Поль Вирильо. «Если время — деньги, то скорость — это власть»

3,131 просмотров всего, 1 просмотров сегодня

Поль Вирильо родился в 1932 во Франции. В настоя­щее время живёт в Ля Рошель. Дромолог, социальный кри­тик, специалист по урбанистике, эксперт по стратегиче­ским вопросам новых технологий коммуникации. Был профессором Специальной архитектурной школы в Па­риже, с 1972 по 1975 — её директором, с 1990 — председа­телем правления. После выхода в свет его первых философских эссэ в 1973 году ста­новится куратором серии «L’espace critique» в издательстве Galilée. В 1987 году награждён национальной премией за архитектурную критику. С 1990 года — директор программ в Международном Философском Кол­ледже под руководством Жака Деррида. С 1992 года является членом Выс­шего Совета по предоставлению жилплощади социально слабым слоям населения.  К основным сочинениям Поля Вирильо относятся: «Эстетика исчез­новения» (1986), «Открытые небеса» (1997), «Ландшафт событий» (1998), «Информация и апокалипсис» (2000), «То, что грядёт» (2002), «Искус­ство ужаса» (2001), «Панический город» (2007), «Настоящий несчастный случай» (2005) и др. На русском языке изданы «Информационная бомба», «Стратегия обмана» (Фонд научных исследований «Прагматика культу­ры», Гнозис, Москва, 2002) и «Машина зрения» (СПб.: Наука, 2004).  Начиная с выставки «Скорость» 1991 года, прошедшей в Жуи ан Жоза, он принимал участие во многих выставках по современному искусству, ор­ганизованных при поддержке Фонда Картье. С 1990 года Поль Вирильо яв­ляется также советником Французской компании по экспозициям в Севи­лье — Павильона Франции, созданного им совместно с Режисом Дебрэ. Поль Вирильо поддерживает со дня его основания в 2001 году Фонд Non­Violence XXI (Нет насилию XXI). Творчество Вирильо тяготеет к постмодернистской критической тео­рии. Свой философский дискурс на границе между физикой, философией, политикой, эстетикой и урбанизмом Вирильо назвал «дромологией». Это оригинальный подход, основанный на теории скорости, разработкой ко­торой Вирильо занимается уже несколько десятилетий и которая принес­ла ему мировую известность.  До конца семидесятых годов концепция «дромологии» имела смысл только для специалистов в области древних языков. Это положение изменилось в результате большого успеха эссе «Покорение тела» (1994) и «Скорость исчезновения» (1999), предметом исследования которых являлись вопросы скорости. В своей книге «Война и телевидение» (1999) Вирильо проводит удивительные параллели между развитием военной техники и развитием кино. Его мышление поражает неожиданным соединением техники, истории идей и философии.

 

С Полем Вирильо беседуют Гала Наумова и Константин фон Барлевен

— Господин Вирильо, мы договорились с Вами встретиться в Cybercafé, в том общественном месте, которое, как никакое другое, представляет современное информационное общество коммуникаций, и даёт нам почувствовать, как мы завтра будем использовать элек­тронные средства массовой информации. Скажите, по-Вашему, Ин­тернет, виртуальные реальности – это магическая формула нашего блестящего будущего?

Наше будущее будет блестящим и тревожным одновременно, как и весь XX век. Кибер-кафе представляет собой нечто противоположное вокзалу, гавани и даже аэропорту. Там происходил отъезд, исход. Сюда же, напротив, всё прибывает: картины, звуки и образы, всё концентрируется в этом помещении. Вам вовсе не нужно отправляться ни в какое путеше­ствие, достаточно только ждать. Это значит, что отношение к миру пере­вернулось. Этот феномен мне представляется экстраординарным. Проек­ция на горизонт превращается в своего рода интроекцию, основанную на оптических импульсах, прямо передаваемых со скоростью света.

— Когда Вы произносите эти слова, Ваши высказывания приобрета­ют тёмный, пессимистичный подтекст.

Да, так как первой свободой человека было беспрепятственное пе­редвижение. Правда, это по-прежнему возможно, но тот, кто так изба­лован тотальной доступностью информации, вряд ли имеет потребность менять место пребывания. Интернет только ознаменовал начало это­го процесса, который будет ещё больше развиваться с появлением новых информационных автобанов с их сетевым подключением. Поэтому я высказываю свои опасения относительно того, чтобы телетехнологии не вызвали у пользователей патологическую пассивность, которую я когда- то назвал «полюсом застоя», «рôle de l’immobilité». Это значит, что для Кибер-кафе — центр мира везде, и периферии нет нигде.

