Олег Николаев. Дневник сельской учительницы времени немецкой оккупации

1,929 просмотров всего, 2 просмотров сегодня

Олег Николаев. Филолог «широкого профиля», фольклорист, культурный антрополог, историк по­вседневности ХХ века. В фольклорно-этнографических экспедициях по России про­вёл последние 32 года: Северо-Запад, Обь-Иртышский Север, Кольский полуостров. Пространства, данные изначально и навсегда: Васильевский остров и псковская де­ревня Железница (исчезла в 1974 году). Сфера нынешних научных интересов: народ­ная письменность и наивная литература ХХ века; «genius Loci» («локальные мифы» и «локальные тексты»); история советской повседневности. Основное дело — созда­ние архивов. Главная сверхнаучная задача: отличать «живое» от «неживого». Член редколлегии альманаха «Русский міръ», ведущий рубрики «Народная письменность».

Народная письменность Великой Отечественной войны крайне пло­хо известна даже науке. Продолжает действовать инерция советской эпо­хи, которая не признавала историко-культурную ценность «человеческих документов», не совпадавших с официально признанными моделями исто­рических источников. Советским людям казалось по книгам и кинемато­графу, что простые люди разве что писали письма домой (или на фронт) и получали их, а дневники и последующие воспоминания — это удел и при­вилегия военачальников.

Дневники во время войны, тем не менее, вели и самые обыкновенные люди, а не только профессиональные литераторы и военкоры. Вели на фронте, в тылу, в блокадном Ленинграде, в оккупации… Дневниковые за­писи (особенно на передовой) вести было опасно. Виктор Астафьев пи­сал в комментариях к роману «Прокляты и убиты»: «.нам-то товарищи комиссары запрещали вообще что-либо писать, кроме писем родным и благодарностей товарищу Сталину за его гениальное нами руководство». Ведение дневника могло стать причиной ареста автора органами НКВД и — часто! — смертного приговора. Таковы дневники, хранящиеся в архи­ве Большого Дома и опубликованные в книге «Блокадные дневники и до­кументы» (СПб., 2007).

Вести дневниковые записи в условиях оккупации тоже было чрева­то, хотя легче было писать втайне и проще спрятать. Массовые представ­ления о фашистской оккупации устойчиво формировались в советскую эпоху книгами о партизанской борьбе и пионерах-героях. Плакатно­героическое представление о жизни под властью немецко-фашистских захватчиков в наше время меняется на сложное, трагическое, обладающее «человеческим измерением». Свою роль в этом процессе сыграли и опу­бликованные (совсем недавно) дневники времени оккупации1.

Публикуемый дневник М. Я. Германовой, 19-летней сельской учи­тельницы, описывает жизнь псковской деревни под властью оккупантов. В отечественной издательской практике это, наверное, первая публика­ция подобного историко-культурного источника.

Мария Яковлевна Германова (1922-1997) родилась в деревне Заовра­жье, Сланцевского района, Ленинградской области. Исторически — на Гдовщине (это территория бывшего Гдовского уезда Псковской губер­нии). В 1938-1940-х годах училась в Гдовском педагогическом училище, по­том вернулась в деревню, там пережила оккупацию, работала учительницей младших классов и рисования в школе в д. Рудно, потом — в с. Новоселье, руководила школьным хором, делала ковры ручной работы.

В 1960-х годах Германова пыталась вырваться из деревни, писала пись­ма в высшие инстанции с просьбой перевести её работать в город; уеха­ла работать в Карелию, но долго там не продержалась и вернулась обратно. Мария Яковлевна начала вести дневниковые записи примерно с 1936 года и вела их до конца своих дней, создав своего рода «сагу» (огромную по объ­ёму!) жизни гдовской «глубинки».

