Татьяна Горичева. Дневник зоозащитницы

1,928 просмотров всего, 1 просмотров сегодня

Татьяна Горичева (род. в 1947 г. в Ленин­граде) — православный философ, богослов, писатель, миссионер, активный деятель зоозащитного движения. В советские годы была соредактором самиздатовского журнала «37» и инициатором религиозно­философского семинара. В 1980 г. была выслана из СССР. В течение восьми лет до возвращения в Россию жила в Германии и Франции. Училась в католическом инсти­туте св. Георгия (Франкфурт-на-Майне, ФРГ), в Свято-Сергиевском Православном богословском институте (Париж, Фран­ция). В Париже была слушателем лекций Э. Левинаса, М. Фуко, Ж. Делёза, Ж. Деррида, Ф. Серса, Э. де Фонтене и др. современных мыслителей. С 1983 г. издавала журнал «Беседа». Автор многочисленных книг о православной вере и культуре, переведён­ных на многие языки. Регулярно выступает в России и в западных странах с лекциями о Православии.

В 1988 г. вернулась в Россию и живёт в С.-Петербурге.

Дневник зоозащитницы

Животные по существу не покинули рая. Они не знают о грядущем бессилии. Смерть для них — всегда позади. Животные живут в вечности, в кайросе. «Und irgendwo gehn Löwen noch und wissen, / solang sie herrlich sind, von keiner Ohnmacht» (Райнер Мария Рильке. «Дуинские элегии»)1.

28.10.09. Париж

В 14.30 были на плас Опера. Там уже стояли несколько сотен людей. Почти у каждого в руках — плакат или объявление. Жуткие фотографии обесшкуренных животных, красные скелеты — их тела. Были из «СПА» (го­сударственное общество защиты животных), из OneVoice, AnimalRigths, от фонда Брижит Бардо. Кого только не было, кто только не стоял. 90 про­центов — молодёжь. Умные, неожиданные на улице лица (не толпа). Пошли в 15 часов по бульвару Осман, где на полкилометра растянуты известные на весь мир магазины Лафайетт, Прентан. Завидев их мерзкие витрины, каждый возмутился, как мог: кричали — кто по-волчьи, кто по-слоновьи, некоторые — по-птичьи. Большинство же просто вопило: у-у-у. Солидарно подхватывали «фурюр=тортюр» (fourrure=torture, мех=пытка). Публи­ка (покупатели) высыпали на улицу. Все по-доброму улыбались. Все были на стороне демонстрантов — за животных. Впереди меня несли плакат: «Имейте совесть. Уважайте Жизнь. И не только человеческую». В неко­торых местах гнев и вой нарастали с особой силой. Там отважные молодые люди бросались к витринам. Было бы это 150 или даже 50 лет тому назад, разнесли бы «храмы» консюмеризма в пух и прах. Даже я — забыв о сла­бости — выскочила на тротуар, но перед самой витриной меня останови­ла строгая зоозащитница. Сказала: «Мы не должны покидать мостовую». Я поняла. Несколько лет тому назад демонстранты разбили окна и сломали решётки научных лабораторий, где мучили подопытных животных. Были штрафы, суды и пр. неприятности. Теперь гнев сдержали, обошлось без эксцессов. Не устаю восхищаться умением французов всё организовывать.

Прошёл час — обнаружила с удивлением. Ибо не почувствовала ни­какой усталости. Павле заботливо довёл до автобуса. Вспомнился (не без глуповатой гордости) Версилов из «Подростка» Достоевского. Нас, может быть, всего 200 таких русских в Европе, но это её «элита».

2.02.2010. Париж

Ищу в интернете слово «сострадание» и натыкаюсь прежде всего на буддистов. Далай Лама: сострадание — это ответственность за всякое живое существо. Вот она — космическая соборность, ответ на ожидание всей твари. В одном из его текстов говорится о трёх уровнях: секс, любовь, ответственность.

Любовь в наше время потеряла смысловые границы. О любви говорить труднее всего. Проще говорить о сострадании, когда Другой первичнее меня. И я, как в буддизме, произношу с утра молитву о тех, «кто с Христом прежде нашего», о живых, страждущих, связанных с нами, людьми, самой кровной, самой смертной связью.

Сам облик Далай Ламы как-то успокаивает (Михаэль Альбус, провед­ший с ним некоторое время, говорит, что Далай Лама постоянно смеётся). После месяцев обречённого — но всё же с надеждой — чтения в интернете «православных сайтов» находилась в каком-то угнетённом состоянии. Православные интернетчики суровы, без чувства юмора, без лёгкости. А о сострадании не говорят почти никогда. Наверно, стыдятся этого чув­ства или просто никогда его не испытывали. Как они далеки от светлых, дерзновенных и беззащитных святых ликов отца Иоанна (Крестьянкина), отца Порфирия (афинского старца). Святость — это пришедшая из рая непосредственность, возвращение к первому дню творения.

14.02.10. Париж

Звонок из Берна: любимый, взволнованный голос Светланы. Ей рас­сказываю, что живу нынче одной жалостью. И стыдно, и не хочется «нагру­жать» друзей своими жалостными переживаниями.

Светлана: а ты не бойся ни радости, ни печали. Уже одно то хорошо, что они есть, что их хочется выразить. Самое страшное в нашем мире — лицемерие, когда люди, всё скрывая, уже в конце концов ничего не испы­тывают.

Как правильно всё выразила Светлана: непосредственность — великий дар, всё более исчезающий,уступающий место паразитам — симулякрам-по­средникам.

Поэтому я не согласна с Алексеем Ильичом Осиповым (на лекции которого вышла в интернете), считающим всё непосредственное, всё естественно «человеческое» греховным. «Если радость внезапна — это от лукавого», — говорит вездесущий (в российском пространстве) про­фессор.

Но как же мы, не задумываясь, делаем добро? Почему, например, так симпатичен Раскольников? Несмотря на бредовые концепты и даже убий­ство? Потому что не раздумывает: он бросается на помощь девушке-само­убийце, он отдаёт все деньги на похороны почти не знакомого ему Мармеладова, не думая, что будет есть завтра.

Сам Господь всегда стремителен: что легче, сказать — «Прощаются тебе грехи твои», или — «Возьми постель свою и иди!». И больной тот же час встаёт, идёт, ликует.

Почему мне так нравится Жанна д’Арк? Кроме всего прочего, ещё и своей стремительностью — она всегда спешила откликнуться, прийти первой на помощь. Её девиз: «Agissez et Dieu agira!» («Действуйте и Бог будет действовать! »).

Быстрота — поистине божественна. У Бога между вопросом и ответом нет промежутка (Думитру Станилоэ).

Во времена всеобщей окаменелости (т. е. в наши времена) преступно бояться дорефлективного, чистого проявления любви и сострадания. Это значит — бояться жизни2.

Вообще неприятен и не вызывает доверия человек с «отрефлектиро- ванной» реакцией. Это похоже на сектантский дрессированный аутизм. Любая аскетика, даже самая жертвенная, должна быть простой, естествен­ной. Жертва — основа всего, она присутствует как дыхание, воздух, дви­жение, как божественный Эрос.

На старости лет отбираю «своих» людей по способности к мгновен­ной реакции: «Спасти! Помочь!». В крут моих любимых входят все русские (и французские, и немецкие…) старушки, что, не задумываясь, берут к себе ещё одно голодное, брошенное, раздавленное животное. Они-то и есть «соль мира», «оправдание» человеческого, которое всегда выше челове­ка. Как сказал Конрад Лоренц, человек находится между животным и homo sapiens.

15.05.10. Париж

Страдание. Два вида: собственное и чужое. Собственного, впрочем, вообще нет. Как написано: «Нет праведного ни одного… все совратились с пути» (Рим. 3:10). Все достойны казни. И наказание, правильно понятое, сильно облегчает человеческие страдания. Мы должны любить Бога за то, что наказывает нас.

Для меня остаётся одна, истинная боль — боль за Другого. В 1000 раз невыносимее и день и ночь не забывать о боли невинных и помнить о чело­веческой вине перед животными.

Не отогнать воспоминаний, наплывающих с самого детства — в играх, ненарочно убитый цыплёнок, глаза раздавленной, умирающей собаки, не отмахнуться от мыслей о бойне, о «научных» истязаниях миллиардов. Это каждодневно и каждонощно.

Не верю в «хорошесть» христианина, обретшего «мир в душе» при взгляде на наш универсум. Он говорит себе: «На всё воля Божья». Или: «У Бога все живы. Смерти нет». А днём и ночью жалобно и отчаянно кричит в подвале оставленный котёнок. Ни один из «христиан» даже не обратит на это внимание. — Это я о сегодняшнем русском дне, о моём переулочке.

Как заниматься теодицеей? Она отдаёт пошлостью. Причём здесь Бог?

Всё — Тайна. Спекуляции на тему «оправдания страданий», «бессмертия» выглядят невыносимой глупостью. Они чванливы и бессердечны. Остаётся боль «сокрушённого сердца».

16.05.10. Париж

Перечитываю одного из самых близких — Сергея Фуделя.

«Природа здесь (в Зосимовой пустыни. — Т Г.) не та, что в Оптиной, — здесь север, и кругом монастыря густой еловый лес. Удивительно, как раскрывается человеку природа, когда она у церковных стен. Один ряд номеров гостиницы выходил окнами прямо в лес. И вот я помню, как зи­мой откроешь широкую форточку и чувствуешь запах снегов среди елей и среди такой тишины, которая уму непостижима. Всё живое и нетленное и благоухающее чистотой.

Там, где монахи — истинные ученики Христовы, там около них расцве­тают самые драгоценные цветы земли, самая тёплая радость земли около их стен. <…>

В связи с этим я вспоминаю ещё один монастырь, Толгский на Волге… Некоторые (монахи. — Т. Г.) во время обедни не стеснялись выходить поку­рить… И вот я помню, что кедровая и берёзовая роща и красивая Волга это­го монастыря никогда не открывали мне того, что зосимовские снега и ели.

Природа, очевидно, не сомневается в необходимости подвига очище­ния человека» («У стен Церкви»).

1.07.10. Питер

Наталья Трауберг о любимой крысе Мусе: «Есть ли у крысы онтологи­ческая сущность? Есть, если она любима».

Об отце Георгии (Чистякове): он и Аверинцев были похожи на зайца («камень — прибежище зайца»). Держались камня веры.

Но вот и неожиданная радость — Володя Борейко пишет: вчера в Киеве выиграли суд. Теперь в украинских школах обязаны преподавать «экологи­ческую этику и гуманное отношение к животным». Вот это да!

