. Сыны зовут, а я — не… Мне здесь хорошо.

— Вот и нам здесь хорошо! — мы с мужем засмеялись.

Вишняково проехали молча. Но дед молчания не выдержал, поёрзал чуть-чуть и спросил:

— А что это у вас тут за агрегат? Миноискатель?

— Да. Вот, приятель оставил на пару дней, по полям-хуторам походить. Много здесь в земле интересного.

— Да… Земля здесь богатая на историю. Где ни копнёшь — всё что- нибудь вытащишь… Вот у нас было здесь однажды, при советской власти ещё, — дед подвинулся к нам поближе, чтобы было нам лучше слышно.

Был совхоз здесь, поля все распаханы, не то что сейчас — всё берёзой да сосной зарастает. А тогда везде пахали, всё сажали да сеяли, всем работа была. А в поле у нас там вот, между Моложвой и Вишняково, холмик стоял, ну, небольшой такой, трактора его опахивали. Сажали там тогда картошку. Год урожайный был, картохи много, вот мы и реши­ли по осени семенную картоху в бурт убрать до весны. А где бурт копать? Вот решили в хол­ме этом сделать — удобно. Стали копать — мать честная, а там костей да черепов — со счёту сбились. Стали звонить в милицию, а там спрашивают — а кости-то какого цве­та? Белые, жёлтые или коричневые? Ну, ко­ричневые, говорим… Они опять спрашива­ют — а черепа-то, наверно, с зубами? Мно­го ли зубов-то на челюстях осталось? Ну да, говорим, с зубами. Э, говорят, милици­онеры, это не к нам звоните, это к архео­логам. Пошли мы в правление, стали отту­да узнавать номер археологов, позвонили.

Там тоже спрашивают и про цвет, про зубы, и что ещё нашли вместе с костями. Ну, мы опять рассказали. Это, говорят археоло­ги, курган. Военное захоронение какого-то там века (уж и не помню какого), вы его за­копайте обратно и ничего не трогайте. Ну, мы спрашиваем, дык что, приедете копать-то? Там всякого железа вместе с костями-то много. Нет, говорят археологи, не приедем. Денег нету на рас­копки. Да и в самом Пскове ещё поле непаханое, а курганов таких по обла­сти – копать-не-перекопать… Не до курганов нам… Ну, так и закопали мы его обратно.

Дед замолчал. Вздохнул тяжело.

— А я б сейчас вот и сам бы копать взялся… Да не понимаю в этом ни­чего. Образования нету, а без него чего я там накопаю — порушу только. У них же там каждый кусочек ржавого железа чего-то значит, а я ж не разбе­русь, чего ценно, чего нет. Курганов-то этих у нас вон сколько. И в Круппе, и в Моложве, и в Борке Зимнем. Только не надо никому… Эх, что говорить- то? — в голосе его явно слышалась досада и тоска.

—Ты, сынок, мне здесь, в Песках, останови. Кума у меня тут, навестить пойду, — он засмеялся. Мысли о куме его явно веселили. — Ну, спасибо вам, будьте здоровы!

Дед вылез из машины легко, поправил шапку и неожиданно бодрой по­ходкой отправился в сторону деревни.

Остаток пути мы с мужем ехали молча, и было обоим ясно, что не о чем здесь говорить…

ПЛЕННЫЙ

Недалече от нашей деревни, не доезжая до Городища, в лесу возле до­роги есть могилка. Ржавенькая оградка, ржавенький железный крест. Таких крестов я видела множество на старых деревенских кладбищах. А тут — по­среди леса. Несколько лет мы ездили мимо неё, собирали грибы возле, не зная грустной истории того, кто там захоронен. Расспрашивали местных бабулечек, но они ничего внятного сказать так и не смогли, пока не спро­сили у Миральды, чей дом стоит на въезде в нашу деревню.

Миральда и её семья — «сето», это местная национальность, со своими традициями и культурой. Их немного, всего несколько тысяч, но они тща­тельно сохраняют свою национальную самоидентификацию, приезжают сюда, в «родовое гнездо», привозят детей и внуков, чтобы те не забывали, откуда их корни. Живут они, преимущественно, в Эстонии, говорят и пи­шут по-эстонски, но при этом исповедуют православие. В Россию приезжают всё реже, потому как очень дорого, даже для большой Миральдиной зажиточной семьи уже на­кладно стало приезжать на родину предков. Экономический кризис и политические ам­биции Эстонии серьёзно сказались на воз­можностях. Но дом продавать они не хотят, в надежде, что когда-нибудь политики дого­ворятся и станет проще приезжать туда, где осталось сердце.

Но вернёмся к могилке.