— Следовательно, мы так и останемся неподвижными, каковыми мы уже давно являемся, так и будем, как зачарованные, пристально вгля­дываться в экраны, поглощаемые и подавляемые визуальными и опти­ческими сигналами. Однако для многих это представление не несёт в себе вообще ничего, вызывающего опасения. Многие люди видят в этом уникальный шанс содействия открытому, интерактивному диалогу во всём мире, борьбы с предубеждениями и возможность достижения более высокого уровня знаний.

Любое достижение включает в себя и потери. С одной стороны, глобализация ведёт к тому, что человечество всё больше и больше пред­ставляет собой единое целое, даже если этот прогресс всё ещё связан с конфликтами. С другой стороны, вследствие прямой трансляции, прямой передачи картины происходящего, возникает столкновение далёкого и близкого, земное пространство сжимается так же, как и время, благодаря чему мир становится бесконечно маленьким.

Закрытость (l’enfermement) бытия, о которой говорил Мишель Фуко в отношении XVIII столетия, есть собственно то, что переживаем сегод­ня мы в XXI веке. Такое исчезновение дистанций производит клаустрофо­бию. Так как я сам от этого страдаю, то склонен ощущать клаустрофобию как мощную угрозу для будущих поколений.

— Такие высказывания снискали Вам славу пророка несчастий, скеп­тика и гуру негативизма.

Скептик да, но я не являюсь ни гуру, ни пророком. Я — дитя своего времени, страхи которого я несу в себе и выражаю их в свойственной мне манере. Я пережил Вторую мировую войну в возрасте от семи до тринад­цати лет в условиях, которые были абсолютно ирреальными, которые скла­дывались в результате манипуляций и фальсификаций и разрушали веру в реальность, в непосредственность происходящего.

Мы жили в Нанте, который заняли немцы, а союзники, прилетавшие на боевых самолётах издалека, появляясь на небе, сбрасывали, во имя свобо­ды, бомбы на город. Внизу — враг в оккупации мучил нас своей пропаган­дой, а наверху — друг спасал нас, сбрасывая бомбы, которые разрушали го­род и убивали людей. Мальчик, которым я был тогда, не мог поверить своим глазам и всё время спрашивал себя, где найти опору среди этих феноменов обмана? Этот мальчик с предельной подозрительностью наблюдал за тем, что претендовало быть реальностью, — и он сохранил в себе эту установку. Эта манера остаётся моей до сегодняшнего дня.

— Последовавшие после 1945 года исторические события, без сомне­ния, только способствовали тому, чтобы Вы ещё больше утвердились в Вашей точке зрения.

За войной, как известно, последовало «равновесие террора». В те­чение последующих сорока лет мы находились в конфронтации с тем ми­фом, который проявил себя как реальность. Опасность состояла в том, что мы видели не только города Хиросиму или Нагасаки превращённы­ми в кучку пепла, но и всю землю: конец мира мог наступить в любой мо­мент. И снова мы должны были сомневаться в здешней пропаганде, так как она основывалась на логической схеме, согласно которой Зло находится на Востоке, а Добро — на Западе. Такой тип манихейства давал все основания держаться по отношению к нему в оппозиции и разрабатывать другой об­раз мышления, между этими обеими противоборствующими идеологиями. Именно это я и сделал.

— И эта внутренняя новая ориентация, вопреки всем очевидным зловещим предзнаменованиям, давала Вам силу не сдаваться и не остав­лять надежду?

Да, я обратился к христианству. В 1950 году благодаря рабочим, свя­щенникам я обратился в веру. Так как я происхожу из левой среды, я был поставлен перед альтернативой выбора: марксизм, коммунизм и тоталита­ризм, либо вера. Я выбрал последнее.

 

— И, тем не менее, Вы не стали в одночасье оптимистом, когда с распадом Советского Союза и падением Берлинской стены в 1989 году страх перед всё уничтожающей атомной войной ощутимо ослабел. Очевидно, Вы полагали, что теперь появится новая система устраше­ния, которая при определённых обстоятельствах будет, по меньшей мере, столь же эффективна, как и предыдущие.