9.07.10. Володарская

Были с Севой у Валентины Сергеевны Ермаковой. Её любят в садо­водстве, любят и её собачью свиту, весёлую и никогда её не оставляющую. Но есть одно исключение — это разбогатевшие соседи, которые грозятся уничтожить и Ермакову, и весь «Ноев ковчег». Теперь у неё 17 псов (пяте­рых недавно отравили), несколько котов, стая крыс, не позволяющая втор­гаться на территорию другим крысам, большое семейство мышей, спасён­ные куры. Все живут в тесноте, да не в обиде. Ермакова (после того, как спалили её дом) обитает в окружении самых прилипчивых и травмирован­ных зверюшек в низкой бане. Какой только старой и необходимой рухляди нет в этом узком пространстве! В маленьком дворике тоже нет кусочка свободной земли, повсюду вросшие в почву фуфайки. А на стене можно прочесть стихи давнего поклонника: «Нет Тебе равных среди мужчин… В Тебе — воинственное Добро». Это запомнилось.

Она извиняется: «Простите, у меня так грязно, такой беспорядок».

Сидим в бане-землянке. Мы втроём и четыре больших псины: кавка­зец (Самурай) лежит у моих ног, Биб (подобранный щенком с припадком чумки на железнодорожной платформе) без конца облизывает лицо Ва­лентины Сергеевны. «Грязи» и неустроенности мы не чувствуем. Кругом, как и прежде, цветёт садоводство, всё в зелени, цветах, запахах. По этому садоводству, похожая на царицу, в удобном сарафане, с сильными, бойцо­выми плечами, проходит Валентина Сергеевна, а вокруг — «танец волков», огромных и не очень собак, дворняг, которые сумели перепрыгнуть через забор её участка. Это те, которые ни секунды не могут прожить без своего бога — Валентины Сергеевны.

Чинит не достаточно высокий забор Евгений (лет 50-ти), приёмный сын. «Его я усыновила, когда мы с мужем были в больнице детского дома. Он был самым больным, весь покрыт коростой. Муж сказал: „Если ты его возьмёшь, я от тебя уйду“. — Ну и уходи, — сказала я».

Родного сына, Володю, убили в милиции. 2 года тому назад.

Валентине Сергеевне многие в садоводстве помогают — дают и корм для животных, и деньги. Знакомимся с сияющими внутренним светом ста­рушками, сражавшимися на войне. Вот женщина с бодрым, мудрым взгля­дом — была партизанкой под Псковом.

С  Валентиной Сергеевной Ермаковой

Но осенью-зимой са­доводство пустеет, и Ва­лентина Сергеевна одна сражается с бомжами, её богатырская сила неис­сякаема. Она по-прежнему «мочит» в местных водо­ёмах всех, кто посмеет ска­зать:   «Уберите собак!», «Расстрелять их всех на­до!», «Грязь только разноносят» и т. д. Рука её «не дрогнет». Ей далеко за 70, но поражений она не знает.

На столе стоит водка «Медведевка». «Вы не ду­майте, что я пью. Чтобы заснуть, я делаю каждый вечер коктейль из вод­ки». Я: «Ну и пейте. Главное, что Вы со всем справляетесь. Вы делаете всех счастливыми». Я искренне говорю — я вижу её цветущую, весёлую, даже вдохновенную.

Из соседней банной комнатушки раздаётся жалостливый, острый крик — недавно подброшенные малюсенькие котята. Как можно было швырять из окна машины на обочину дороги эти изумлённо-беспомощ­ные, в одну ладошку существа? В глазах плачущих котят — вопрос о том, зачем они пришли в этот мир, к нам, бессмысленно-страшным монстрам, называющим себя «человеками». Почему?

Из-под стола на меня смотрят наполненные кровью глаза 26-летней собаки — Майи. Её били (но не добили), она вся перекошена, движения не скоординированы. Всё время огрызается, лает. Забилась в угол. Из это­го тёмного угла под скамейкой смотрит, как из доисторической, древней утробы, страдание всей Твари, она «стенает и мучится доныне»4

«И что значат перед тобой птицы, которые мёрзнут, собака, не евшая не­сколько дней, что — по сравнению с тобой — потеря себя, тихая, долгая пе­чаль животных, которых поймали и забыли о них» (Рильке. «Часослов»).

Животные — вне события, вне кайроса? Вне счастия? Т. е. причастия к целому, к полноте истины?

Думаю, что это не так. А совсем даже наоборот. Звери — как и вся дикая природа — пример свободы, отваги, бессмертия. Не зря Г. Торо предпо­читал общество белки лицемерному существованию «последнего челове­ка». В «Полёте над гнездом кукушки» индеец, уже потерявший надежду сбросить неподъёмный камень психушки-тюрьмы, вдруг видит в узком пространстве свободного мира пролетающих стаей гусей. Их зов даёт ему силу. Он — единственный из заключённых — спасён.

Животные мудрее, старше, опытнее нас. «Они с Христом прежде на­шего».

20.09.14. Париж

После потопа Бог разрешил есть мясо. И очень скоро — вслед за этим — появляется символ гордыни: Вавилонская Башня. Она не удаётся челове­честву. Более того, человечество окончательно теряет единство, говорит на разных языках, не понимая друг друга.

Слушаю «Франс Культюр». Эпидемиологи выясняют происхождение грозящих нашему всё более крохотному и сжатому миру эпидемий, кото­рые могут стать пандемиями.

Выясняется, что бушующая ныне Эбола возникла в Гвинее. Вполне возможно, что дети вытащили из джунглей скелет умершей от Эболы обе­зьяны. Возможен и другой вариант: люди поймали и съели летучую мышь, больную той же Эболой. По радио выступали ученики Леви-Строса. Они пришли к выводу, что большинство эпидемий — коровье бешенство, пти­чий грипп — это результат неуважительного отношения к животным. Банализация мясоедения. Сам Леви-Строс в Амазонии наблюдал, что канни­балы, прежде чем съесть своих противников, не только честно сражались с ними, но и воздавали им почести. Так же поступали они и перед вкуше­нием любого убитого существа. Они благоговейно «вымаливали» возмож­ность слиться с плотью космического брата. Поедая животных, европейцы цинично и бездумно уничтожают и унижают достоинство своих космиче­ских родственников.

И ученые-эпидемиологи сделали вывод: эпидемии — это иррациональ­ный, но тем не менее однозначный ответ на бесстыдство современного че­ловечества. Это месть великой Матери-Живой-Земли, могучей, Божьей природы. Точка невозврата достигнута. Стенает вся тварь. Не может более молчать.

25.09.14. Париж

Ален Финкелькраут — один из 24 французских интеллектуалов, подпи­савших воззвание в защиту животных с требованием изменить их юридиче­ский статус — выступает на телевизионном форуме. Финкелькраут: «Самое страшное в новом либеральном порядке вещей — это фермы-фабрики. Там вместо 50 коров находятся 500. Коровы никогда не видят солнца и не щи­плют травку. Я видел однажды, как протестующие крестьяне открыли во­рота такой темницы и выпустили животных наружу. Обрушивая и ломая все преграды, стадо вырвалось на воздух. И стало танцевать! А крестьяне присоединились к этому танцу! Вот это было настоящее!».

Если мы выберем такую танцующую коровью цивилизацию, мы спа­сёмся!

20.12.14. Париж

Уже полвека говорят о том, что наши знания о будущем сильно отстают от наших технических возможностей. Нам нужно находиться на высотах предвидящего знания, чтобы оставаться нравственными.

Поэтому так важен принцип ответственности — о нём сегодня гово­рит даже «гедонист» Мишель Онфрэ, но впервые со всей силой и этиче­ской мощью он был сформулирован Хансом Йонасом.

Человеческие возможности слишком велики, а знания не хватает даже для того, чтобы предвидеть, что будет завтра. Не говоря уже о грядущих десятилетиях.

По немецкому центральному телевидению прошло поразительное интервью Р. Д. Прехта с Якобом Аугштейном. Главный вывод из анализа политической ситуации в Германии прозвучал так: нам нужно смирение, чтобы чувствовать ответственность и за Германию, и за Европу. Да что там — за весь мир, потому что победившая на всех континентах «фило­софия Просвещения» — это философия глобализации. Этика перестаёт быть только человеческой и распространяется на всю биосферу.

Вот что пишет Ханс Йонас: «Ни одна этика, идущая из прошло­го (кроме этики религиозной) не может служить основанием для наших проектов, а „научность“ не может быть доминирующим подходом в от­ношении к природе. Эта научность лишает нас даже теоретически права мыслить о природе по-настоящему, а не редуцировать её до нейтральных „необходимости“ и „случайности“, отбирая у неё всякое достоинство, ли­шая смысла и цели» («Принцип ответственности»),

Homo sapiens должен подняться до Homo faber. До сих пор было наобо­рот. В наше время коллективный субъект выходит на первый план. Одино­кий индивидуум, к которому раньше чаще всего апеллировало христианство, остаётся в силе, но сейчас вина и ответственность лежат на плечах всего человечества. Отсюда вывод — нужно сделать серьёзной политику. Прези­раемая ныне всеми народами, она должна вновь стать общим делом. Миру срочно требуется смиренное и умное преображение.

25.12.14. Париж

О «реполитизации» науки и вообще знания пишет и Ульрих Бек, разви­вая свою «философию риска». Если раньше можно было владеть ситуацией, рассчитать её, разложить на составляющие, пожертвовав малым и выиграв большее, то сегодня риск недоступен оценке и контролю. Риск — фак­тор космической демократии. Все плывут в одной лодке — богатые и бед­ные, глупцы и умники, растения, минералы, звери. Усиливается в десятки, а то и в сотни раз тревожный ритм космических катастроф. И уже правы апокалиптики и алармисты. Их нынче никак нельзя отнести к маргиналам и назвать демагогами. Индивидуальная безопасность более не существу­ет. Чернобыль разрушил мысль о ней. Радиоактивное заражение учит нас тому, что нет ничего «внешнего», что мы потеряли драгоценную возмож­ность «дистанцироваться».

Оппозиция «природа-общество» возникла в XIX веке. У неё было двойное предназначение: управлять природой, игнорируя её.

«Но сегодня то, что было дано, стало просто „сконструированным“. Индустриальное общество проглотило природу. И она стала внутренней, невидимой, неуловимой опасностью» (Ульрих Бек. «Общество риска»).

Татьяна Горичева. Дневник зоозащитницы. // «РУССКИЙ МIРЪ. Пространство и время русской культуры». Мiръ животных. Тематический выпуск , страницы 5-40

Скачать текст

 

 

Примечания
  1. «А где-то ходят львы, ни о каком / Бессилии не зная в блеске силы» (пер. В. Микушевича).
  2. Современная философия не часто обращается к проблемам непосредственного, жизни. Приятным исключением является мысль француза Мишеля Анри. Совершенно отрекаясь от рационализма декартовской традиции, Анри говорит о «полноте» жизни. В жизни нет внутреннего и внешнего, вещи-в-себе и вещи- для-себя, сущности и явления. Законы жизни могущественны. Нам кажется, что мы видим то или другое, но мы видим что-то не случайно, мы подчиняемся интересу, лежащему глубже всего — интересу жизни, которая патетична. Это пафос взгляда, объясняющего то, что он видит. Жизнь говорит о себе самой через авто-аффектацию, через наслаждение самой собой и через страдание. Это чистая субъективность. И вместе с тем моя жизнь — это чистый абсолют, это Жизнь абсолюта. Здесь можно вспомнить о Майстере Экхарте (Michel Henry Entertiens, 2005. Sulliver. P. 64-65).
  3. 19 сентября, СПб. Страшная новость: 10 сентября, ночью на Валентину Сергеевну выплеснули едкую жидкость (кислота, щёлочь?), 15 сентября она умерла в ожоговом центре. Царство Небесное великой заступнице за Жизнь![/note].