Во время Второй мировой, когда немцы уже оккупировали эти края, эстонские эсэ­совцы раздавали батраков (читай — рабов), из числа русских военнопленных. Взяли себе работника и Миральдины родители. Достал­ся им раненый молодой мужчина, которого они всей семьёй лечили сначала, прежде чем он стал способен работать. И, несмотря на хорошее отношение к нему хо­зяев (зная Миральду, могу быть уверена, что это действительно так), он всё время думал о побеге. Дважды сбегал, и дважды его ловили немцы и воз­вращали к хозяевам. На второй раз, прежде чем вернуть, ему прострели­ли ногу, чтобы и не пытался больше. Миральда с сёстрами снова ухаживали за ним, лечили как умели, но однажды утром нашли его в сарае — повесил­ся он на вожжах, не выдержав мысли, что ему уже к своим не выбраться…

Похоронили его в лесу, недалеко от дома. После окончания войны Миральдины родители разыскали его жену и написали ей письмо. Но то ли из- за того, что не очень хорошо они знали русский язык, то ли просто жена- сибирячка неправильно истолковала слова «жил в нашей семье», в общем, она отказалась ехать на могилу к мужу, посчитав, что раз уж он завёл в пле­ну себе другую семью — пусть они за могилкой и смотрят. Объясниться они так и не сумели. И до сих пор раз в год Миральда и её сёстры прибира­ют старую могилку.

Узнав об этой грустной истории, девчонки мои по весне, как снег сой­дёт, тоже стали приходить туда, сметать хвою и прибирать сухие ветки, рас­сыпая зёрна для птиц, чтобы помянули перед Господом раба Божьего, не вынесшего позорного плена.

УШАСТИК

Живёт в нашей обозерской деревеньке Киршино мужичонко. Так себе мужичонко, неважнецкий, прямо скажем. И глаза залиты вечно, и говоро- чек невнятный, но серд­це у него доброе и к зверушкам лесным расположенное. Кли­чут его дружбаны- приятели промеж себя просто Толик. Хотя и отчество у него есть, и красивую фамилию Розов носит.

Подобрал однаж­ды Толик в лесу косу­лёнка, то есть мелкого детёныша косули, мам­ку которого подстрели­ли доблестные браконье­ры. Взял к себе домой и стал воспи­тывать, как собственное возлюбленное чадо. Кормил из соски, спать клал с собою вместе на топчанчик в веранде. Топчанчик тот на веранде постави­ла его законная супруга на тот случай, ежели непутёвый муж шибко напьёт­ся, дык чтобы не волочь далеко было. Кинула его на веранду — и порядок.

Так вот. Рос косулёнок, рос и вырос в здоровенного козла. Звали его жи­тели деревни Ушастиком. На шею ему повязали красную косынку, чтобы все знали, что зверь не лесной, а вполне себе домашний. А так как навязывать на верёвку лесную гордую животину хозяин считал недостойным, то Ушастик свободно разгуливал везде, где ему вздумается, к ночи возвращаясь домой — к Толику на веранду. Понятное дело, что больше всего любил Ушастик па­стись в чужих садах и огородах. Деревенские поначалу терпели, а со време­нем начали гонять обнаглевшую животину. Но сады и огороды — это ме­лочь, хуже пришлось велосипедистам, коих немало по Киршино разъезжает. Козёл вошёл в возраст, отрастил вполне себе оленьи рога и стал качать пра­ва — он-де вожак в стаде. А так как других рогов, кроме велосипедного руля, он в округе не нашёл — начал выяснять отношения с велосипедами. Народ стал роптать. Прижатого к стенке мужичонку вынудили привязать буйного сынка. Ушастик загрустил. Толик люто запил.

И вот в один из дней пришёл к нему дружбан, на предмет позвать опо­хмелиться. Стоит у калитки, орёт. Жена из сарая ему отвечает — спит, мол, окаянный на веранде, иди буди, коли надо… Дружбан на веранду заходит и видит — лежит под одеялом, забывшись беспокойным сном, Толик. Сверху торчит его голова, а внизу… из-под одеяла… — козлиные копыта. Охнул дружбан, осел, перекрестился, будить не посмел, похмеляться передумал, а решил твёрдо — всё, завяжу!

Откуда ж ему было знать, что под одеялом с Толиком и Ушастик спит…

Через некоторое время оленя всё же куда-то увезли. Куда — никто не знает.

ЖИВУЧАЯ

«Сама-то Люська родом из Заходов», — рассказывала мне соседка Гордеевна, присев на чурбанчик возле поленницы. «А к нам в деревню она к Павлу поселилась, ну, ты его помнишь, застала ещё. Который в Бог­данова (местная псковская психушка, куда кладут на вечную койку) по­мер пару лет назад. Они расписаны не были, просто сошлись да жили. А Игорь, сынок Люськин, всё по тюрягам ошивается. Вот он-то Пав­ла по пьянке и прибил, что его сперва в больничку, а потом уж в Богда­нова, потому как овощ уже, не жилец, а кто здесь за ним присматривать будет? Люська? Да за ней за самой смотреть нужно, вон, ссытся уже….» Речь Гордеевны была куда как более красочная, но настолько нецензур­ная, что приличных слов там даже как-то и не заметить… Пожалуй, кро­ме имён собственных, их и не было. Поэтому позволю себе вольный цен­зурный перевод.