Я думаю, что американцы с некоторой ностальгией вспоминают о том времени, когда они одни в мире обладали абсолютным оружием. Именно этот факт является поводом для того, что они и сегодня находятся в поиске нового варианта оружия, которое бы заменило то, прежнее. Мо­жет быть, речь здесь идёт об информационной бомбе. Вы знаете, что Эйн­штейн объяснил в одном своём разговоре с аббатом Пьером? Он говорил о существовании трёх бомб — атомной бомбы, информационной бомбы (я бы называл её компьютерной) и демографической бомбы (я называю её генетической).

За атомной бомбой скрывается бомба компьютерная, так как без опе­раций на компьютере ядерная физика никогда бы не смогла получить столь стремительное развитие. В результате того же самого процесса генети­ческая бомба получила развитие на базе бомбы компьютерной, посколь­ку только компьютеры позволяют сделать расшифровку и манипулировать ДНК. Почему тогда несчастный случай, спровоцированный информаци­онными технологиями, последствия которого оказали воздействие на весь земной шар, не может стать причиной войны, в известной мере, как про­должение политики только другими средствами? Виртуальные реально­сти — это тоже инструмент, который может блокировать знания и энергию. Что это значит, в конечном итоге, мы увидели в Косово, когда обеспечение энергией было прервано специально изобретёнными для этого графитовы­ми бомбами. В рамках охватившей весь мир коммуникативной системы тот обладает сверхвластью, кто в одно мгновение может прервать виртуальную сеть. Компьютерные вирусы — это бомбы, отправленные по электронной почте, и это только первые предвестники грозящей катастрофы — инфор­мационной войны, революции в военных аферах.

— Какие другие индикаторы, по Вашему мнению, указывают на то, что жизнь на планете во всё возрастающей степени будет завоёвана теми, кто получит доступ к общим потокам информации и будет ими управлять?

Вспомним хотя бы о НАБ — Национальном Агентстве Безопасно­сти со штаб-квартирой в Fort Mead в Мэрилэнде, которое, в отличие от ЦРУ, ответственно специально за сферу телекоммуникаций. Таким обра­зом, оно ответственно не за локальный шпионаж, а за глобальное освеще­ние новостей. Эта организация, целиком контролирующая обмен инфор­мацией как по Интернету, так и по телефону, осуществляет благодаря этой своей функции определённую форму государственной власти.

Вместе с тем, во всё возрастающей степени проявляются признаки по­стоянного оптического доноса, который приносит ещё больше вреда, чем устный или письменный донос, что было характерно для коллаборациони­стов в период Второй мировой войны. Сегодняшняя революция в области информации поневоле идёт в ногу с революцией в области доносов. Это значит, что телевидение и Интернет, Web-Cam и Live-Cam являются сред­ствами массовой информации, которые открывают мир и, вместе с тем, строчат на него доносы. Занятия эксгибиционизмом в Интернете являются наглядным тому доказательством, это относится в равной степени и к тем, кто на это смотрит. Эти доносы являются следствием тотального видеона­блюдения. В Англии, например, на настоящий момент установлено око­ло миллиона камер в общественных местах. Тот, кто разгуливает по улицам Лондона, триста раз в течение дня оптически зафиксирован на видеокаме­ру. Правительство Блера хотело распространить эту систему на всю страну, включая пляжи. Почему бы в таком случае не установить камеры в лесу?

Разве это не тотальное обнажение, гипероптика в чистом виде? Чем вам не Джордж Оруэлл? Во всяком случае, здесь уже намечается будущее телевидения и Интернета: бессовестное распространение визуальных об­разов без какого бы то ни было критического вмешательства со стороны общества.

— В каких ключевых понятиях Вы могли бы определить фундаментальное различие и в то же время фатальную общность черт между ин­дустриальной революцией, включая сопровождающие её феномены, и революцией информационной?