    16.07.10. Питер

    Джорджио Агамбен назвал это «антропологической машиной». Чело­век не может жить иначе, он непременно самоутверждается, разделяя мир на своих и врагов. И этих врагов можно и нужно истязать, уничтожать нрав­ственно и физически. Человек стремится к тоталитарной власти надо всем. Над другими народами (расизм), над женщинами (сексизм), над стихиями (демиургизм), над гениями (страх), над святыми (ещё больший страх). Но на всех перечисленных поприщах этот тоталитаризм уже испробован и даже идеологически повсеместно, глобально разоблачён.

    Осталось одно табу, одно самоутверждение, о нём «неприлично» го­ворить — самоутверждение через животное.

    Во времена Аристотеля человек был «животным политическим». Те­перь же животное — не родственник и не предок, а смертельный враг. Что­бы обозначить неопровержимую «истинность» своих утверждений, любой гуру, проповедник, учитель морали сегодня скажет: «Мы же не животные, чтобы… убивать друг друга (хотя это прежде всего свойство людей, среди животных встречающееся крайне редко), распутствовать (тоже чисто че­ловеческое), служить низким инстинктам (опять „человеческое, слишком человеческое“), быть бескультурными (этологи уже давно нашли начатки культуры у приматов, дельфинов, у птиц…)»

    Самые неглупые люди, доходя до эмоционального пика своих утверж­дений, скатываются до фразы: «Но мы же не животные…».

    Поражает их отсталость от уже формирующегося нового самосозна­ния сегодняшнего общества, от того, что любой ребёнок может увидеть по телевизору, прочесть, да и пронаблюдать в жизни своих любимцев.

    Сколько взаимопомощи, сколько бережливого внимания к экологиче­скому, софийному равновесию, сколько спасительного иерархизма в жизни животных! Животное умеет самоумаляться, оно естественно в аскезе и послушании. Оно больше, чем мы, доверяет Богу, и даже истязающему его человеку. И как нам нужно учиться у зверей быть радостными и благодарными!

    За последние 50 лет изучение животного мира открыло нам такие тай­ны, что даже смертельные враги животных стали понимать: сравнение зверя и человека сегодня почти всегда в пользу зверя.

    Настоящий моральный тест на человечность — самый радикальный — это отношение к тем, кто от нас полностью зависит — к животным. Милан Кундера: «Именно здесь происходит наибольшее предательство челове­ком самого себя, настоящий крах, от которого зависят все другие падения» («Невыносимая лёгкость бытия»),

    Леви-Строс, изучивший человеческие этносы во всём их цветущем многообразии, говорил перед смертью: более всего он сожалеет о том, что не проник в мир животных. Леви-Стросу принадлежит меткое выражение о человечестве — «L’humanisme dévergondé» («Бесстыдный гуманизм»).

    07.08.10. Питер

    Горят русские леса и деревни. А на всю Россию только 4 самолёта пожаротушения. Уволили 70 тысяч лесников. Лет 5 тому назад отменили прежнюю систему лесной пожарозащиты, ибо леса отдали в собствен­ность арендаторов. Лес невыгоден для коррупции, откатов. С его молчали­вого достоинства ничего не возьмёшь. Он умирает так же тихо, как звери в лесу, как горящие курицы и поросята в нижегородских деревнях. Русские леса вмести с амазонскими (стремительно исчезающими) — это умаляю­щиеся лёгкие нашей планеты.

    Два самолёта (из четырёх имеющихся) посланы тушить Саров. Имен­но в день прп. Серафима, 1-го августа, там разгорелся пожар. («Бог есть огонь» — из записок старца). Тушат тысячи пожарных и военных, ведь там атомные объекты. Опять же «совпадение» — атом Чернобыля (разруше­ния) и бесконечно-малое, «атомное» тело Евхаристии. Рядом с Саровым, в Дивеево, духовно и физически атмосферой космической евхаристии спа­саются сотни тысяч людей.

    Подтверждение того, что в России нет среднего, благополучного бы­тия. В России ад напрямую соприкасается с раем.

    09.08.10. Питер

    Христос в эпизоде побиваемой камнями женщины: «Кто из вас без гре­ха?». Это место в Евангелии особо любил Оливье Клеман. Здесь открыва­ется логика целостности, которая противоречит законничеству, мирской, внешней логике. «Нужны миллионы святых», т. е. нужно не просто кано­низировать, а пробудить совесть. Вселенная погибнет не из-за каких-то особых открытий, а потому что количество техномассы уничтожит хруп­кую биомассу. Поэтому сегодня время катастрофизма, философии конца, успешно вытесняющей идеологию прогресса.

    И снова актуален «лозунг» — благоговение перед Жизнью.

    30.08.10. Питер

    В воскресенье посмотрела по ТВ «Картину маслом» с Д. Быковым. Го­ворили об отрыве государства от народа, об устаревшем пожарном обо­рудовании или даже отсутствии такового, о том, что ничего не изменится. Обо всём уже тысячу раз переговорённом. Но никто не сказал, что жара — это «по грехам нашим», что хватит уничтожать, презирать природу. Никто не поднялся до глобального, реального понимания катастрофы.

    Как это противоположно Европе — там уже давно говорят о природе как о Субъекте (Мишель Серр), активно отвечающем на бесконечные оскор­бления и наглое поведение человека — хищника, беспредельщика, циника.

    «Космический провинциализм» (Даниил Андреев) присущ всем на­шим даже самым умным тусовкам. Какое-то проклятие не-попадания (о-греха) в мозгах людей. В России тоже стали понимать, что проблемы экологии — главные сегодня.

    Вытеснение абсолютной темы, страх, самозащита беспомощного не­вротика — вот «формат» рассуждений о жаре, пожарах и наводнениях. О животных же не вспоминают вообще.

    17.10.10. Париж

    Сегодняшний взгляд на мир радикально нов. Он, во-первых, глобален (и не только в плане экономики). Всё происходит на больших расстояниях. Если раньше на нас влияло прежде всего непосредственное окружение — погода, природа, хозяйство, — то теперь радиоактивная энергия не знает границ, как не знает границ и всеобщее загрязнение: атомные облака, за­ражённые реки, загрязнённые океаны, нарушение гомеостазиса, биораз­нообразия, стремительное исчезновение стихий, животных видов и пр. Всё это влияет на нашу жизнь, земля сжимается, пространств больше нет.

    Во-вторых, изменилось и время. Мы теперь обязаны думать, что про­изойдёт с людьми следующего поколения, будут ли жить наши внуки.

    Мы не можем не только остановить разрушительный, всеистребляющий «прогресс», но не способны предвидеть (последствия облучения, напри­мер), значит, не можем и управлять.

    Основные факторы жизни и смерти стали невидимыми. Радиоактив­ность, озоновый слой, химические изменения состава воздуха, воды, ис­чезновение плодоносных почв, обезлесивание… Все эти характеристики не только материальны, но и духовны. Поэтому нужен духовный опыт, ко­торым так богата наша православная, пустынническая традиция.

    Но сегодняшние православные мыслители и проповедники молчат. Че­ловек по-прежнему «царь природы», и всё должно расти на пользу челове­ка. От подобной завоевательной, потребительской установки деградирует сам человек. Он потерял Бога, открытый, умный взгляд на вселенную, ду­шевное и физическое здоровье. Он обретает покой и мир только на клад­бище, где умные черви вновь соединяют нас с землёй, с её бесконечной материнской к нам любовью.

    18.10.10. Фонтенэй-де-Буа

    Внутри — коты (тоже из приютов). Худые и без­глазые, облезлые и пугли­вые, полудикие сироты.

    В громадном холле — столы у 14-ти зоозащитных стендов. Сразу же по­дошли к католикам (увы, православных здесь нет, кроме нас с Катей). Об­нялись с черноволосой, горячей Жаклин, улыбну­лись старому хиппи, полуоборванному, блаженно­му Жан-Пьеру. Повсюду цитаты из Достоевского:
    «Посмотри, — говорю ему, — на коня, животное великое, близ человека сто­ящее, али на вола, его питающего и работающего ему, понурого и задумчи­вого, посмотри на лики их: какая кротость, какая привязанность к человеку, часто бьющего его безжалостно, какая незлобивость, какая доверчивость и какая красота в его лике. Трогательно даже это и знать, что на нём нет ни­какого греха, ибо всё совершенно, всё, кроме человека, безгрешно, и с ними Христос ещё раньше нашего» («Братья Карамазовы»).

    Рядом с католическим — стенд Брижит Бардо, дальше — против корри­ды. Кругом — красивые и вдохновенные молодые люди, объясняющие каж­дому, как невыносимо жестока коррида. Экраны, где бесперебойно идут фильмы с подробностями (окровавленные, обречённые, но не сдающиеся быки). Выстоять здесь невозможно.

    Демонстрация «НЕТ фермам-заводам. Нет промышленному выращиванию и производству животных». Париж, март 2013

    И всё же ходили-бродили часа три. И всё из-за людей — пламенные, любящие, готовые на любую жертву и подвиг ради «братьев меньших» французы и француженки. Их нельзя не полюбить. Как им удаётся со­бирать самых замученных, спасать их, писать законы против жестокости и даже проводить их в жизнь? Как? «Вот, — говорю я Кате — учись, чтобы не дрожали руки, не теряли мы энергию на возмущение, обмороки и слёзы, а спасали бы хоть немногих».

    Стенд против охоты. Ужас измученных погоней, капканами, травлей животных. И красота оленей, лисиц, кабанов. Их живые глаза, их грация, их гармония с небом. Над стендом слова: «Охота — это действо, которое за несколько секунд превращает в ничто красоту, которую природа созда­вала миллионы лет».

    К 15 часам подъезжают всё больше машин. Высокие, интеллигентные пары, в большинстве лет 50-60. Берут котов, берут собак. Берут трёхлапых, бесхвостых, самых старых. Взяли и ту, что похожа на Асю и чей взгляд бес­конечно грустен. Теперь она молодо, в ошейнике, шагает нога в ногу с но­вым хозяином. Усыновлённых животных всё больше. Надо видеть, с какой гордостью и преданностью они стараются понравиться новым хозяевам.

    Подумалось — в России тоже только иностранцы (почти всегда) усы­новляют больных детей. Но мы, русские, ещё не знаем себя самих. Ещё спим.

    23.10.10. Париж

    С Катей вывели на бумагу протест и комментарии 1660 французов (Интернет), протестующих против притравливания, в защиту пермского медведя Моти (изуродованного людьми и собаками, но до сих пор «слу­жащего» обучающей мишенью) и его товарища по несчастью. Несколько французов написало: «Как может Россия так безобразно уничтожать свой национальный символ?». К тому же и посылаем мы эти протесты человеку с соответствующей фамилией — президенту Медведеву. Невозможно есть, спать, жить, зная, что гималаец Мотя уже пять лет терзаем злобой людей и псов.