Люська — существо с первого взгляда неопределённого пола и неопре­делённого возраста, но при ближайшем рассмотрении становилось видно, что она всё-таки женщина с необычайно умными и ясными для алкоголич­ки глазами. Говорила она мало, тихо, но как-то резко, отрывисто, словно выплёвывала слова через пару чудом уцелевших зубов. Близко к ней стоять было сложно, вонь просто ужасала. Летом Люська ходила «в грибы», сда­вала собранную лисичку Гордеевне за самогонку и еду. Осенью и весной — собирала в болоте клюкву, зимой зарабатывала непонятно чем, но за само­гонкой ходила регулярно. Передвигалась медленно, пошатываясь, как при­видение, никогда никуда не спешила. Да и куда ей спешить-то?

Пару раз в дом к ней прибегали взмыленные пограничники: собаки на границе брали след нарушителя и он приводил к Люськиному дому (такой след и без собак можно взять). Она честно признавалась, что ходила че­рез границу лисичку сдавать, потому что Гордеевна «слишком мало денег даёт за лису». Погранцы ругались, требовали заплатить штраф или грози­лись упрятать её в кутузку, Люська вяло отбрёхивалась: «Да чё найдёте — то и берите, нету у меня ничего! Хотите, вон, дрова берите…», — махала ру­кою в сторону трёх дежурных поленьев, принесённых из лесу. В доме у неё действительно не было ничего, кроме развалившейся старой мебели и кучи грязных тряпок. Даже алюминиевые ложки были сданы беспутным сынком на цветмет. В кутузку погранцы брать её не решались — вся застава прово­няет, так и уезжали ни с чем.

В деревне Дальнево у Люськи жил брат — Бориска. Дом у Бориски был покрепче, печка цела, и через пару лет после смерти Павла она с сыном пе­ребралась к брату. Гуртом теплее…

В один из ноябрьских дней, когда ночью уже подмораживало, а днём было ещё в плюсе, Люська ушла с сыном Игорем в болото за клюквой. К вечеру Игорь вернулся один, буркнув, что мать где-то в болоте потерялась.

Нашли её через четыре дня. Ещё живую. Она не могла ни шевелиться, ни говорить, даже не стонала. Четверо суток в болоте без движения, ког­да по ночам уже до минус пяти! Дере­венские мужики притащили её к Бори­ске, положили на матрасик и поехали за священником, чтобы соборовал умира­ющую. Отец Николай, наш приходской батько, тут же собрался и приехал — он никогда не делал разницы между теми, кто в церковь ходит, а кто нет. К тому мо­менту, когда батюшка приехал, Люська уже только глазами моргала изредка.

Соборование началось. После перво­го помазания болящая стала розоветь. По­сле второго — взгляд стал осмысленным и ясным, как прежде. А к концу соборова­ния она уже смогла сама перекреститься и даже шевелила губами, повторяя молит­ву вслед за всеми молящимися! Весть о чуде разнеслась моментально. Соседи побежали за фельдшерицей, а та уже вызвала скорую —

Люську увезли в больницу.

Четыре дня она пролежала в реанимации, потом её отправили в ту же Богданова, где она прожила ещё полгода. Гово­рят, перед едой крестилась до самого конца. Хотя, может, и врут…

Игорь вскоре после смерти матери опять сел в тюрьму за мелкую кра­жу. Бориска помер этой весной. А люди до сих пор рассказывают о том, что «живучую» Господь вон как перед смертью помиловал…

А НУ ЕЁ В БОЛОТО

По утрам в деревне тихо-тихо, туманно, птицы уже не орут, как в нача­ле лета, только иногда где-нибудь что-то пискнет, да скотина замычит, за- мемекает, когда её в поле выгоняют. Сонные матюги Гордеевны, которая навязывала своих овец в поле, были слышны далеко, и гармонии природной не нарушали, а только придавали деревеньке более обжитой вид.

В такое вот благостное августовское утро и пришёл к Гордеевне Сашка.