Дневники Германовой были выявлены в начале 2000-х годов фольклорно­этнографической экспедицией Академической гимназии СПбГУ в д. Новоселье, Сланцевского района, Ленинградской области, где они и сейчас хранятся. Часть материалов была передана на время в фольклорный архив Академической гимназии. За эти годы дневники не раз использовались в научно-исследовательской и преподавательской работе. Мало того, ими за­читывались многие мои коллеги. Для публикации избраны фрагменты днев­ника М. Я. Германовой, охватывающие период: с 22 июня 1941 года по 14 января 1942 года (с начала войны до Нового года, по старому стилю).

Жизнь в оккупации предстаёт в дневнике Германовой необычайно многогранной. В этом — несомненный талант автора как «бытописате­ля». День за днём складывается сложная картина меняющегося деревен­ского мира. Появляются новые звуки (гудение самолетов, разрывы бомб и т. д.), новые персонажи (беженцы, отбившиеся от частей советские солда­ты, немцы), новые слухи. Самое интересное в дневнике Германовой — это динамика изменений настроений и поведения людей в условиях оккупа­ции. Большая часть населения, оказывается, «рада приходу немцев», при­чём по разным причинам. Кто-то надеется на получение земли в частную собственность. Кто-то рад возвращению старого уклада жизни. Кто-то ве­рит в то, что фашисты помогут сбросить советский режим. И все эти пози­ции меняются со временем, что не уходит от внимания Германовой.

Панорама ситуаций человеческого выбора в дневнике достойна мас­штабного эпического повествования. Многие из крестьян, пользуясь сме­ной власти, начинают сводить счёты с теми, кому раньше завидовали. Кто- то уходит в партизаны или помогает им. Кто-то, напротив, выдаёт «лесных жителей» немцам. Вчерашние партийные активисты и преподаватели пед­училища начинают служить фашистской власти, что вызывает недоумение автора: «Вот вы, милые педагоги, нас, бывало, одёргивали за политические слова против власти, приговаривая: „Германова, следи за собой, о чём гово­ришь. Стены и те слышат“. А сами вот теперь как».

Читателя, привыкшего к идеологическому дискурсу советских тек­стов о войне, позиция самой Марии Яковлевны может удивить своей не­однозначностью, гибкостью, аналитичностью. Её наблюдения пронизаны глубокой рефлексией. Она сомневается, вопрошает, взвешивает аргумен­ты с разных сторон, размышляет. Будучи «советским человеком» (прежде всего, вследствие своего учительского образования), М. Я. Германова, на­верное, не случайно в своё время «осталась беспартийной», несмотря на «уговаривания, угрозы, насмешки» коллег, которых она, судя по дневнику, очень уважала. Эта «непрописанность» по идеологическому лагерю по­зволяет ей сохранять возможность анализировать и оценивать. Она приво­дит пропагандистские тексты из немецких газет (одно это — уже смертный приговор НКВД) и во многом соглашается с их критикой советского режи­ма: «А и метко же, гады, бьют словами по порядкам в СССР, метко и удачно подбирают и выискивают цитаты и рифмы для осмеивания, для критики».

Конечно, в своих размышлениях Германова не выходит на серьёзный уровень философско-политических обобщений и часто сворачивает на хорошо обкатанные рельсы советских идеологем, например, на миф о вре­дительстве. Но её открытость, готовность к осмыслению новых жизнен­ных наблюдений, в которых она себя идеологически не ограничивает, не только делает её дневник уникальным источником по оккупационной по­вседневности, но и создаёт внутреннюю интригу повествования. Читателю всё время хочется знать, что же ещё заметит Германова в окружающей дей­ствительности и как попытается это осмыслить.