    Охоту оправдывают «национальной идеей». Для пущей важности го­ворят «царская охота» (это нас обучает начальник притравочной станции в Перми некто Бутман).

    Итак, для бедных — футбол (объединяющая «народ» эйфория).

    Для богатых — «русская забава — охота», расстрел медвежат в берло­гах, птиц в сезон любви, беременных лосих и исчезающих козлов. Притравливание, обучение собак злобе, садистское калечение доходяги-волка, инвалида-мишки.

    17.11.10

    Глобализация обострила чувствительность. Оказывается, не только я до боли, до страха сойти с ума чувствую страдание твари. Мир как никог­да гиперчувствителен. Всё внешнее переселяется вовнутрь, и внутри жжёт, терзает, не даёт успокоиться. Куда мне деться от писем Ольги Корзининой, Миши Новикова, от видео с бойни, от исхудалого медведя Моти? Пони­маю, что схожу с ума, но стараюсь по-прежнему интересоваться всем, мо­литься обо всём. Как всегда, как подобает.

    Но чувствую, что всё становится безразличным. И «держу себя в фор­ме», чтобы быть на уровне, когда будет возможность защитить убиваемых нами.

    18.11.10

    Древерман (а также Кьеркегор, Достоевский) говорят о рождении со­знания из страдания (из страха, который глубже других чувств). Самосо­знание же рождается от отношения к Другому. ( Об этом уже говорили все, вспомним хотя бы Маркса).

    Часто и сегодня утверждают, что человека от животного отличает язык. Но всё чаще философы, этологи, учёные говорят, что это не так. Человека от животного отличает логический язык. Язык же обычный — ритуальный, поэтический, пантомимный — вне только логического. Он связан с подсо­знанием. Он — продукт сознания и подсознания. На таком языке говорят и животные. (Об этом у Ойгена Древермана, идущего от Карла Юнга).

    15.12.10

    Из европейских философов А. Шопенгауэр впервые понял, что вся жизнь есть страдание.

    Русский человек это понимает лучше, чем европеец. У русских лю­бимый персонаж — прп. Алексий человек Божий. Алексий, из знатного рода, покидает дом в день своего обручения (как и в преданиях о принце Сиддхартхе-Будде), бродит всю жизнь жалким бродягой, и не узнаётся своими, когда возвращается домой. Высшее страдание: «Пришёл к своим и не узнали его». Вся жизнь Алексия-Божьего — страдание, потому что в нищете, в покинутости — истина! Об этом уже заповеди блаженства и жизнь самого Христа. Нельзя, живя в золотом дворце, по-настоящему любить, жертвовать, принадлежать Целому.

    27.12.10. Париж

    Каждое воскресенье сидим с Катей в моей комнатушке и пишем письма в города, которые часто совсем не знаем. В Ухту, например. Там фотограф Юрий 14 лет подряд содержал частный приют (163 собаки!). Теперь нечем платить за аренду. Собак он обязан усыпить. Написали в администрацию города. Пристыдили. Ведь Ухта — это нефть, богатство.

    Недавно писали в Красноярск (остановили убийство сотен собак!). Писали в Краснодар, в Московскую область, в какой-то Троицк. Почти всегда получаем от начальства по всей форме ответ-отчёт-отписку. Как при советской власти — тогда мы, диссиденты, оказавшиеся на Западе, за­щищали преследуемых советских людей.

    С Катей работается бодро, хоть иногда и нервничаем. Но в одиночку этим ужасам не противостоять.

    28.12.10. Париж

    Позади Рождество. Слава Богу! Рождество — это мучительный поиск подарков и объедение. Больше ничего. Всё завалено птицей, креветками, устрицами, крабами. Иногда они шевелятся. Живые!

    Вместо праздника — глупое хвастовство гастрономией. Где-нибудь в Польше ещё вспоминают о Христе, но во Франции не слышала ни разу. Включаю телевизор — горы гусиной печени, «печёночной глины», мил­лионы выращенных для ежесекундных мук гусей. Чтобы спокойнее было убивать, гуся (эту умнейшую птицу) десакрализировали, назвав глупым. Как глупым сначала назвали рождественского индюка. Рождество, этот по­истине звериный праздник (Господа встречали на земле овцы, собаки, осёл и вол, может быть, и прибывший с волхвами верблюд), праздник слабых и беззащитных, выродился в мировую бойню.

    Лицемерие цивилизации отучает от радостей плоти и приучает к аскетике. П. Слотердайк («Du mußt dein Leben ändern») пишет об открытии аскетически сильного тела в эпоху Ренессанса. Сейчас же эпоха аскетизма совсем другого. Наша эпоха — это аскетика повторений. Спорт — возрож­дение соматической аскетики. Вегетарианство, пост, медитации, йога — возрождение психической стороны аскезы. Аскеза стала для многих важнее традиционной религии.

    Надо подумать об этом православным, мы — самая аскетичная конфес­сия христианства. Но именно у нас почти никогда не размышляют целостно, мистически соединяя всё и всех — людей, животных, космос. «Холизм» — это, увы, когда-то было сильной стороной православной философии. Но умер отец Сергий Булгаков, ушёл Оливье Клеман, и теперь это сильная сторона нового язычества, нью-эйджа.

    18.03.2011. Париж

    Бог есть память. И никогда, никогда не исчезнет из этой памяти всё, что любило, страдало. Взывало к помощи. Умирало в муках, в борьбе, в от­чаянии. Ибо никто не умирает в одиночку. (М. Хайдеггер с исключительно «собственной», «моей» смертью не прав).

    Умирающий, брошенный, невидимый, как тень, котёнок, раздавленная собака, грусть коровы, от которой отняли только что родившегося телён­ка, — всё это не исчезнет, ибо Бог не может убить любовь. И страдающий другой — вдвойне другой, вдвойне любимый. Любовь всегда бесконечна. Любящий вечен, как вечен и любимый.

    19.03.11. Париж

    У восточных святых отцов Эрос важнее агапе. Эросом, его нетварными энергиями, заполнен космос, и малюсенький комар божественен, бессмертен и движим Святым Духом, потому что любит. Об этом можно прочесть у св. Иоанна Скитопольского, восхваляющего вожделение (эрос) самых ничтожных «тварей».

    В явном виде, почти с человеческой нежностью, любят уже млекопи­тающие и птицы, что появились 70 миллионов лет тому назад. У них есть самая бескорыстная и неистребимая материнская любовь.

    20.03.11

    «Внимательная любовь» — эти слова Симоны Вайль сегодня вновь подняли на щит феминистки (Айрис Мёрдок, Жозефина Донован…). Вновь женщины заговорили о сострадании. Философия, которая по пре­имуществу создавалась мужчинами, почти не замечала животных. В мире философов так и хочется спросить: «Что ищете живого с мёртвыми?» Что превращаете животное в автомат? Так поступали Аристотель, Декарт, Кант, Хайдеггер…

    Кантианский упрёк этике, основанной на сострадании, основывается на том, что по Канту такая этика невозможна, потому что чувства иррацио­нальны и неконтролируемы. Кант думает, что эмоциональное возбуждение несовместимо с разумом.

    Но Канту уже ответил (к примеру) Макс Шелер, поднимающий со­чувствие до формы когнитивного знания. Сострадая, мы погружаемся в реальную жизнь изучаемого субъ­екта, понимаем другого. «Смер­тельный страх птицы, её бодрость или усталость становятся нам по­нятны, а значит, возбуждают наше сочувствие» (Мах Scheler. «Wesen und Formen der Sympathie»).

    Но больше всего против бес­человечности Канта боролся Шопенгауер: «Только когда поступок движим состраданием, он обладает моральной ценностью». «Когда жи­вотное страдает, я должен страдать его болью так, как если бы страдал я сам. Это значит, каким-то образом я идентифицируюсь с животным, и исчезает различие между нами, различие, на котором покоится мой эгоизм». «Безграничное сострада­ние ко всем живущим существам — вот надёжнейшая и вернейшая ос­нова для нравственной крепости».

    «Пресловутое бесправие живот­ных, безумная точка зрения, что их можно обижать и что это вполне морально — именно так выразились возмутительная грубость и варвар­ство Запада» («Uber die Grundlage der Moral»).

    Уже в не далёкое от нас время на защиту животных встал другой значительный философ — декон­структивист Жак Деррида. Но уди­вительно, что его фундаментальный труд «Животное, которым я являюсь» и семинары последних месяцев жизни были почти не замечены у нас, хотя в России поклонников Деррида побольше, чем в США, да и во Франции.

    Ещё один подобранный

    18.04.11. Питер

    Вчера был Борис Рогинский. Говорили о животных. Он прочёл мою книжку «Молчание животных» и рассказал об опыте преподавателя (пре­подаёт в хорошей школе. Где работал и Кривулин).

    «Задал своим 11-летним ученикам тему „Реальность и животные“. От­веты изумительные. Животные — это вершина реального. Почему?

    Книга реальнее кино, потому что я отдаю ей больше внимания. Кино реальнее компьютера, потому что, смотря кино, я проявляю больше своё творческое начало. Встреча с животным серьёзнее, чем кино. Вспоминается Отто Больнов: „Встреча человека с животным потрясает серьёзностью безусловного призыва, это реальность, затрагивающая самые глубинные слои всего человеческого существа, действительность, которая такова, какова она есть на самом деле, и которая не спрашивает, приятна она человеку или нет“.

    Животные таинственнее человека, поэтому и реальнее. Животное созидает меня, творит мою личность. С ним возникают отношения со­творчества, синергии».

    20.06.11. Париж

    У Евгения Головина: в основе человека лежит страх. Этот страх про­буждает агрессивность. Человек обычный существует как ауто-деструк-тивная, разрушающая, «чёрная» пневма. Чтобы жить дальше, он должен разрушать, трансгрессировать, творить зло.

    Мысль о том, что страх — в основе всего (и не обязательно как «начало премудрости»), что страх — не просто «одна из эмоций», вполне правиль­ная. О ней наперебой говорят современные психоаналитики. Например, Ойген Древерман. Говорят и этологи, изучающие эмпатию. Эмпатия у жи­вотных (по крайней мере, у высших) сильнее, чем у человека. Животное co-переживает окружающим — прежде всего своей матери — оно уже рождается полноценно социальным, способным к общению.

    Человек же рождается прежде срока, совершенно беспомощным. Го­ворят о «травме рождения». Человек покидает материнское чрево, где он был в подвешенном состоянии, не знал тяжести и грубости мира, что во зле лежит, одним словом, находился в раю, и попадает в ад. Человек на­всегда травмирован и обязан защищаться. Не зря кошмар называют «бочкой данаид», «сизифовым трудом», «танталовыми муками»… Отсюда изначаль­ная агрессивность человека, которую он, научившись подло морализиро­вать, приписывает всегдашним «врагам» — животным. Отсюда и все смехот­ворные потуги заявить о себе как о «венце творения».