Сашка жил на хуторе в двух километрах от дороги, гордо звал себя ка­заком, лихо жрал самогонку и так же лихо махал плетёной нагайкой, пугая местных бабулек. В деревне его недолюбливали за гонор и склонность взять то, что он посчитает «ничейным», — разорял он дома местных эстонских дачников, которые, в общем-то, и есть аборигены, но при развале Союза остались жить в благополучной Эстонии, а в родовые гнёзда прилетали толь­ко на лето. Он с дочкою Ниной появился в этих краях в начале девяностых, переселился из Казахстана, где, по его словам, был «геноцид казачества», за­вёл себе сожительницу Галю и почему-то был уверен, что ему все в округе должны, потому как он казак. Через некоторое время дочка от него сбежала, слишком уж пил гоношистый папаша, и хозяйство Сашкино, которое дочка и вела, почти совсем умерло, осталась только одна полудохлая корова.

Так вот пришёл Сашка к Гордеевне в то утро пьяный и весь в слезах.

— Нинка, Нинка… — плакал он навзрыд, — вызывай милицию, Нинка…

— Чё случилось-то?

Разговор был, конечно, совсем другими словами, но, щадя чувства лю­дей, невиновных в этой истории, я обязываю себя использовать благозвуч­ные выражения.

— Галя моя, Галю… — рыдал Сашка.

— Да чё Галя-то?!

Вытянуть из рыдающего Сашки что-то внятное было очень сложно, и Гордеевна вынесла ему полстакана самогона. Он выпил, сморщился, на вы­дохе решительно произнёс:

— Утопил я Галю!

— Где?!

— Да в болоте. Вызывай милицию, Нинка!

— А как утопил-то?

И Сашка, заправленный самогонкой, стал путано рассказывать.

Накануне взяли они с Галей две полуторалитровые бутылки самогонки в соседней деревеньке. Одну нёс Сашка, другую — Галя. И, чтоб сократить дорогу к дому, решили идти напрямик, через болото. Понятное дело, что к бутылкам и Сашка, и Галя по дороге несколько раз приложились. Сашка хо­рошо помнил, что до болота они дошли, а вот что дальше… Утром проснул­ся дома, а Гали нету. Побежал к болоту, покричал — какое там… Нету! И ре­шил, что он вчера её, видать, утопил — ссорились они по дороге шибко. С горя допил он остатки самогонки и пошёл, рыдая, сдаваться.

Гордеевна рассказом прониклась, заперла Сашку на сеновале, чтоб не сбежал, и позвонила участковому. Участковый приехал к полудню и при­ступил к допросу уже слегка проспавшегося подозреваемого. К этому вре­мени подъехал на тракторе ещё один житель соседней деревни — Мишка.

— Так где ты Галю-то свою утопил? — вопрошал участковый.

— Не помню, — повесив голову, бурчал Сашка.

— А как ты её утопил?

— Да не помню я… — голова опускалась всё ниже.

— А ты её вообще — топил?

— Да не помню я ничего! Помню, что она бутылку вторую почти вполовину выжрала, я и наорал, что дома-то пить будем? — в голосе по­слышалось отчаяние.

— Так… Ну, а где это всё было, то, что ты помнишь, показать сможешь?

— Да там… У болоте.

— Так, может, Галя там, «у болоте», и спит?

— Да я кричал — не вышла…

— А где кричал?

— Да у дома…

— Так, может, она на другом конце болота, где вы заходили?

Сашка встрепенулся. Мысль о том, что Галя жива, его взбодрила и придала сил.

— Так надо ж искать! Да я! Да я корову отдам тому, кто найдёт!!!

Услышав про корову, сосед Мишка встал и пошёл заводить трактор:

— Залазь в кузов, показывай, где в болото заходили!

Вся компания вместе с участковым влезла в кузов и поехала к болоту.

Минут через двадцать дорога кончилась, начались кочки.

— Ну, показывай, где вы тут ругались? — Мишка за корову был готов перепахать всё болото.

— Да вон там, где берёзки… — Сашка махнул рукой в направлении едва видной тропинки, по которой, по всей вероятности, ходило только лесное зверьё.

Мишка, матерясь, дошёл до берёзок, набрал побольше воздуху в лёгкие и затрубил, что твой лось, на всё болото:

— Га-а-аля-а-а-а!!!…

— Чё орёшь, тут я… — высунулась из-за берёзки белобрысая Галина го­лова. Она мирно проспала всю летнюю ночь и половину дня на кочке, про­сыпаясь лишь затем, чтобы сделать глоток из бутылки.

— Ну, Сашка, отдавай корову, — ржал довольный Мишка. Участковый зло поглядывал на часы — столько времени потерял впустую. Гордеевна по­лезла обратно в кузов трактора.

— А ну вас всех! В болото! — увидев, что бутылка у Гали пуста, Сашка не смог сдержать своего разочарования…

Корову Мишке он так и не отдал.

Рисунки Алексея Белокурова, Москва

Наталия Полянская-Токарева. Короткие рассказы. // «РУССКИЙ МIРЪ. Пространство и время русской культуры» № 4, страницы 236-243

Скачать рассказы