Индустриальная революция есть синоним стандартизации: объек­ты гомогенизированы для того, чтобы их можно было мультиплициро­вать. Возникающие вследствие этого процесса потери — а именно, поте­ри в отношении представлений о ценностях и нравах — совершенно оче­видны. Происходящая сегодня информационная революция ставит дели­катную проблему синхронизации, так как она в равной степени касается как человеческих отношений и общественных проблем, так и стандартиза­ции производства. В обоих случаях проявляется весьма заметный редукци­онизм. Видно, как появляется дополнительная параллель, когда мы говорим об индустриальной радиоактивности, или радиоактивности, используемой в военных целях. Радиоактивность — значит то же самое для энергии, что и интерактивность или взаимодействие для информации. Радиоактивность означает постепенное заражение, являющееся следствием облучения. Ин- терактивность – это моментальное непосредственное заражение, вызван­ное электронно-магнитным излучением.

В отличие от ядерной бомбы, информационная бомба имеет одну су­щественную характеристику — она осуществляет своё действие без по­средников. Правда, радиоактивность сохраняется в течение тысяч лет, но она распространяется, как показала авария реактора в Чернобыле, не сра­зу. Другими словами: новые кибернетические технологии теснейшим об­разом связаны с экстремальными скоростями взаимодействия.

— Как же тогда получается, что, несмотря на все названные выше риски, которые, по Вашему мнению, ведут почти к апокалиптическо­му сценарию, всё-таки перевешивает общая уверенность в том, что информационная революция, в конечном итоге, освободит людей от внутренних и внешних оков? Почему люди, несмотря на Ваши прогно­зы, по-прежнему чрезвычайно довольны тем, что могут обрабатывать данные, сидеть в Интернете, посылать мейлы по всему миру и без огра­ничений говорить по телефону?

Ну, прежде всего, надо сказать, что у людей всё-таки есть повод быть довольными. Ведь они сидят теперь в золотой клетке.

 

 

— А что вообще самое лучшее? Язык, информация, и этого никто не ста­нет отрицать. А что самое плохое? Опять же, язык, информация. Мы плен­ники этой дилеммы, в той мере, в какой мы поняли, что это одновременно и самое плохое, и самое хорошее.

Я всё-таки считаю, что чувство удовлетворения людей в данный мо­мент отчасти вполне оправдано. Продукция высоких технологий дей­ствительно впечатляет, и я никогда не говорил о том, что технологией не нужно пользоваться.

И всё же многое основано на иллюзии, которая, в свою очередь, связа­на с рекламой. Следствием информационной революции является револю­ция в области рекламы. Реклама доводит людей до кондиции практически таким же образом, как и упомянутая мной выше пропаганда во время Вто­рой мировой войны. Основываясь на своём тогдашнем опыте, в результате я научился не доверять блефу, и именно поэтому я абсолютно отрицаю ре­кламу, особенно рекламу в Интернете, финансируемую бюджетами в мил­лиарды долларов. Такой персонаж, как Билл Гейтс, олицетворяет собой не только программное обеспечение, но также манипуляцию тех, кто её ис­пользует, и делает это, впрочем, весьма успешно.

— Как можно воспрепятствовать всеобщей деградации, помешать тому, чтобы будущее становилось всё хуже, как это предсказал Джордж Оруэлл? Что нас могло бы освободить от кошмаров, с которыми мы вы­нуждены конфронтировать в science fiction?

Демократия. А она сегодня в опасности. Не столько из-за несколь­ких диктаторов, которые есть в мире — они всегда существовали и будут су­ществовать, — а скорее из-за технократии и её чудовищного влияния.

В ходе технического прогресса техника почти превратилась в deus ex machina — её скорость представляет специфическую форму полити­ческой власти. Если время — это деньги, то тогда скорость — это власть. Здесь речь идёт о полностью независимой власти, которая никем не была санкционирована, да и не может быть санкционирована. Чтобы её огра­ничить или уничтожить, нужно отключить электричество или взорвать электростанции…

Исходя из существующей реальности, представляется необходимым срочно обновить демократию в политических партиях, но также и на пред­приятиях, и в человеческих отношениях, где она часто отрицается. Сегод­ня больше не ставится под сомнение социальная справедливость, свобо­да мнений и демократия как таковая. Без демократии не останется никакой надежды. Это не означает, что я отчаялся, напротив, я верю в то, что у де­мократии есть будущее, хотя путь её каменист, каким он, впрочем, всегда и был. Пожалуй, одна только вещь заставляет меня отчаиваться: это апатия, которая, распространяясь повсюду, парализует дух, разум и тело.