    Изначально травмированный и обиженный человек спасается только прикосновением Бога. Благодатью. Это бывает редко, путь узок и труден. Каждый идёт своим, редко натыкаясь на то, что ему нужно.

    Аскетика — соединение благодати и вынужденных усилий продолжить существование. Ведь не кончать же самоубийством? (Самоубийство — это топтание на месте и неумный вызов Богу). Мне кажется, перед концом све­та всё умножается количество людей (несмотря на присутствие в нашем мире таинств, добра, чудес…), лишённых первоначальной радости, чтобы пуститься в путь. О них сказано жёстко — кому не дано, у того отнимется и последнее.

    29.08.11. Питер

    Гуляем с Асей в жалком нашем скверике, где прошлой осенью срубали мощные тополя. Я одна протестовала, кричала, но никто из рабочих даже не обернулся в мою сторону — мой тщедушный протест заглушал звук пилы.

    В этом оголённом «садике», с камнем в ожидании памятника убитому Маневичу, с несуразной, аляповатой конструкцией для детей, с валяющимися в любое время суток пьяными бомжами, я уже не первый раз встречаю совершенно неожиданных людей. В прошлый раз пёс Лука начал играть с моей неподвижной Асей. Его хозяин позвал его по-немецки. Познакомились. Фридрих оказался директором Гёте-Института. А вчера к безразличной Асе приставал суперактивный таксик. Услышала крик хозяина: «Vien!» («Ко мне!»). Я что-то спросила по-французски. Хозяин — Антуан — оказал­ся кинорежиссёром, купившим комнату на Пяти Углах. С Антуаном наслади­лась разговором на трёх языках. Так, в этот каменный, неуютный, душный мешок едут радостные европейцы. Русский абсурд — а немцу и швейцарцу очень нравится здесь жить. И только я, кажется, смущена переулочком — подметающие улицу таджики, русские алкоголики-синяки, брошенные, хищные дети, орущие сумасшедшие, нищие пенсионерки, и как «пришель­цы» — вполне довольные жизнью и окружением европейцы.

    Надо бы и мне вспомнить, что и я почти что «европейка», но русская тоска и ужас сильнее. Как у Чехова в «Палате № 6»: Если не убьёт жизнь с её грубостью (санитар Никита), то убьёт совесть, «такая же несговорчи­вая и грубая, как Никита».

    14.01.2012. Париж

    Разговор Древермана и Далай-Ламы.

    Религии — это лекарство. Буддизм является лекарством для преобразо­вания сострадания. Будда приходит в мир невыносимого страдания.

    Христианство — обретение доверия, преодоление страха. Иисус Хри­стос приходит во враждебный мир, как и каждый из нас. Христианство учит видеть в потерянных людях (и тварях вообще) самих себя. Нужно самим идти к умирающим, погибающим, бросить девяносто девять и искать одну пропавшую овцу.

    4.02.12. Париж

    Познакомила Кристофа Эрве с Костасом Мавракисом. И сама не рада. Кристоф резко выступил против науки: любое научное знание ведёт к убийству. Прежде всего животных. Рассказывал, как у них в ветеринар­ном институте по нескольку раз на уроках разрезали зайца, вынимали его сердечко, вкалывали адреналин и показывали, как ещё сильнее бьётся за­ячье сердце. Эти «опыты» совершенно бессмысленны, но их и сегодня по­вторяют, повторяют…

    — Вот и хорошо, — по-марксистски-маоистски сказал Костас. — Нуж­но познавать природу. И нечего жалеть о таких мелочах. Нужно спасать вымирающие виды, ибо они — общее (как идеи).

    Тогда мы запротестовали: нужно спасать всякую единичную тварь. Личность (а у животных, как мы уверены, есть личностное начало) больше и реальнее идеи. И вообще, как сказал ещё Бентам, важно не то, есть ли у животных сознание, а то, страдают ли они.

    Расстались холодно, увы, знакомство не продлится.

    Здесь противостояние двух начал: у Костаса — бывшего главаря париж­ских маоистов — тяга к власти, жёсткость, опора на детерминизм. Теперь Костас стал христианином, но детерминизм свойственен не только маркси­стам, есть множество упёртых католиков и православных, есть евразийцы, так или иначе придавленные «мужским», «пассионарным», «арийским», «судьбоносным».

    Но опять поразил Кристоф. Он противостоит жестокости поэзией (лишь поэзия и святость могут говорить языком зверей, ибо они едины со всем живущим, с хрупким и незначимым.) При этом Кристоф совсем не либерал. Он аристократ. Аристократ, конечно, духовный. Но даже и природный, хоть этим не кичится.

    Костас — напористый, по-рахметовски аскетичный. Как всегда, при­шёл в мороз в пиджачке. Как полагается «марксисту» и нигилисту, не пла­тит, даже не предлагает заплатить. (Сидим в ресторане).

    Кристоф — тонкий, нервный, убегающий от грубости в искусство, в красоту. Но не гурман, а тоже аскет, только страдающий и сострадающий. Ни к какой религиозной конфессии Кристоф не принадлежит. Но глубоко, таинственно религиозен.

    Как же просто удалось перейти Костасу от маоизма к православию! Впрочем, это в наше время часто встречается. Век «религиозности» в её са­мых невероятных видах и подвидах.

    5.08.12

    Лес недалеко от Левашова. Приют для «Особо больших псов».

    Ехали через лес, который открылся неожиданно, тряслись на могучей машине: лужи-озёра, ямы-холмы. Только бесстрашная Антигона — Татьяна Титова — может каждый день проезжать по этой дороге. Это имеет и свою положительную сторону — сюда не добраться другим людям на небольших машинах, желающим подбросить к приюту свою собаку. Ясные, как в дет­стве, поляны, заросшие одурманивающими травами, высокими цветами. И небольшой, но настоящий, волшебный пруд, дикий и чистый.

    Повсюду под деревьями разбросаны большие будки. Домики для собак. Все они радостно лают, почуяв и увидев нас. Почти к каждой подходим, целуемся, не можем наласкаться и наговориться.

    Неожиданно выходим к большому открытому пространству. В нём — другое, суженное, в этом — клетка. А в клетке — бурая, восхитительного цвета медведица Глаша. Она торопится к нам. Улыбается, тянется мордой и лапами. Но Татьяна не подпускает: «Хоть Глаша и добрая, она от притравочной станции досталась. Всю прежнюю жизнь с собаками сражалась — од­ним ударом лапы убить может». От притравочной станции (только в нашей почти «европейской» стране они разрешены и множатся, служа «царским забавам» олигархов и чиновников) остались кабаны, лиса…

    Медведица поразила, пришла, как из сказочного коллективного подсознательного. Божество. Поэтому и собственного имени у медведя на Руси нет (бога не называют). Мёд ведающий, Топтыгин, Косолапый или Мишка.

    Но ещё больше поразил волк. Что-то невыразимо прекрасное, сере­бристо-благородное, эдиповски-слепое, с покаянно опущенной, огромной головой (не иначе, как волк св. Франциска из Губбио), он мычал и стонал уже на своём грустном языке, который не забыть. Волк, мне казалось, более всех жаждал нашей любви.

    Волк Ярик — один в клетке. Недавно он привезён из Карелии. В само­лёте разрушил и почти сгрыз клетку. Но легко вступил в послушание к Та­тьяне, дав одеть на себя ошейник. В Петрозаводске его с самого рождения использовали для увеселения праздно шатающейся публики. Потом в него стали стрелять. Выбили один глаз, таким Ярика и усыновила Татьяна.

    Вокруг Ярика, в других огромных клетках, сидели мощные кавказцы- волкодавы (беззащитные, как дети, и взволнованные нашим появлением), но их никогда не выпускали погулять «вместе с волком». Даже не видя Яри­ка, они страшились его «тайны».

    Как велико одиночество и волка, и собак, и медведицы, и совы (есть приют и для птиц). Как могуче желание служить, быть преданным и жерт­венным, любить Друга. Никогда не расставаться. Их зависимость от пре­давшего их человека устрашает непонятностью, их любовь к нам обжигает, как адское пламя.

    В последние времена (т. е. в наши) животные — это квинтэссенция че­ловеческого, а человек всё более ожесточается, грубеет и дичает. Поэто­му задача зоозащитников парадоксальна: приучить животных не доверять, не верить, не прощать человеку.

    Приехала домой. Меня колотило, а в голове стояла лишь одна фраза — «Mutter, ich bin dumm». Это были последние слова, сказанные Ницше, обнявшего за шею упавшую в Турине лошадь. От жалости к избитой лошади Ницше потерял не только мечту о «сверхчеловеке» и задорные идеи «воли к власти» («молодые, весёлые, творящие насилие…»), он потерял и рассу­док. Величайший мыслитель новейшего времени наконец-то сказал правду: «Мама, я глуп». Это не было сократовским признанием: «Я знаю, что ничего не знаю», это был приговор болтливой и самонадеянной человеческой цивилизации, разрастающейся, как раковая опухоль. Так, через сострадание, Ницше открыл истину. И тихо свершилось сми­ренное самоубийство. Звериное горе положи­ло конец человеческой глупости и гордыне.

    Демонстрация «Остановите эксплуатацию животных». Париж, март 2013

    10.01.2013. Париж

    Редкий случай пра­вославно- экологической мысли в наши дни. Кал­лист Уэр: «В середине Божественной литур­гии, непосредственно перед призыванием Свя­того Духа, дьякон под­нимает Святые Дары, в то время как священник говорит: „Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся (ta za ek ton zon soi prospherontes, kata panta kai dia panta)“. Это подводит нас к такому аспекту Божественной литургии, который имеет особое значение для нашей духовной борьбы в современ­ном мире, — это космическое измерение Евхаристии. Важно то, что в Ев­харистии мы приносим дары не только за всех людей (диа пантос), но и за все вещи (диа панта). Масштаб Евхаристической жертвы охватывает не только чело­вечество, но и всё царство природы. Она всеобъемлющая. Таким образом, Евхаристия призывает нас к экологической ответственности. Она обязывает нас защищать и любить не только наших близких, но и все живые существа. Мало того, она обязывает нас защищать и любить траву, деревья, скалы, воду и воздух. Совершенно осознанно совершая Евхаристию, мы смотрим на весь мир как на таинство» («Всё, что живёт, — святое»).

    15.01.13. Питер

    Миша Новиков написал письмо Святейшему Патриарху по пово­ду растущей жестокости в отношении к животным в России и молчания церкви по этому поводу. Неожиданно пришёл ответ. Конечно, не от па­триарха, а от отца Всеволода Чаплина. Отец Всеволод смело и про­сто заявляет: «Учения православной церкви о животных не существует. Имеются лишь частные мнения по этому поводу Святых Отцов, не ут­верждённые в качестве догмата». Вот и всё. Продолжаем не обращать внимания на страдания, мучения невинных тварей, на разгул сатанистов-догхантеров, на садистское (при этом официальное) истребление сотен тысяч собак и котов.