Открытость и динамичность рефлексии Германовой восходят к её особой — пограничной — культурной позиции. Она — интеллигент в пер­вом поколении. Получить образование и стать учительницей ей — как она сама понимает — позволила именно советская власть. Фашистский режим с декларируемыми им традиционными семейными и гендерными ценно­стями Германова воспринимает как угрозу новому сообществу сельских советских интеллигентов: «А каково нам, учёной молодёжи, смирять­ся с теперешними нравами, усаживаться на землю-матушку, обхватывать её двумя руками!» Особую остроту её полемики с немецкой пропаган­дой задаёт тема женской эмансипации — в обличье советской идеологемы «освобождённой женщины»: «Вот вам, советские девушки. Вы теперь не потеряете способность стать матерью, будете годны рожать по 10-15 ребя­тишек, вечно знать печку, хозяйство, грязь, говно, пьяного, грязного, не­культурного мужика-мужа».

Ещё больше — как и свойственно личным дневникам — Германову вол­нует возможность утраты собственной идентичности: ей, «бывшей совет­ской девушке», грозит перерождение в «настоящую деревенскую бабу». Её пугает перспектива: «век свой… коптеть в деревне бабой-неряхой: по­лоскать, мёрзнуть, ткать, прясть», — а ещё больше страшит то, что она на­чинает «уже привыкать к этому, спокойно всё принимать на себя».

По Германовой, сопротивление оккупационному режиму выражается не только в сохранении идеологических убеждений, но, прежде всего, в от­стаивании культурной самостоятельности сообщества сельских учителей. «Наш круг» (как его называет Германова) в повседневности оккупирован­ной деревни всё время декларирует своим поведением свою особость. Учи­теля по-особенному одеваются, не по-крестьянски справляют праздники, ведут другие разговоры: «Мы, учителя — все вместе. … Четверо с часами»; «Фокстроты танцуем мы, учителя, а общие — сидим» и т. д. и т. п. Германо­ва даже ловит себя на мысли, что думает «не о маме, о ребятишках, о Ване, а всё — о школе, об учениках, о школьных порядках в СССР».

Но Германова не только сельская учительница советского образца, она и деревенская девушка с Гдовщины, выросшая в крестьянской среде, хотя и испытавшей влияние советского режима, но, по крайней мере, до войны в основе своей ещё сохранившей ценности традиционной культуры. Она пишет на правильном литературном языке, но в жизни, наверное, говорила на диалекте, и множество особенностей народной речи органично вписа­лись в её дневниковый дискурс. Германова была заядлым и вдумчивым чита­телем: на страницах дневника немало отражено читательских впечатлений и размышлений; литературные образцы отчетливо сказываются на её сти­ле, например, природоописании. При этом она вовсе не отвергла со сво­ей учёной позиции традиции народной словесности. Так, оплакивая своё временное «сиротство», она воспроизводит в дневнике блестящий обра­зец причитания, письменно сымпровизированного ей на основе традиции: «А может, нет и вас, может, и ваши белые личеньки покрыла пыль горючая, может, ваши ясны оченьки клюют вороны чёрные?! Эх, милые братушки и сестренки, рано нашли себе покой! Рано оставили свою сестрицу стар­шую одну жизнь коротать, слезами жгучими да грустью всех вас частень­ко вспоминать!» В псковской традиции плач голосом влючался не только в ритуальные ситуации (свадьба, похороны), но и мог сопровождать глубо­кие личные переживания.

М. Я. Германова считает себя «советской девушкой», при этом в её за­писях всплывают молитвы и речевые формулы православной традиции: «Боже, Боже, помоги мне!», «Дай-то Бог! Помоги, Царица Небесная!» и др. Да и нравственные ориентиры, с которых она оценивает происходя­щее, в основе восходят к христианскому учению. Она в записях часто «бун­тует» против засилья крестьянского труда, но с откровенной радостью за­нимается традиционным рукоделием.

Примеров такой культурной амбивалентности можно привести мно­жество. Она вообще характерна для людей крестьянского происхождения поколения Германовой. Ей, возможно, как никому другому, благодаря на­блюдательности и рефлексии, удалось столь полно и многогранно вопло­тить культурную двойственность (если не конфликтность) сознания «пе­реходной» эпохи. И в этом контексте сложно переоценить ценность её дневников как историко-этнографического источника.