— Апатия является свидетельством той внутренней «униформированности», которая стала, как Вы сказали, результатом воздействия информационной бомбы. Но в том же контексте Вы говорили также и о генетической бомбе, опустошительными последствиями которой мо­жет стать сокращение существующего разнообразия в природе всего до нескольких экземпляров, которые будут признаны достойными воспро­изведения.

Я не могу запретить себе думать, что биология, благодаря расшиф­ровке генетического кода, способна производить клонов и химеры с це­лью фундаментальной трансформации человека и что она стремится выве­сти если не сверхчеловека, то, по крайней мере, более усовершенствован­ную человеческую расу.

Так как у меня всё ещё на слуху, как национал-социалисты пропаганди­ровали миф об арийцах, я опасаюсь возвращения евгеники благодаря гене­тической бомбе. Меня бы не удивило, если бы я вдруг узнал, что в опреде­лённых лабораториях уже производятся исследования по созданию новой человеческой расы, некоторые из представителей которой были бы более совершенными или более способными, чем другие.

Здесь начинается этическая трагедия, перед лицом которой Освенцим едва ли выдержит сравнение. Сначала был Фрэнсис Гальтон, двоюродный брат Дарвина и отец евгеники, который изучил видовые характеристики гения, с тем, чтобы устранить «неполноценные виды» — инвалидов, цыган, гомосексуалистов, евреев, и довести до конца естественный отбор. После этого на сцену выходит доктор Менгеле и проводит свои жуткие экспери­менты на живых людях в концентрационном лагере. Кто решится теперь на следующий шаг? На карту поставлено не много и не мало, как сама при­рода человека и всего сущего, или, если бы я хотел использовать религиоз­ное выражение, книга жизни. Кроме того, генетическая бомба вызывает намного более высокое взрывное действие, чем атомная или информаци­онная бомбы. Таким образом, мы приближаемся к одному из последних ве­ликих сражений в истории.

— Вы сформулировали проблему: Запад столкнулся с решающим фе­номеном – потерей религии, метафизики и трансцендентности. Не может ли так случиться, что теперь на Cyberspace проецируются все те качества, на которые раньше претендовал Бог, до того, как он был провозглашён умершим? Виртуальные реальности в эпоху «метафизи­ческого сиротства» становятся своего рода «технической формой бога» вследствие таких своих характеристик, как вездесущность, немате­риальность и интенциональность.

Как я уже указывал, глобализированной информации внутри вир­туальных реальностей принадлежит такая власть, которая некоторых мо­жет привести к тому, что они сделают киберпространство предметом культа, некоего технокульта. Вездесущность, всеохватывающая широта взгляда, непосредственность — всё это свойства божественного, кото­рые также обнаруживает и виртуальное пространство. Действовать изда­лека, направлять, влиять и даже на короткое время прерывать работу всех средств массовой коммуникации — все эти критерии лишь ещё раз дока­зывают аналогию между божественной и кибернетической сферами. Та­ким образом, киберпространство искусно маскирует отсутствие веры и тем самым содействует развитию агностицизма…

— Вы знаете, конечно, эту известную фразу Андрэ Мальро о том, что XXI век будет веком духовности, либо его не будет вовсе. Какая предпосылка представляется Вам обязательной для того, чтобы внутренний, проникнутый настоящей духовностью опыт снова нашёл своё отражение в реальности? Говоря иначе: на чём должна основывать­ся новая метафизика?

Когда говоришь о метафизике, невозможно избежать разговора об отношении к смерти. Наше материалистическое общество, проповедую­щее потребление, изгнало это понятие из своего сознания. Всё, что се­рьёзно и опасно, замалчивается и исключается — начиная со смерти, а зна­чит, таким образом, и самой жизни, и самой жизненной цели.

Тогда получается, что в конечном счёте мы рождаемся только для того, чтобы умереть, и мы живём только потому, что мы когда-нибудь умрём. Ис­ходя из этого, я считаю, что нельзя создать никакое обоснованное фило­софское мировидение без введения в него вопроса о смерти. Кроме того, я подозреваю, что генная технология представляет собой всего лишь только метод, ещё одну новую мечту клона о преодолении смерти. И всё же, очень удивительно наблюдать, как науки, которые более или менее напрямую за­нимаются проблемами смерти — включая военно-промышленный сек­тор, — снимают этот вопрос. Создание генетически идентичных копий- клонов представляется мне ультимативной попыткой избежать смерти. При этом на самом деле получается, что избегаешь саму жизнь.