    И забудем не только «частные мнения» святых, но и книгу Иова, а так­же осла, вола, овец и собак, приветствующих рождённого в вертепе Бога, и «птиц небесных», на которых, как на пример для всех, указал сам Господь.

    А псалмы, а тексты литургии, где «всякое дыхание да хвалит Господа! ».

    И, наконец, Послание к Римлянам ап. Павла — «Вся тварь стенает и мучится доныне…».

    Верность отца Всеволода догматам, которых, действительно, не так много, напоминает мне рассказ Маргерит Юрсенар: «Признаюсь, что ре­бёнком должна была выбрать между католицизмом и универсумом, между догматами и всем остальным». Она чувствовала себя преступницей, когда после школы и «Закона Божьего» выходила в любимый лес и испытывала чувство счастья и свободы. «Церковь скрывала от меня лес».

    Как непохожа сухость отца Всеволода на щедрость и всемирную отзывчивость русской души. Отец Павел Флоренский (человек вовсе не сентиментальный) говорил, что к миру нужно относиться «как к жене». Или нежность, восхищение, благоговение — враги «догматичности»?

    Увы, церковь (и прежде всего наша, русская) молчит. И тысячи измучен­ных несправедливостью и состраданием людей покидают церковь. Просто забывают о ней, предпочитая в одиночку спасать тех, «кого приручили».

    А многие уходят в нью-зйдж или буддизм. Сегодня одна зоозащитница порадовала притчей: «Рассказывают, что однажды в средневековом китай­ском монастыре наставник уже приготовился к проповеди, но в этот миг залетела птица, наставник хранил молчание, монахи тоже молчали. Потом птица улетела, а наставник сказал: „Проповедь закончена“».

    24.01.13. Париж

    В одном из своих писем к жене (1915) Франц Марк пишет: «Окружаю­щие меня безбожные люди (прежде всего, мужчины) не вызывают у меня никаких искренних чувств, в то время как целомудренное отношение к жиз­ни животных заставило звучать во мне всё хорошее. Я очень рано понял, что человек „безобразен“. Животное казалось мне более красивым и чистым».

    Вспоминаются трагические и одновременно светлые абстракции Мар­ка, посвящённые животным. «Судьба животных» — одна из любимых. «Он думает животными, как другие понятиями» (Э. Канетти).

    Целомудренность, нелживость, почти «святость» животных заметил и поздний Фрейд. Фрейд говорил, что у собак нет амбивалентности, при­знака невроза. Во второй половине жизни ему пришлось близко столкнуть­ся с собаками. И он осознал, что животное и человек принадлежат к еди­ному миру смыслов. Откуда эта близость? Прежде всего, близость между животным и ребёнком? Оба принадлежат нелживому единству мира, явля­ются носителями райской чистоты. Биограф Фрейда Майкл Молнар пишет: «Любовь и благоговение, которые Фрейд дарил своим собакам, можно даже рассматривать как один из лейтмотивов его жизни».

    Для многих это более чем странно — основатель психоанализа в свои последние годы увлёкся собаками.

    Фрейд пишет: «Маленький ребёнок не знает ещё о недоброй пропасти между человеком и животным. Высокомерие, которым человек ограждает себя от животного, появляется много позднее» (Vorlesungen. G. W. XL S. 2130).

    «Почему эти маленькие существа (дети) так прелестны? Мы должны смотреть на них как на маленьких зверят, и конечно, животные также ка­жутся нам прелестными и притягивают нас в гораздо большей степени, чем сложные, многослойные, взрослые люди. Я ощущаю это в настоящий мо­мент, общаясь с нашим Вольфом (псом), который почти заменяет мне по­терянную Хайнеле» (S. Freud an Jeanne Lamp-de Croot, 22.02.1927).

    27.01.13. Париж

    Посмотрела фильм (немецкий?) «Почему умирают пчёлы». В США они почти что умерли, то же грозит и Европе. Эйнштейн сказал, что чело­вечество не проживёт больше четырёх лет, если исчезнут пчёлы.

    У пчёл сложная детально организованная жизнь. Но их коллективизм не делает их «безликими». Они умеют учиться, выбирать лучшее, различать. У них есть память.

    Отчего погибли пчёлы в Северной Америке? Прежде всего, от вар­варского, индустриального выращивания. Вместо улья с сотней-другой — громадные ящики. В каждом по 10 000 пчёл. Они находятся в постоянном стрессе — их гоняют, перевозят в губительных для них условиях. Самих пчёл подкармливают сладкой водичкой с антибиотиками. Наконец, пчёлы те­ряют иммунитет и заболевают. Эпидемии быстро уносят миллионы пчёл. Страшно видеть «мусор» — сухие их тельца, ставшие пылью. Люди, рабо­тающие на этих заводах-пасеках, одеты — как ликвидаторы в Чернобыле — в защитные одежды, за которыми нельзя заподозрить сострадающее чело­веческое сердце.

    Сегодня земля и её стихии бунтуют. Был ли протест со стороны пчёл? Был.

    В Калифорнии чёрное облако пчёл-метисов (африканские пчёлы, агрессивные и злые, соединились с европейскими) неожиданно напало на людей. Более десятка их было изжалено до смерти.

    Показан и самодовольный владелец громадной «империи пчёл». Он го­ворит: прогрессом движут страх и жадность. Ведь мы капиталисты! Так что и дальше будем увеличивать количество пчёл в ульях.

    В фильме, однако, есть и совсем другой пчеловод. У подножья Альп, в Баварии, — семья потомственных пасечников. Отношение к пчёлам как к родным, всё понимающим существам. Пчеловод общается с пчёлами без перчаток, без защитной сетки. Пчёлы явно его узнают, рады сотрудниче­ству. Люди в этих местах не отравлены алчностью, цветы и травы не загу­блены пестицидами. Но экология «не знает границ». Вот какой-то вирус из дальних мест поразил улей. Мёртвые тельца. Пасечник вырывает около своего дома могилку. Грустно и благоговейно хоронит своих друзей и кор­мильцев. Кругом — тишина. Созданный Богом мир, без страха и «дьяволь­ского поспешения».

    Фильм посмотрела утром. Странно — весь зал был полон зрителями. Как когда-то в далёкие-далёкие советские времена.

    Март 2013.Париж

    У вокзала Монпарнас уже в 13 часов стояли группы «Новиссон», при­ехавшие из Бретани, Пикардии и др. французских мест. Раздавали плака­ты с большим «NON», что означало «НЕТ» фермам-заводам. Когда-то на ферме паслись, ели травку, давали по 3 литра молока в день 50 коровок. Теперь на этом же, только «индустриализированном», пространстве не­подвижно (ибо двигаться некуда, коровы зажаты между батареями) стоит добрая тысяча коров. С огромным выменем до самой земли, корова выка­чивается по три раза в день. От одной коровы получают по 10 литров мо­лока. Вся её жизнь — мучение, обрывающееся последней мукой: жестокой, без обезболивания, смертью на бойне.

    У каждого, кто приехал на демонстрацию, — на шее или в руках плакат. Всего прибыло 46 ассоциаций, сражающихся за традиционный крестьян­ский уклад. Вижу голову телёнка, спрашивающего: «Где моя мама? Что со мной будет?». На другом плакате: «Нет убийству без обезболивания». «Бретань — регион страдания для земли и животных. Здесь было недавно 400 000 ферм, сегодня осталось лишь 100 000».

    Радуют лица крестьян. Они, кажется, пришли из глубины веков. Вот один толстяк с красными щеками держит огромный, написанный им са­мим плакат (с фотографией любимой свиньи): «Нехочу есть антибиотики и пестициды». Женщина, переодетая в корову: «Я солидарна с коровой».

    С грузовика звучат речи. Видны коммунистические символы, слышны обличения мира наживы и циничной жестокости. Заводы-фермы уничто­жают не только животных, они оставляют без работы большинство кре­стьян, не умеющих (не желающих) шагать «в ногу со временем».

    Тут же, рядом с коммунистами, наши друзья — защитники животных из СПА, из фонда Брижит Бардо. Один обезумевший коммунист зашипел: «И крайне правые здесь!». (Это по поводу Бардо и её связей с Ле Пеном). Но — о чудо — непримиримые враги выступают вместе! И с грузовика звучат женские голоса, — это наши друзья призывают отказаться от мясоедения и убийства. Они заслуживают особые аплодисменты собравшейся много­тысячной толпы. Раньше зоозатцитники и крестьяне не умели, не могли найти общий язык. Теперь общее горе сильнее всех несогласий.

    Мы с Асей устали. Ася лениво общается с пришедшими на демонстра­цию собаками, она уже не может держаться на ногах, и Арина носит счаст­ливую собаку в сумке, на плече. Я сижу на травке и участвую в «действе», прикрываясь плакатом «НЕТ» — фермам-заводам. Потом догадываюсь написать на лицевой стороне: «Становитесь вегетарианцами». В 14 часов мы пошли бодрым шагом в сторону Порт-де-Версаль, туда, где выставка ещё не совсем исчезнувшего сельского хозяйства.

    2.07.13

    Горазд Коциянчич написал для нашего «Русского Mipa» неслыханное по нравственной чуткости, философской (и Мерло-Понти, и Хайдеггер, и Лакан…) и богословской (апофатика, Прокл, жития святых) обосно­ванности сочинение о животных. Оно «тёмное», в том же смысле, в ко­тором глубокого Гераклита называли «тёмным», но лучше, ответственнее вряд ли кто смог бы написать. Отрывок: «Онтология ипостаси, как един­ственного бытия, ведёт меня к символическому или реальному убийству. Значит, я должен ограничить себя в качестве критерия бытия и небытия. Что же касается со-ипостасности, заповедь „неубий“ апофатична в самом радикальном смысле. Возможность моей ипостасности, её, так сказать, аб­солютность в этом случае преобразуется в ничто. Моральный закон являет­ся событийной конфигурацией апофатического Ничто в ипостаси. Только в крайней интимности ощущается экс-тимность». Если кто «прорвётся» сквозь плотность этого текста, будет восхищён и благодарен.

    17.11.13

    Господь редко печалился в Евангелии. Тем важнее узнать, почему, что могло смутить Бога. Так, Он сказал юноше, который полюбился Ему и который с юности исполнял все Божьи заповеди: «Иди и раздай име­ние своё». Но юноша отошёл, потому что был очень богат. Так он не смог достичь совершенства, которое заключается в свободе отказаться от все­го, во всём довериться Богу. В свободно и любовно избранной бедности. Из несвободы должна вывести не столько аскетика, сколько горячая нелю­бовь к комфорту и благополучию.

    Алексий — Божий человек — истинный герой наших последних вре­мён. Он, как и евангельский юноша, был богат и благочестив. Имея всё, щедро делился с нищими. Но и этого было мало, а значит, не было вовсе.

    Чтобы стать настоящим, найти вещь-весть-petit-a, Реальность, выйти из тупика символического, Алексий ушёл в самый социальный низ. И впер­вые был счастлив тогда, когда его бывший раб подал ему милостыню.