Уникальным (скорее, даже единственным в своём роде) выглядит «праздничная летопись» в составе дневника Германовой: описания празд­ников занимают в них чуть ли не доминирующее место. В «празднич­ном дискурсе» отчётливо проявляется эта культурная амбивалентность. С одной стороны, Германова (с точки зрения «нашего учёного круга», как она сама говорит) склонна постоянно отслеживать проявления «дикости, грубости, нахальства» в крестьянских праздниках. С другой стороны, она находится внутри этой традиции, определяющей локальную идентичность местных жителей, а значит, и её самой. Значимость престольного празд­ника своей деревни (Михайлов день) для неё оказывается непреложной: «Вот и, слава Богу, проводила и я праздник, как у людей». «Свой» празд­ник — один из главных признаков родины. Не случайно Германова цитиру­ет «четверостишие из какого-то стишка»:

Встретит праздник родной
Он в чужой стороне,
А быть может, давно
Он убит на войне.

Праздновать родной праздник на чужой стороне — для русского чело­века трагично, подобно тому, как быть погребённым в чужой земле.

Читателю, воспитанному на профессиональной словесности Ново­го времени, может показаться странным, что Германова столь много и так обстоятельно описывает праздники, тем более, для неискушённого взгляда, как две капли воды похожие друг на друга. Праздникам явно отда­ётся предпочтение перед событийностью, даже исторической значимо­сти. В этом проявляется глубинная закономерность народной письмен­ной словесности. Наивные авторы наполняют свои автобиографические тексты подробнейшими (и бесконечно повторяющимися) описаниями свадеб, похорон, календарных праздников, с детальной фиксацией об­рядового поведения, с включением текстов песен и причитаний и т. д. Обрядовая реальность явно осознаётся авторами как одна из наиболее значимых составляющих собственной жизненной истории, так как, со­гласно законам традиционной культуры, именно (и только!) ритуал дела­ет жизнь реальной.

Приуроченность к осенне-зимнему периоду тоже добавляет «празд­ничный» колорит в дневник Германовой. Именно на это время приходятся так называемые «съезжие» (престольные) праздники. В псковской тради­ции деревни одного прихода не только праздновали общий «престол», но и каждая имела свой праздник, на который собиралась вся округа. Дневник Германовой даёт уникальную информацию об этом, приобретшем про­странственную форму народном календаре.

А если кому-то из читателей покажется, что Германова только и дела­ет, что гуляет и песни поёт, то не надо забывать, что содержание и ритм кре­стьянской жизни обладают своей спецификой. Страда сменяется зимним сезоном домашних работ, а «рукоделие» (о котором так много пишет Гер­манова) для крестьян — не забава, как для «дворяночек» (вчерашних инсти­туток) из русской классики, а жизненно необходимая (и тяжёлая) работа.

Кроме того, традиционное проживание молодости предполагало до­минанту игровых форм жизни (гулянки, «супрядки» — посиделки) и ри­туальную дозволенность нарушений крестьянского этикета. Отсюда увлечённость Германовой гаданьями; замужние крестьянки лишь в исклю­чительных случаях (и то осознавая это как грех) прибегали к гадательной магии. Кстати, дневниковых форм свидетельств о традиционной крестьян­ской молодости сохранились буквально единицы.

Дневник Германовой является не только «человеческим документом» времени фашистской оккупации и памятником письменности провинци­ального учительства, но и образцом «местной», гдовской литературы.

Хорошо известно, что древнерусская литература развивалась, прежде всего, через локальные и региональные традиции. Заметна была «мест­ная» литература и в дореволюционное время. Но в советскую эпоху по­бедившая культурная модель централизации и унификации обрекла ло­кальную словесность на некое «подземное» существование — в формах игнорируемой (да и вообще официально не существующей) народной письменности.