— В течение многих миллионов лет человек находится на пути сво­его эволюционного движения, всегда видя в природе манифестацию сверхъестественной силы и уважая её. Человек – это метафизическое животное, имея в виду тот факт, что он является единственным из «животных», осознающим значение слова «смерть». И, тем не менее, сегодня человек отказывается именно от тех способностей и качеств, которые сформировали его таким, какой он есть. Не вырывает ли тем самым современный человек корни своего интеллектуального и духов­ного существования?

Очевидно, человек потерял нечто такое, что занимало центральное место в метафизике и придавало контур и значение его различным сужде­ниям. Это символический язык. Он стал жертвой людей, утративших спо­собность выражения, следствием чего стали серьёзные ошибки. Никто больше не говорит на этом языке и не понимает его, за исключением некото­рых теологов и философов. Здесь лежит, пожалуй, одна из причин отрицания коммуникации (Non-kommunikation): развитие и усовершенствование всех этих техник, с которыми мы сегодня имеем дело, привело к исчезновению символического способа выражения. Но мы не можем от него отказывать­ся, в век машин и аппаратов мы более чем когда-либо нуждаемся в симво­лическом способе выражения. Мы должны открывать его по-новому, или заново изобрести, хотя я даже не уверен, что это возможно.

— Если человечество всё больше отдаляется от своих интеллекту­альных и биологических корней, не следует ли тогда опасаться, что оно вообще потеряет контакт с тем, что считалось когда-то существу­ющей и ощущаемой физической реальностью? Не катапультируют ли технологии имитации человека в абсолютно синтетический мир, мир алгебраизированной повседневности, мир бездушный и беспринципный, в котором человек становится космическим бастардом?

По моему мнению, реальность состоит одновременно из актуально­го и виртуального. Актуальность определяет перспективу реального про­странства, которая в эпоху ренессансного Кватроченто дала не только форму картинам Иазаччо, делла Франческа или Учелло, но также и образ города эпохи Возрождения и проектов Иакьявелли, вследствие чего она является изобретением как эстетическим, так и политическим. Сегодня эта первая перспектива с её взлётами и падениями, её стереофонией и стерео­копией раскрывает вторую перспективу — перспективу виртуального про­странства. В результате образуется стереореальность: здесь — актуальная реальность, связанная с настоящим миром и с материальностью, там — ре­альность виртуальная, которая покоится в основном на образах, переве­дённых прямо в режим реального времени.

Итак, в будущем мы будем развиваться в стереореальном пространстве и направлять наш взгляд в двух направлениях. Обе реальности комплимен­тарны, лучше сказать, они должны быть таковыми, чтобы всё не застыло в ирреальности. Вопреки моим сомнениям, я храню тайную надежду, что формирующаяся стереореальность спровоцирует интеллектуальный пе­реворот, подобный итальянской эпохе Возрождения, и откроет нам ра­дикально новое видение внутреннего устройства вселенной. Подготав­ливать и совершить такой шаг, демарш такого рода — это великая миссия прежде всего для электронщиков и видеоинженеров, а также для филосо­фов и теологов, которые должны ответить на вопрос: как жить в разорван­ной на две части реальности?

— Следовательно, это переходная эпоха, в которой человек познаёт заново, что никто другой, кроме него, не определяет тот способ, кото­рым он добывает и использует информацию и технологии. Останется ли его судьба и в будущем в его руках?

В XII веке аббатиса Хильдегарда Бингенская писала: «Homo est clausura mirabilium Dei» («Человек — кладезь божественных чудес»). Это означает, что человек — не центр мира, а его цель, суть его совершенства. Человек является венцом творения, и вместе с тем его завершением. Рели­гия и наука, делая акцент на антропоцентризме и геоцентризме, до сих пор камуфлировали эту правду. Но фраза Хильдегарды раскрывает её в полной мере.

Поль Вирильо. «Если время — деньги, то скорость — это власть». // «РУССКИЙ МIРЪ. Пространство и время русской культуры» № 4, страницы 355-364

Скачать текст