    Русская литература чутко следовала этому евангельскому призыву и проповедовала бедность. Так, Акакий Акакиевич, из шинели которого «мы все вышли», живёт в совершенном послушании воли Божьей, тихо и кротко выписывает то, что «дано сверху», и на насмешки отвечает: «не обижайте меня». Его нельзя обижать, потому что у него, кроме суще­ствования — дара Божьего, — ничего нет.

    Но и у него есть слабость — он мечтает справить новую шинель. Зна­чит, сознание его раздвоено, так он теряет благодать.

    Достоевский, Гоголь, Толстой изображали прекрасных бедных людей. У Толстого Пьер Безухов обретает внутреннюю свободу только оказавшись в плену, рядом с нищим народом, с Платоном Каратаевым и его собачкой.

    Красота любви животного к человеку также лишена ролевого, симво­лического, наносного характера. Для наших животных, совершенно бедных и полностью зависимых от нас, мы — боги. «Я также беден, как природа…» (О. Мандельштам). Животное отрицает перевёрнутый, искусственный мир «шоу» и цирка. Внутри этих грубых манифестаций — пустота, ужас, горе. Сцена, манеж — матрица символического. Там, за кулисами, в тесных чуланах и клетках тихо, тревожно и страшно умирают звери. Вспомним, как сильно трогает нас смерть гуся в «Каштанке», одиночество и беспо­мощность грустного дрессировщика.

    Каштанка — это символ свободы. Услышав своё настоящее имя, преодо­левая все запреты и табу, бросается Каштанка к родному, своему, настоящему.

    Не случайно и «Дама с собачкой» без собачки не запомнилась бы. Со­бачка — это и есть тайна, которая, ничего не знача, всё сохраняет и обе­регает. Она — ангел-хранитель и самой героини, и её любви, неузнанной, хрупкой, беззащитной.

    У Чехова был брат — Александр Павлович. Он был одним из пионеров зоозащитного движения в России. Редактировал «Вестник российского общества покровительства животным».

    12.02.2014. Париж

    В Копенгагенском зоопарке варварским методом — введя гвоздь в шею — убили жирафёнка Мариуса. Причина — он оказался «продуктом скрещивания внутри одной популяции». Затем — на глазах толпы — Мари­ус был брошен на съедение львам. Всё это действо было задумано как про­светительский, показательный урок. В первых рядах стояли дети, поразилась ихлицам, —у некоторых нахмуренные, у других — потерянные, у третьих — застывшие. Это был сознательный акт дирекции ZOO. Обучали действовать «по закону», запрещающему жизнь всякому «продукту инцеста». Любому нестандартному, слабому. Так поступал и Гитлер, уничтожая психически больных, инвалидов. Так в наше время поступает неолиберализм, который ещё вчера хвалился «защитой меньшинств». Сегодня обнаружилась вся ложь его изначальных прав и свобод. Только сила имеет права. Слабого надо давить. Законной жестокости нужно обучать с детства. Запущена програм­ма «де-диснейизации» природы, животных, сказки. Уже давно философы и социологи говорят о «конце детства». Но вспомним евангельское — «Не будете, как дети, не войдёте в Царство Небесное». У Ж. Бернаноса: «Если в вас ещё жив маленький ребёнок, берегите его. Мало вероятности, чтобы он помог вам выжить, но он точно поможет вам в вашей смерти». О безблагодатности Гитлера Бернанос сказал: «Гитлер осуществил только мечты себя взрослого». Взрослые мечты — это мечты о власти.

    Детская душа открыта удивлению и восторгу, которые почти совсем ис­чезли в буржуазном сознании, трясущемся от страха потерять накопленное. Хотя на современном Западе — от страшного одиночества — люди стали больше тянуться к собакам и котам, больше восторгаться ими, чем своими соседями, сослуживцами, родичами. Но при этом им глубоко безразлична судьба не менее умных и эмоционально одарённых — коров, свиней, кур… Индустриальное выращивание миллиардов невинных существ, их цинич­ное индустриальное убийство — это тоже наследие последних десятилетий. И несмотря на то, что «все всё знают», потребление мяса в Европе растёт. За последние годы оно выросло в три раза. К мясоедам присоединился и Китай с его прожорливыми миллиардами.

    Современный человек-гедонист не способен ни в чём отказать себе. А от призывов «не есть мяса» он отмахивается, как от надоедливых насе­комых. Ну а теперь в открытую заявляет: портящие аппетит — вне закона. И в России в зоозащитников и экологов уже забивают гвозди так, как их за­били в копенгагенского жирафа. Защищать слабейших стало самым риско­ванным делом. И главной христианской заботой.

    25.02.14

    Как сохранить единство нации или государства, если нет войны? Если нет видимых или невидимых врагов, ничто не угрожает «целостности», идентичности, безопасности? Этот вопрос задал себе в начале прошло­го века Уильям Джеймс на Стэнфордском конгрессе 1906 года. Если враг не стоит у ваших границ, если никак не поднять народ на «защиту роди­ны», то «следует объявить войну самой природе и таким образом втянуть молодёжь в эту бессмертную битву, в которой разыгрывается судьба че­ловечества и определяются условия его выживания. Человеческая армия, выступающая против природы, могла бы стать „моральным эквивалентом“ войны, поскольку не потеряла ни одной из „сокрушающих“ ценностей де­мократического общества, в то время как в этой войне исключены всякие человеческие жертвы» (W. James. «The Moral Equivalent of War». 1910).

    Но обожествление победительных технических достижений в Евро­пе и «преодоление пространства и времени» «комсомольским племенем» в России привело к прямо противоположной ситуации. Человечество, вы­ступая против природы, уже, кажется, выиграло эту вечную битву, природы почти не осталось.

    Мишель Серр пишет: « Это была Пиррова победа. На самом же деле — это самое крупное поражение, которое потерпело человечество». И Серр предлагает ввести новую философию права, «заключить новый контракт с природой». Ведь всякая война предусматривает, что вначале нужно объ­явить войну, подписать контракт, а в конце войны подписать мир. В этом контракте надо непременно указать, что «загрязнение окружающей среды» — это не «сопутствующий эффект», но что оно неразрывно свя­зано с присвоением, попросту — с ограблением. «Мировую войну», кото­рую уже тысячелетиями ведёт человечество, надо из пиратской преобразо­вать в «цивилизационную», осознающую правила войны и её последствия. Если права противника не признаны, то противника не существует, есть лишь нечто пассивное, презираемое, которое не должно существовать.

    Как же нам быть? Ми­шель Серр предлагает обра­титься копыту примитивных обществ, хорошо описан­ному Рене Жираром. Поло­жить конец бесконечности насилия может лишь жерт­ва, козёл отпущения, вокруг которого и организуется племя. Сначала убить, по­том прославить, поклонять­ся как кумиру. От такого сакрального — прямой путь к праву, а от права к спра­ведливости…

    Ася. За три дня до смерти

    Примитивные племена совершают свои обряды во­круг идолов, сделанных из дерева, железа, камня.

    Наши предки прекрасно знали, что этих кумиров сде­лали они сами, но что они наделены совсем другой, божественной силой. И в нашей сегодняшней истории появляются такие ру­котворные идолы: пример — озоновые дыры или таяние ледников в Арктике. Они говорят, что природа не молчит, таинственная Гея отвечает. И в конце концов к нам медленно приходит сознание, что Природа не — объект, а Субъ­ект. Возвратиться во времена природных религий! Не только Мишель Серр и представители нью-эйджа, призывающие вернуться во времена природных религий, но и совестливые, неравнодушные христиане начинают включать в «обожение» весь космос, всякую букашку и травинку.

    Христос — это жертва. Он взял на себя наши грехи, весь груз мира. По­этому (как пишет Жирар) Он стал абсолютным «козлом отпущения».

    Но человек не «поспевает» за Христом, не помогает Ему в Его домо­строительстве, не верит Богу и продолжает жить в убийственно неблаго­родном проецировании своей вины на другого, прежде всего, на слабого, полностью зависимого от человека животного. Опять виновата тварь, что «стенает и мучится», но всё-таки ждёт «откровения сынов Божьих».

    Язычество, природные религии, принося животные жертвы, хотя бы уважали сжигаемое животное, историческое же христианство сегодня опу­стилось в сферу демонического — технократическая, количественная, мо­нетарная цивилизация вообще не замечает другого.

    Март 2014. С.-Петербург

    Авва Аммон (IV век) пишет, что человек стал хуже животных прежде всего из-за своей гордыни:

    «Аще убо тако не смирит себя душа, и не держит всегда в себе, яко во­истину нечиста есть, и бессловесных скотов и псов горша, не приемлет Бог молитвы её: понеже бессловесные скоты не согрешают перед Богом, ниже и суд приимут, но, якоже сотворил их Бог, тако и пребывают. Бес­словесные 6о суть не клевещут, не гордятся, но ещё и любят питающие их. Откуду же ведомо есть, яко человек грешнейший и окаяннейший ско­тов? — Отовсюду: яко человек не любит создавшего и Бога, якоже долж­но ему есть любить, питающего его обильно и дающего ему вся на пользу» (Из Паисия Величковского, «О вещах возбраняющихся ко спасению»).

    Апрель 2014. С.-Петербург

    Не могу открывать свой фейсбук. Знакомые, которые раньше казались людьми доброжелательными и умудрёнными, заливаются злобой и с каким-то наслаждением описывают «войну» в (на) Украине. Обо всём остальном за­быто. И вот открываю Бунина и нахожу то, что хотелось бы сказать самой: «Раз, весной пятнадцатого года, я гулял в московском зоологическом саду и видел, как сторож, бросавший корм птице, плававшей в пруде и ж я дно кинувшейся к корму, давил каблуками головы уткам, бил сапогом лебедя. А придя домой, застал у себя Вячеслава Иванова и долго слушал его вы­сокопарные речи о „Христовом лике России“ и о том, что после победы над немцами, предстоит этому лику „выявить“ себя ещё и в другом вели­ком „задании“: идти и духовно просветить Индию, да, не более не менее, как Индию, которая постарше нас в этом просвещении этак тысячи на три лет! Что же я мог сказать ему о лебеде? У них есть в запасе „личины“: лебе­дя сапогом — это только „личина“, а вот „лик“…» (И. Бунин. «Самогонка и шампанское»).

    Сергей Хоружий спрашивает: как возможна софиология после Октября?

    Сегодня, после смерти — нет, не человека, а «человеческого, слишком человеческого», доведшего всю тварь до зримых, жутких, кричащих мук, во время судорог космоса, умирания самих стихий (воды, воздуха, земли…) па­фосно рассуждают о великой Весне, религии Победы и лучезарном Будущем.

    Каюсь, я и сама когда-то пафосно говорила об этом. Теперь осталось лишь покаяние. И с радостью думается только о конце света. Этого света.

    10.04.14

    Всё прощала Европе за то, что здесь раньше и серьёзнее поставили во­прос о жестокости человека, о его вине перед братьями меньшими.