Германовой, благодаря языковому чутью и явным литературным спо­собностям, удаётся создать свой, «заовражский», «гдовский» литератур­ный язык. В отличие от профессиональных писателей, вводящих в свои произведения о деревне диалектные слова для создания этнографическо­го колорита, Германова — наоборот — прививает гдовскую речь (которая для неё — своя, обычная) к литературному языку (который, впрочем, она тоже мыслит «своим» как учительница). Интересно, что эти слова теряют в тексте свою экзотичность, так как каждому читателю понятно: если Гер­манова «привила» к своему повествованию диалектное слово, то без него она не может обойтись, и оно становится явлением гдовского литератур­ного языка.

По этим, непреложным для Германовой, «словечкам» легко узнаётся псковский менталитет, который не воссоздан в ком-нибудь из героев (что обычно для литературы), а свойственен самому автору. Глаголы «сиветь, посиветь» (седеть, становиться сивого цвета) вполне понятны и носите­лю литературного языка, но в псковских говорах цветовой эпитет «сивый» фактически полностью заменяет слово «седой», сохраняя при этом тон­кий ироничный оттенок: «сивый, как лунь», — который вовсе не обижает самих псковских жителей.

Таких «заметных» слов достаточно у Германовой. Некоторые из них передают устроение псковской крестьянской жизни, относясь к так на­зываемой народной терминологии: рига — молотильный сарай с овином, крытый ток с сушилом; жито — ячмень в псковских говорах; пожня — по­кос, луг; скать — сучить (изготавливать) пряжу (нитки для вязания); супряд­ки — посиделки, вечерки; сукрёсток — перекрёсток и др.

Некоторые диалектные слова относятся к сфере игровой риторики, особо развитой в псковской традиции: калить — сильно бранить, журить, гонять или распекать; скакать — плясать; обдирать — подшучивать, под- смеивать. Так, Германова очень часто употребляет слово «чудить», одно из знаковых слов псковских говоров: «Чудить — дивить, мудрить, делать что, придумывать, строить, хитрить; странничать, чудачить; дурить, проказить с умыслу» (В. И. Даль). Правда, смысл псковского слова точно не переводим на литературный русский язык. Чудить — это, скорее, играть в самом ши­роком смысле слова: играть в мысли, играть в речи, играть в поведении. А само употребление слова тут же сигнализирует о появлении иронической позиции рассказчика.

Дневник Германовой интересен не только как историко-культурный источник, он завораживает стихией своего повествования. Надеюсь, что эта публикация поможет преодолеть инерцию, которая до сих пор меша­ет нам видеть многогранность и многослойность русской словесности и шире — русского мира.

Для публикации выбраны фрагменты дневника М. Я. Германовой, с сохранением целостности подённых записей. Текст передан адекватно; частично изменены графический облик текста и пунктуация (но в соот­ветствии с авторской интонацией). В квадратных скобках даются даты, соответствующие записям, но отсутствующие в самом дневнике. Пло­хо читаемые в рукописи и восстановленные слова передаются в угловых скобках; ими же обозначаются пропуски текста. Подчёркивания, выделе­ния крупным шрифтом, использование прописных букв не по правилам правописания («родина», но «Красные воины») принадлежат М. Я. Гер­мановой.

Выражаю глубокую признательность фольклористу Михаилу Лазаре­вичу Лурье за предоставление рукописи Германовой для работы и помощь в подготовке публикации.

Олег Николаев. Дневник сельской учительницы времени немецкой оккупации. // «РУССКИЙ МIРЪ. Пространство и время русской культуры» № 4, страницы 251-257

Скачать статью

 

 

Примечания
  1. Кравченко-Бережной Р. А. Между белым и красным: стоп-кадры моего ХХ века. СПб., 2008; Жизнь в оккупации: Пушкин, Гатчина, Эстония. Дневник Люси Хордиайнен. СПб., 2001; Ха­барова (Доброхотова) З. А. Дневник // Историко-публицистический альманах «Москва- Крым». 2003. № 5 и др.