    Простила и теплохладность, и безрелигиозность, культ золотого тель­ца, евросодомию и лицемерие. Но при этом всегда думала: здесь мы выхо­дим на стотысячные демонстрации, лучшие интеллектуалы объединяются, чтобы юридически и практически изменить статус животного — и всё это не бесплодно. Прогресс налицо!

    А у нас в России смеются над «сумасшедшими», собирающими в своих жалких квартирах бездомных собак и котов. А то и сдают их в психушки. А часто ночью поджигают и зверей, и людей.

    Но вот и Европа сбросила маску — как обухом по голове убийство жи­рафёнка Мариуса, не соответствующего «формату». Для усиления эффек­та на глазах у публики его бросили голодным львам.

    Человек — хозяин генов, рождений и смертей. Открыто, от лица «ра­венства и братства» совершается законное, продуманное преступление. Дьявол не только — отец лжи, он и отец смерти. В зоопарках сегодняшней Европы служат «культуре смерти».

    По телевидению, в газетах вряд ли можно узнать, что в любящей всё жи­вое Германии каждый день истребляются миллионы только что родившихся цыплят. Если это петушки. Понятно, что никто в Европе не опубликовал наше письмо о русских цыплятах. Мы рыдали вместе с жителями воло­годского села Климово. Там недавно было убито несколько сотен тысяч цыплят, ибо птичья фабрика осталась бесхозной. Даже в замордованной и опустевшей северной России нашлись люди, которые оплакивают кури­ные судьбы и не хотят, чтобы такое случилось ещё раз.

    Ещё звонок из Германии: в зоопарке убили медвежонка, потому что привезли большого медведя, который наверняка (!) убил бы маленького. Откуда такая железная логика? Достаточно посмотреть You-Tube, чтобы убедиться, как животные дружат и помогают друт другу в самых невероят­ных обстоятельствах. При этом зоопарщики всегда могли переселить бы медвежонка или позволить его выкупить.

    Вот она, Европа, в которой уже полвека практикуется индустриаль­ное выращивание коров, свиней и пр. человеческой пищи. И индустриаль­ное убийство миллиардов живых существ. Все бойни уже давно вынесены за пределы городов и вход в них строго запрещён.

    И всё же в своём предсмертном «бобке» здешние нелюди позволяют себе «обнажиться» и «покрасоваться»: откровенно, смеясь, убивают де- тишек-зверёнышей, радуются мукам беззащитных. Значит, умерло даже лицемерие («личина»), умерли органы сострадания. Остались одиноче­ство, пустота, смерть.

    17.04.14

    Вспоминая Адорно: человек — вечный бунтовщик — хочет уничтожить другое, потомучто сам создан «по образу Божьему». Для человека-горде­ца это невыносимо, — быть в соответствии с чем-то другим. Обезьяна для многих, не любящих быть неисключительными, кажется особо неприятной и безобразной. Это потому, что она «образ» и «подобие» человека. В сво­ём глубоком падении-гордыне человек старается забыть, что тоже соз­дан «по образу». Ведь он — единственный, неповторимый, абсолютный.

    Уничтожая животных, похожих на него, но всё же и непохожих, человек проецирует свою ненависть к различию. Лишь убивая, человек может чув­ствовать себя в полной безопасности. Никто не угрожает его благополучию.

    Каждое последующее убийство уже менее тревожит совесть. Наконец, анонимность и повсеместность убийства делают его банальным.

    Ханна Арендт писала о «банализации зла». В наши дни следует гово­рить о «зле банального».

    1.05.14

    Как празднично читать дневник Георгия Гачева. В наши постсоветские времена положение женщины унизили даже по сравнению с советской эпохой. И самое страшное, что именно в православной среде женщина ча­сто воспринимается как недочеловек.

    И вдруг откровение великой, любящей души: «Кажется (и хочется так думать-верить), что вектор патриархальной индустриальной цивилизации, чемпионом чего является Америка-США, упрётся в бунт Природы Земли и Жизни, которая затребует — приостановить безудержное механическое изнасилование тела Целого ради товаров и денег — и снова должны восценить — Землю как Великую Матерь, а с тем — Женское начало, Жизнь, Ро-жание, Любовь, Свободное Время — не для механического производства, не для — Количества, а для Качества Жизни. Для истинных ценностей. А они — просты: Здоровье, Любовь, Дух, Ум, Творчество. И для того — Сво­бодное Время, а не взгляд на него — как на сырьё для превращения в Деньги» (Георгий Гачев. «Из дневников: Евразия. Её идея»).

    13.05.14. Париж

    Читаю популярную сейчас книгу калифорнийского ученого Джареда Даймонда «Третий шимпанзе». В строго научном, позитивистском стиле он объясняет, каким был первый человек.

    Когда-то существовали в Африке шимпанзе «заирские» и шимпанзе «обыкновенные». Приблизительно 7 миллионов лет тому назад появился ещё один вид шимпанзе, который и стал предком человека. Какие же харак­теристики отличают этот третий вид? Две главные: первая — употребление наркотических средств, и вторая — геноцид, массовое истребление других видов животных, экосистем. Вот от этого третьего типа шимпанзе и пошёл наш, человеческий, род.

    Налицо — низость человека. Он, как нувориш, не может терпеть рядом с собой никого равного, как «слабак» — морально слаб, убегает от истины, а также от себя самого в мир иллюзий и самообмана.

    Как гениален Булгаков, изобразивший «возникновение» человека из Шарикова! Вспомним, какими аплодисментами было встречено заявле­ние доктора Борменталя о великом событии на пути очеловечивания Ша­рикова: «Начал курить!». Дальнейшим становлением человека Шарикова стало его устройство начальником подотдела очистки Москвы от бродячих животных. И геноцид котов — «Мы их душ или-душ или». Это именно че­ловеческое, не собачье поведение.

    Июнь 2014

    Библия начинается со слова «Берешит», что значит «начало». Священ­ная книга открывается со второй буквы алфавита. «Бет» имеет много зна­чений. Еврейские талмудисты также задавались вопросом: «Почему мир начинается с буквы „Бет“? Не справедливо бы было назвать всё с буквы „Алеф“»? Начальной у Элохима? Можно было бы просто напи­сать: «Элохим в нача­ле создал небо и зем­лю». Но в этом случае мы потеряли бы смысл трансценденции. Так говорят раввины, вспо­миная Аристотеля, ска­завшего: то, что для нас первично, вторич­но для Бога.

    На собачьем кладбище. Париж 2013

    Мы не имеем пря­мого выхода к Богу. Наша позиция всег­да вторична. Об этом много в Библии: «Как напротив зла — добро, и напротив смерти — жизнь, так напротив благочестивого — грешник. Так смотри и на все дела Всевыш­него: их по два, одно напротив другого» (Сирах, 33.14).

    Человек не может справиться с этой дуалистичностью. Или же он в ши­зофреническом разрыве — одно восстаёт в нём против другого. Или же в греховном смешении добра и зла.

    Но кто же соберёт человека воедино?

    Бен Сирах говорит о славе Божьей. Соединяет, не смешивая, Дух Бо­жий, — не разум, не компромисс, но любовь.

    Так грешники иногда через смирение прикасаются к Богу. Животные же изначально ближе к Нему, чем люди. Ибо люди изобрели свой соб­ственный мир — цивилизацию вавилонского столпотворения, — а живот­ные остались в том, который дал им Бог.

    24.06.2014

    Вчера умерла Ася. Мудро и тихо, хоть ей было больно. Агония длилась три дня. Пять лет тому назад я нашла её на улице Рубинштейна, в Питере, куда-то бегущую, хромую, покрытую кровью. А через три дня увезла в Па­риж, где Кристоф сказал: ей не меньше 13 лет. И сделал — одну за другой — четыре операции, вырезав разнообразные раковые опухоли.

    Так мы и жили глаза в глаза, душа в душу. В моей комнате не было другой красоты, кроме золотого «песца» Аси, а жизнь моя была счастливо органи­зована её потребностями. Гуляли два раза в день. Совсем понемногу. Ася, слепая (почти) и глухая (почти), радовалась пространству, встречам с со­баками (их в Париже много), скромно принимала комплименты прохожих. Они расцветали в улыбках, видя её. Называли «бабочкой Тибета» (есть такая порода), «лисичкой», «шакалом пустыни», в Петербурге кричали — «Каштанка». Ася медленно теряла силы, в последний год теряла чувство ориентации и нюх. Но никогда от этих потерь не расстраивалась. Толь­ко на мгновение удивлялась, констатировала, что «теперь не может это», и продолжала радоваться жизни, доверять ей ещё больше. Так она учила меня вере и благодарности. Косточки её болели, ей тяжело было встать, лечь, ходить. Она иногда застывала на месте, как упрямый ослик, я должна была тащить её, бороться с её как бы «капризами». Нои это было хорошо, драгоценно, как родство «инвалидов». В последние месяцы стало ясно, что без человека (т. е. меня) Ася ничего делать не будет. Ела она только после долгой медитации над разнообразными — в трёх плошках — деликатесами. И ела, только чтобы показать, что она ест. Она не могла уйти и умереть, по­тому что знала, что нужна.

    И вот — мой вынужденный отлёт в Париж. Арина осталась с Асей, уже совсем слабой. Арина выносила её на травку, ласкала и разговаривала — она знает этот тайный язык поэтов и святых. А я прилетела в пустой Париж, чтобы лечиться.

    Боюсь проснуться — пусто Асино место на коврике подокном. Не хочу выходить на шумный Монмартр. Всё помертвело и стало ненастоящим.

    Беспомощность старости Ася принимала с естественным и великим достоинством, никогда не жалуясь и не бунтуя. Без зрения, слуха и нюха всегда шла к людям, которых любила. В Париже даже ближайшие сосе­ди не знают друг друга, но Ася приблизила ко мне людей, мы общались улыбками, короткими разговорами. А сейчас не могу выйти на улицу, зайти в кафе. Все спрашивают — где Ваша собачка? Больно. Я молчу. Жизнь ушла и от меня.

    16.09.14. Париж

    В европейской, антропоцентрической традиции много сказано о пе­чальной замкнутости животных, об их нераскрывшемся бытии. Об их, сле­довательно, застылости и неисторичности. Они подобны детям, которым не дали вырасти или которые заколдованы какой-то злой феей.

    Обвиняли в этом человека, слишком спешащего с «прогрессом» — и Жюль Мишле, и Даниил Андреев. В технократической цивилизации жи­вотных заставили замолчать навсегда. И в молчании исчезнуть.

    Мне вспоминается Рильке, его стихи о святом Франциске. Чтобы ска­зать о святости, о высшем смирении святого, Рильке прибегает к сравнению его бедности с грустью животного бытия:

    Und was sind Vögel gegen dich, die frieren,
    was ist ein Hund, der tagelang nicht fraß,
    und was ist gegen dich das Sichverlieren,
    das stille lange Traurigsein von Tieren,
    die man als Eingefangene vergaß?3Собака дохнет. Замерзает птица.
    Ты бесприютнее вдвойне, втройне.
    Зверь шевельнуться в западне боится.
    Забытый, рад бы в угол он забиться,
    Но ты беднее зверя в западне.
    (пер. В. Микушевича).